Читать книгу Как Шагал в нарисованном Витебске шагал - Галина Дербина - Страница 5

Часть 1. 1973 год
Глава 3. Вилла Шагала

Оглавление

Земля в округе Сен-Поля была неровной, более того, чаще всего располагалась по склонам холмов. В здешних местах это никого не смущало, ею пользовались при помощи земляных террас. Виллы получались очень живописные, так как архитекторы оригинальным образом использовали неровности холмов. Дом Шагала был просторным и продуманным до мелочей. В нем был даже лифт, что в здешних местах считалось редкостью. Он вел на последний этаж, где располагалась мастерская художника.

Это было самое большое и светлое помещение, с высокими, почти во всю высоту стен, окнами. В одно окно было видно всегда сверкающее море. Ночью оно мерцало совершенно невиданным светом. В другое просматривалось небольшое селение. В третье и четвертое – поросшие перелесками холмы. На заднем плане оконных «картин» поднималась громада Приморских Альп с вершинами, покрытыми снегом. Кабинет художника, спальня, столовая и гостиные располагались в нижних этажах. В саду имелся открытый бассейн; здесь это было традицией.

В то время, когда барышня беседовала со знакомым журналистом, Шагал стоял у мольберта, держа в руках несколько кистей. Это была его привычка – писать, одновременно используя две-три кисти. В мастерской был целый ряд мольбертов, так как художник любил работать сразу над несколькими произведениями. Как только его утомляла некая работа, он переходил к следующему мольберту. Так целыми днями он трудился, курсируя от одной картины к другой.

Приступая к совсем новому полотну, художник решительными линиями делал набросок углем, и только когда был доволен результатом, брался за кисть. Он опускал ее в серую краску, разбавленную скипидаром, который предварительно смешивал с углем, и прорисовывал задуманное. Только после этого он накладывал основные краски. А еще во время работы он любил петь; вполне мог затянуть какую-нибудь арию из «Евгения Онегина», но чаще слушал музыку на небольшом пленочном магнитофоне. У него было много кассет с записями народной и серьезной музыки. Любимыми композиторами были Игорь Стравинский и Амадей Моцарт, кассеты которых всегда были наготове.

Сейчас его седые поредевшие волосы обдувал ветерок вентилятора, стоявший рядом. На художнике были широкие льняные брюки и мягкие тапочки. Не отрывая глаз от холста, он в задумчивости прохаживался у мольберта, на котором стояло полотно с начатой работой. Было заметно, что Шагалу жарко. Он темпераментно расстегнул несколько пуговиц клетчатой хлопковой рубахи, но, услышав короткие посвистывания, остановился. Устремив взгляд в настежь распахнутое окно, увидел старую знакомую. На ветке груши сидела маленькая пичуга и довольно шумно тренькала. В это время года подобные птички частенько прилетали в шагаловский сад. Скорее всего, это были поползни. Иногда художник общался с ними, воспринимая всех как одну и ту же птицу, ласково называя Тьютькой. У этих птах был довольно большой репертуар звуков, но среди всех выделялись короткие посвистывания: тьюю, тьють, тьють… Эти свисты сами собой сложились в птичье имя. Обычно, послушав треньканье, Марк Захарович дожидался перерыва в «концерте», складывал губы трубочкой и отвечал птичке тихим свистом: фью, фью, фьють…

Тьютька была довольно подвижной птичкой и, когда не пела, вертела своей большой головой с острым клювиком. Тельце имела маленькое, оно было присоединено к голове почти незаметной шейкой. На птичке выделялись блекло-рыжеватое брюшко и крохотный белый подбородок. Зато оперенье пичуги было нежных голубоватых оттенков. Сегодня Тьютька, удобно устроившись на самой ближней ветке от окна, исполнила традиционное приветствие. Когда она смолкла, Шагал присвистнул, как бы говоря птичке: «Привет». Та не обратила внимания и принялась чистить перышки.

– Ну, и зачем ты позвала меня, коли не желаешь разговаривать? А, Тьютька?

Она довольно осмысленно посмотрела на него блестящими глазками и протяжно пискнула: тци-ит, тци-ит… Оставив клювик открытым, птичка повернула головку в сторону Шагала и замерла. Ему стало казаться, что пичуга ему улыбается. Он рассмеялся, но тут же задумался, что же могут означать ее попискивания. Она же тряхнула крылышками и, снявшись с ветки, волнообразно полетела по своим делам. Художник вздохнул, вовсе скинул рубашку, отбросил в сторону и присел на стул, внимательно рассматривая работу, от которой только что отвлекся. «Что она хотела мне сказать?» Посидел в задумчивости минуту, пожал плечами и скинул еще и брюки. Шагал любил работать почти нагишом, особенно когда было жарко. Это была его привычка со времен молодости, когда, имея единственные рубашку и брюки, он раздевался перед работой, чтобы не испачкать их. Сейчас жара его донимала, мешая думать. Переведя взгляд с мольберта на стену, он поднялся и принялся разглядывать картины, висевшие на ней.

