Читать книгу Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс - Страница 6

Минуты через три он убрал ногу с акселератора. Прямо перед ним по левой стороне узкой дороги брела группка детей. Старшая девочка катила перед собой прогулочную коляску; двое младших шли рядом, у нее по бокам, схватившись за поручни коляски. Услышав шум машины, девочка обернулась, и Дэлглиш увидел худенькое нежное лицо, обрамленное золотисто-рыжими волосами. Он узнал их: это были ребятишки семьи Блэйни, он как-то встретил их на берегу вместе с матерью. Очевидно, старшая девочка ходила за покупками: полочка под сиденьем складной коляски была доверху забита пластиковыми пакетами и сумками. Инстинктивно Адам сбавил скорость. Вряд ли детям грозила сейчас реальная опасность: Свистун выискивал себе жертвы по ночам, а не среди белого дня, да к тому же ни одна машина не проехала мимо с тех пор, как Дэлглиш свернул с прибрежного шоссе. Но девочка с трудом катила перегруженную коляску, и вряд ли ей вообще следовало находиться так далеко от дома. Дэлглишу не приходилось видеть коттедж семьи Блэйни, но тетушка говорила, что они живут милях в двух к югу от мельницы. Он припомнил, что знал об этом семействе. Отец их – художник – пробавлялся случайными заработками, его невыразительные, слишком красивые акварели продавались по всему побережью в кафе и лавках, посещаемых туристами, а мать была безнадежно больна – рак. «Хотел бы я знать, жива ли она еще?» – подумал он. Его первым поползновением было погрузить ребятишек в машину и отвезти домой, но он понимал, что из этого ничего не выйдет. Почти наверняка старшая – Тереза, кажется? – уже твердо знает, что не следует принимать от чужих предложение подвезти, особенно от незнакомых мужчин, а он ведь фактически был здесь чужой. Неожиданно для себя самого он развернул «ягуар» и помчался назад, к «Обители мученицы». На этот раз парадная дверь была открыта настежь, и на выстланном красной плиткой полу лежала широкая солнечная полоса. Элис Мэар услышала шум подъехавшей машины и вышла из кухни, вытирая мокрые руки. Он сказал:

– Ребятишки Блэйни идут домой по дороге. Тереза везет коляску и пытается справиться с близнецами. Я подумал, что мог бы подвезти их, если бы со мной была женщина. Кто-то, кого они знают.

Она ответила только:

– Меня они знают.

Без лишних разговоров она отправилась в кухню, затем снова вышла, прикрыла входную дверь, не позаботившись запереть ее, и села в машину рядом с ним. Включая передачу, Дэлглиш случайно коснулся ее колена и почувствовал, как она отпрянула: движение было едва заметным, скорее даже не физическим, а эмоциональным, не внешним, а внутренним. Этакое деликатное напоминание: не следует вторгаться на территорию моего «я». «Вряд ли это движение вызвано отвращением ко мне лично», – подумал Дэлглиш. И молчание ее вовсе не было неприязненным. Когда они заговорили, беседа была совсем краткой. Он спросил:

– Что, миссис Блэйни еще жива?

– Нет. Умерла полтора месяца тому назад.

– Как же они справляются?

– Думаю, не очень-то хорошо. Но Райан Блэйни не хочет, чтобы посторонние вмешивались в их жизнь. Я его понимаю. Стоит ему чуть уступить, и половина патронажных работников Норфолка, профессионалов и просто любителей, сядет ему на голову.

Когда они нагнали ребятишек, Элис Мэар открыла дверцу машины и заговорила с девочкой:

– Тереза, это мистер Дэлглиш. Он хочет вас всех подвезти домой. Он – племянник мисс Дэлглиш, с Ларксокенской мельницы. Кто-то из двойняшек может устроиться у меня на коленях, тогда вы все вместе с коляской поместитесь на заднем сиденье.

Тереза, взглянув на Дэлглиша без улыбки, мрачновато произнесла «спасибо». Она напомнила ему портреты молодой Елизаветы Тюдор: такие же золотисто-рыжие волосы, обрамляющие странно недетское лицо, одновременно скрытное и сдержанно-спокойное, такой же острый нос и настороженный взгляд. Личики двойняшек – смягченное издание ее собственного лица – вопрошающе повернулись к ней и тут же озарились робкими улыбками. Похоже было, что одевали ребятишек в спешке, и одежда их не очень-то подходила для долгих прогулок на мысу даже в теплый осенний день. На одной из двойняшек было летнее платьице из розовой в крапинку хлопчатобумажной ткани с двойными оборками, на другой – клетчатая блузка и передник. Тощие ножонки – без чулок. На Терезе – джинсы и заношенная футболка с картой лондонского метро на груди. Дэлглишу пришло в голову, что футболку когда-то привезли из школьной поездки на экскурсию в Лондон. Футболка была велика девочке, и худенькие веснушчатые руки торчали из широких бесформенных рукавов, словно палки. В отличие от сестер Энтони был одет слишком тепло – в рейтузы, джемпер и стеганую куртку, а сверх всего на нем был еще и шерстяной шлем с помпоном, натянутый низко на лоб. Мальчик взирал из-под козырька на происходящее мрачно, без улыбки, решительный и надменный, словно Цезарь.

Дэлглиш вылез из машины и попытался было вытащить мальчика из коляски. Однако он тут же потерпел поражение: ноги малыша никак не желали вылезать из-под перекладины. Неподвижный и пассивный, словно туго связанный узел, Энтони оказался неожиданно тяжелым и теплым; похоже было, что приходится иметь дело с плотной и не очень приятно пахнущей припаркой. Тереза улыбнулась Дэлглишу беглой сочувственной улыбкой, извлекла пакеты и сумки из-под сиденья коляски, а затем ловко высвободила из нее братца и усадила верхом к себе на левое бедро; другой рукой одним энергичным движением она сложила коляску. Адам забрал у нее ребенка, а она помогла сестрам устроиться в машине и скомандовала неожиданно резко:

– Не шуметь, сидеть тихо!

Энтони, моментально распознавший отсутствие всяческой компетенции, крепко вцепился липкой пятерней Адаму в волосы и на минуту прижался к нему щекой: щека была такой мягкой и нежной, словно лица коснулся лепесток. Все это время Элис Мэар спокойно сидела в машине, наблюдая за происходящим, но не сделав ни малейшей попытки помочь. И невозможно было угадать, о чем она думает.

Но когда «ягуар» тронулся, она обернулась к Терезе и спросила с поразительной мягкостью:

– А отец знает, что вы одни путешествуете?

– Папа поехал к мистеру Спарку. На ежегодный техосмотр. А мистер Спарк думает, что машина осмотра не пройдет. А я обнаружила, что у нас молоко кончилось для Энтони. А ему молоко обязательно нужно. И еще одноразовые пеленки.

Элис Мэар сказала:

– В четверг я даю обед. Если твой папа разрешит, может быть, ты захочешь прийти помочь мне с готовкой? Как в прошлый раз?

– А что вы собираетесь готовить, мисс Мэар?

– Наклонись поближе, я тебе скажу на ухо. Мистер Дэлглиш будет одним из гостей, а я хочу устроить им всем сюрприз.

Золотистая головка прижалась к седеющей, и мисс Мэар зашептала что-то на ухо Терезе. Тереза заулыбалась, потом с серьезным и довольным видом кивнула: великий женский заговор состоялся.

Путь к коттеджу указала ему Элис Мэар. Проехав около мили, они свернули к морю, и «ягуар» запрыгал по узкой немощеной дороге между двумя высокими рядами неухоженной зеленой изгороди из кустов куманики и бузины. Дорога вела к воротам Скаддерс-коттеджа: название было грубо выведено на доске, прибитой к одной из створок. За коттеджем усыпанная гравием дорога расширялась настолько, что можно было спокойно развернуться, и упиралась в сложенную из валунов дамбу метров в двадцать длиной. За дамбой явственно слышалось ритмичное дыхание прибоя.

Скаддерс-коттедж, невысокий, с низкими окнами и покатой черепичной крышей, с необузданно разросшимся перед ним запущенным цветником, выглядел очень живописно. Тереза пошла к дому первой, ступая по высокой, почти до колен, траве между кустами не подстриженных роз, поднялась на крыльцо и потянулась за ключом. Ключ висел на высоко вбитом гвозде, не столько в целях безопасности, предположил Дэлглиш, сколько для того, чтобы его не потеряли. С Энтони на руках Дэлглиш вошел вместе со всеми в дом.

Здесь было неожиданно светло: распахнутая дверь в противоположном конце дома вела в застекленную пристройку, откуда открывался широкий вид на мыс. В большой комнате царил беспорядок: деревянный стол посередине был все еще заставлен остатками полдневной трапезы, стояли тарелки с пятнами томатного соуса, с недоеденной колбасой, большая открытая бутылка с оранжадом; на детском стульчике у камина валялись детские одежки; в доме пахло молоком, детским потом и дымком из камина. Но все это оставалось как бы на грани восприятия. Главное же внимание привлекала большая картина маслом, поставленная на стул «лицом» к входной двери. Это был женский, в три четверти, портрет, написанный с необычайной силой. Портрет главенствовал в доме, так что Дэлглиш и Элис Мэар, войдя, приостановились, молча вглядываясь в картину. Художник удержался от гротеска, остановившись на самом его пороге, но Дэлглиш чувствовал, что задачей его было не столько передать физическое сходство, сколько создать некую аллегорию. Крупный, с полными губами рот, надменный взгляд пристальных глаз, темные, волнистые, в стиле прерафаэлитов[11] волосы, развевающиеся по ветру… И за всем этим – тщательно прорисованная панорама мыса, все предметы выписаны с обостренным вниманием к деталям, как у примитивов XVI века: викторианский пасторский дом, руины аббатства, полуразрушенный дот, искалеченные ветром деревья, маленькая белая мельница, словно детская игрушка, и – мрачным силуэтом на фоне пылающего закатного неба – бетонное здание атомной электростанции. Но именно фигура женщины, написанная свободными мазками, была здесь главной, она как бы нависала над пейзажем, простирая руки с повернутыми наружу ладонями, словно пародируя благословляющий жест. Про себя Дэлглиш уже вынес картине приговор: не было сомнений, что технически она выполнена блестяще, но перегружена деталями и – он это явственно ощущал – рукой художника водила ненависть. Намерение Блэйни написать этюд «Зло» было очевидно, не требовалось даже подписи под картиной. Она так резко отличалась от обычных его работ, что без размашистой подписи – просто «Блэйни» – Дэлглиш засомневался бы, действительно ли это его работа. Он вспомнил бледные, невыразительные акварели красивейших мест Норфолка, выставленные художником на продажу в местных магазинах: Блэкни, церковь Св. Петра Манкрофтского и собор Святой Троицы в Норидже. Такие можно писать с почтовых открыток, впрочем, скорее всего так оно и было. Еще ему вспомнились одна-две небольшие картины маслом, висевшие в местных пабах и ресторанах, написанные небрежно, с явной экономией красок. Но и они резко отличались от хорошеньких акварелей, и трудно было поверить, что их писала та же рука. Однако портрет отличался и от тех, и от других. И поражало то, что художник, способный столь продуманно создать этот цветовой всплеск, художник, наделенный таким техническим мастерством и богатым воображением, довольствовался производством заурядных сувениров для продажи заезжим туристам.

– А вы и не знали, что я могу так, верно?

Потрясенные картиной, ни Адам, ни Элис не услышали почти бесшумных шагов Райана Блэйни, вошедшего в открытую дверь. Он обошел комнату, встал рядом с ними и впился взглядом в портрет, словно видел его впервые. Девочки, как бы подчиняясь невысказанному приказу, окружили отца. Будь они постарше, это инстинктивное движение можно было бы принять за сознательное выражение семейной солидарности. В последний раз Дэлглиш видел Блэйни полгода назад: тот шлепал босиком по воде у самой кромки пляжа, с походным мольбертом, кистями и красками в холщовой сумке через плечо. Адам был поражен переменой, происшедшей с этим человеком. Высокий, под два метра ростом, в драных джинсах и распахнутой почти до пояса клетчатой шерстяной рубахе, в сандалиях, открывавших костистые грязные ступни, он казался просто иссохшим. Его черты словно докрасна раскалила ярость: рыжие волосы и борода растрепались, глаза налились кровью, кожа, туго обтянувшая лицо, покраснела от ветра и солнца. Но под глазами и на высоких скулах синяками лежала усталость. Дэлглиш заметил, как Тереза вложила ладошку в широкую ладонь отца, а одна из двойняшек обняла его ногу обеими руками. Каким бы яростным ни представал этот человек внешнему миру, у его детей не было перед ним страха.

Элис Мэар спокойно сказала:

– Добрый день, Райан.

Ответа она, по всей видимости, и не ждала. Кивком головы указав на портрет, она продолжала:

– Это действительно потрясающе. Что вы собираетесь с ним делать? Полагаю, она вряд ли согласилась позировать вам, и не думаю, что вы это писали по заказу.

– Зачем ей было позировать? Я это лицо наизусть знаю. Выставлю портрет в Норидже, на Выставке современного искусства, в октябре, если сумею его туда доставить. Мой универсал вышел из строя.

Элис Мэар сказала:

– На следующей неделе я собираюсь в Лондон. Могу захватить портрет и завезти на выставку, если вы дадите мне адрес.

Блэйни ответил:

– Как хотите.

В его голосе не было ни тени благодарности, но Дэлглишу показалось, что в нем звучало облегчение. Потом Блэйни добавил:

– Я его упакую, надпишу и оставлю в сарае, где работаю, слева от двери. Свет там прямо над дверью. Можете забрать картину, когда вам будет удобно. И стучать к нам не надо.

Последние слова он произнес почти как приказ, как суровое предупреждение.

Мисс Мэар откликнулась:

– Я позвоню вам, как только выяснятся мои планы. Кстати, вы, кажется, не знакомы с мистером Дэлглишем. Он увидел ваших ребятишек на дороге и решил подвезти их до дома.

Блэйни не сказал «спасибо», но после некоторого колебания протянул Дэлглишу руку, которую тот поспешил пожать. Потом произнес грубовато:

– Мне по душе была ваша тетушка. Она позвонила, когда жене стало худо, и предложила свою помощь, а когда я ответил, что ни она, ни кто другой ничем помочь не могут, не стала больше приставать. Некоторых людишек не оторвать от смертного одра. Вроде Свистуна – удовольствие получают, глядя, как человек помирает.

– Да, – сказал Дэлглиш. – Она никогда ни к кому не приставала. Мне ее очень недостает. И мне жаль, что такое случилось с вашей женой.

Блэйни ничего не ответил, только пристально посмотрел на Адама, как бы оценивая искренность этих простых слов. Потом сказал только:

– Спасибо, что ребятам помогли. – И взял сынишку, сидевшего у Адама на плече. Жест был явно прощальный.

Пока Дэлглиш выезжал по немощеному проезду на верхнюю дорогу, они молчали. Впечатление было такое, как будто их обоих окутала особая атмосфера коттеджа, и необходимо было сбросить чары, прежде чем заговорить друг с другом. Вывернув на асфальт, он спросил:

– Что это за женщина на портрете?

– Мне и в голову не пришло, что вы ее не знаете. Это Хилари Робартс, исполняющая обязанности главного администратора электростанции. Вообще-то вы увидите ее у меня на обеде в четверг вечером. Она купила Скаддерс-коттедж года три назад, когда впервые приехала в эти места. И с некоторых пор пытается выставить Блэйни оттуда. Мы тут все несколько задеты происходящим.

Дэлглиш спросил:

– Зачем ей выселять их? Она что, собирается жить в этом доме?

– Вряд ли. Я думаю, она просто хотела вложить деньги в недвижимость, а теперь собирается продать коттедж. На нашем побережье, даже в таком глухом месте – особенно в таком глухом месте, – дом – это ценность. И в каком-то смысле справедливость на ее стороне. Блэйни говорил, что снимает коттедж ненадолго. Мне кажется, она испытывает к нему неприязнь из-за того, что он как бы воспользовался болезнью жены, ее смертью, а теперь использует детей в качестве предлога, чтобы отказаться от своего обещания и ничего не предпринимать для переезда теперь, когда коттедж ей понадобился.

Дэлглиш был заинтересован и удивлен: Элис Мэар так много знала о делах округи, а он-то полагал, что она человек замкнутый и ее вовсе не волнуют ни дела соседей, ни их проблемы. А сам он? Размышляя о том, продать мельницу или оставить себе и наезжать сюда в отпуск, он думал сбегать сюда от лондонских забот; смотрел на нее, как на нечто экзотическое, удаленное отовсюду, способное дать ему временное укрытие от служебных проблем и тягот литературного успеха. Но насколько мог он, пусть и временный обитатель здешних мест, отрешиться от тех, кто жил рядом, от их личных трагедий, не говоря уже об их званых обедах? Уклониться от соседского гостеприимства довольно просто, надо только набраться решимости, а он умел быть безжалостным, когда приходилось защищать свое уединение. Но менее явные требования добрососедства вряд ли можно отбросить с той же легкостью. Это в Лондоне можно жить совершенно анонимно, создавая свою собственную среду; можно сознательно выстраивать собственный образ, который хотелось бы представить миру. В деревне же человек – существо общественное, ежедневно и ежечасно подвергающееся суду и оценке других таких же существ. Именно так он и жил в детстве и ранней юности, в таком же пасторском доме, принимая по воскресеньям участие в литургии, которая не только отражала, но толковала и освящала сменяющие друг друга времена сельскохозяйственного года. Это был мир, который он покинул без особых сожалений и вовсе не ожидал, что в Ларксокене снова встретится с ним. Но обязанности, налагаемые этим миром и глубоко укоренившиеся в его иссохшей, бесплодной почве, никуда не исчезли. Тетушка Адама, человек весьма замкнутый, вела уединеннейший образ жизни, но даже и она навещала соседей и старалась помочь семейству Блэйни. Он подумал о художнике, недавно потерявшем жену и прикованном к этому захламленному коттеджу за массивной каменной дамбой; о том, как из ночи в ночь этот человек прислушивается к непрекращающимся стонам морского прибоя и ведет счет обидам – реальным или воображаемым, – которые и породили ту самую ненависть, что полыхает в созданном им портрете. Это не могло пойти на пользу ни ему самому, ни его детям. Впрочем, мрачно усмехнулся Дэлглиш, вряд ли это могло пойти на пользу и Хилари Робартс. Он спросил:

– А что, ему хоть кто-то официально помогает с детьми? Ведь ему нелегко.

– Помогают, когда он соглашается эту помощь принять. Местные власти устроили двойняшек в дневную детскую группу. Их подвозят туда почти каждый день. А Тереза, разумеется, ходит в школу. Ездит на автобусе – он подходит к самому переулку. Вместе с отцом они кое-как справляются с малышом. А Мэг Деннисон – она ведет хозяйство у пастора Копли и его жены, живет с ними в старом пасторском доме – считает, что мы должны делать для них гораздо больше, только трудно сказать, что именно. Я-то полагала бы, что ей уже до смерти надоело возиться с детьми, она ведь бывшая учительница. Что до меня, я и притворяться не стану, что хоть что-то в детях понимаю.

Дэлглиш припомнил, как она секретничала с Терезой в машине, вспомнил внимательное личико девочки и преобразившую ее улыбку, и подумал, что мисс Мэар понимает по крайней мере одного ребенка гораздо лучше, чем готова это признать.

Но тут его мысли снова возвратились к портрету. Он заметил:

– Должно быть, не очень приятно, особенно в таком немноголюдном сообществе, стать объектом столь явного недоброжелательства.

Она сразу же поняла, что он имеет в виду.

– Скорее ненависти, чем недоброжелательства, не правда ли? Неприятно и даже страшновато. Впрочем, Хилари Робартс не так-то легко напугать. Но она стала для Райана чем-то вроде наваждения, навязчивой идеи, особенно после смерти жены. Ему хочется верить, что Хилари Робартс своими придирками свела ее в могилу. Я думаю, это вполне понятно. Людям так свойственно искать, на кого бы взвалить ответственность и за свои несчастья, и за свою собственную вину. Им всегда нужен козел отпущения. А Хилари Робартс очень подходит для этой роли.

История была не из приятных, и на фоне впечатления, оставленного портретом, вызвала у Дэлглиша смешанное ощущение подавленности и дурного предчувствия, которое он тут же попытался стряхнуть с себя как нечто совершенно иррациональное. Он рад был оставить эту тему, и дальше они ехали в полном молчании до самых ворот «Обители мученицы». К великому удивлению, Элис Мэар протянула ему руку и снова улыбнулась своей необычайно привлекательной улыбкой.

– Хорошо, что вы подвезли ребятишек. И я рада, что увижу вас в четверг вечером. Вы сможете составить собственное впечатление о Хилари Робартс. И сравнить оригинал с портретом.