Много старых и новых работ украшало мастерскую, но выделялись две. Первая изображала серую лошадь с жеребенком в брюхе. Опустив голову почти к земле, она брела по дороге и тащила телегу, щедро нагруженную мешками. По всему было видно, что жизнь лошаденки несладка. В отличие от матери, ее будущее дитятко находилось в комфортных условиях. Он лежал в утробе, удобно устроившись на спинке, подняв кверху маленькие копытца. Его забавная рожица расплылась в улыбке, а взгляд, устремленный на зрителей, был вполне разумен. В его облике было столько задора, что в целом картина вызывала вполне оптимистичное настроение.

На другом полотне были изображены деревянные настенные часы. В левой части их корпуса красовалось прекрасное крыло, смахивающее на орлиное. То, что оно было единственным, не мешало часам парить на просторе, похожем на небо, хотя можно допустить, что голубое пространство – река. Чуть выше над часами плыла большая крылатая фиолетовая рыба с выразительными глазами. Она доброжелательно смотрела на мир, будто хотела сказать: «Не беспокойтесь, я здесь и наблюдаю за вами, а значит, все будет хорошо».

Шагал взял со стола маленькую зеленую бутылочку «Перье», открутил пробку и отпил несколько глотков. Повздыхав, поставил на место. Вдруг, как бы сообразив что-то, резко повернулся к мольберту и громко воскликнул:

– Ты права, маленькая шельма! Ах, молодец, Тьютька. Спасибо за подсказку!

Он стремительно схватил сероватую тряпицу и стер непонравившуюся деталь на полотне. Бросив тряпку в сторону, сжал губы и стал выдавливать свежую краску. Мурлыча что-то под нос, размазал краску в уголке палитры, добавил другой, перемешал и только хотел вновь приступить к работе, как дверь мастерской распахнулась и вошла Валентина Георгиевна Бродская.

Это была невысокая привлекательная женщина. Скажу по секрету, на момент повествования ей было около семидесяти лет, но выглядела она очень моложаво. Миловидное открытое лицо с высоким лбом, на котором протянулись едва заметные дорожки морщин, было слегка встревожено. Главным украшением ее лица являлись всегда внимательно смотревшие на собеседника большие глаза цвета горького шоколада. Темные волнистые волосы, едва тронутые сединой, зачесаны назад и собраны на затылке в пучок. На ней было серое льняное платье без рукавов. Плечи покрывал голубой шелковый китайский платок с длинными кистями. Валентина спокойно произнесла:

– Марк, пора отложить работу… Надо, милый, надо. У нас сегодня много дел.

Сосредоточенно думая о своем, он не ответил, продолжая смешивать краску. Бродская сказала погромче:

– Ты меня слышишь? Ма-арк, заканчивай. Время давно вышло.

Художник поискал глазами будильник, который должен был стоять на столе, не найдя, ворчливо ответил:

– Откуда мне знать, вышло время или нет, – затем посмотрел на картину с часами и добавил: – На моих часах…

Он не договорил, видимо, другая мысль увела за собой. Валентина поймала его взгляд и миролюбиво молвила:

– Время летит, как птица, а посему твои часы в бесконечном полете. Этим они настраивают меня на довольно философский лад. Да, дорогой, случается, я тоже философствую. Не смотри на меня так, – она глубокомысленно вздохнула, помолчала и уже более требовательно воскликнула: – И тем не менее время истекло. Тебе давно пора обедать. Ты не забыл, у нас сегодня журналисты?

– Помню, – ответил художник и, прицелившись, снайперски дотронулся до холста одной из кистей, потом еще раз. Произошло чудо. Шагал оставил на лице человечка пару маленьких пятнышек, но именно это сделало его зрячим.

Присутствие жены отвлекало художника от работы, а точнее, от мыслей о ней. Они теснились в голове, наперебой предлагая варианты. Ему оставалось только выбрать какую-то из идей и реализовать, но именно это сейчас он сделать не мог. Чтобы супруга удалилась из мастерской, Шагал, слегка заискивая, попросил:

– Смени, пожалуйста, цветы. Эти я уже много раз… Надоели, – он указал на чуть пожухлый букет в керамической вазе, стоявшей недалеко от мольберта.

Валентине было очевидно, что, говоря о букете, он занят другими размышлениями, возможно, очень важными, но ей непременно хотелось, чтобы муж не нарушал режим и немедленно остановил работу. Недавно он болел, поэтому она строго, но мягко произнесла:

– Хорошо, хорошо, но все равно прошу тебя, сделай милость, закругляйся.

Бродская положила на место тряпку, брошенную Шагалом, аккуратно сложила на стуле рубашку и брюки. По-хозяйски оглядев мастерскую, поправила что-то на столе. Среди разбросанных цветных бумаг и кусочков тканей нашла будильник и, повернув его к мужу, постучала по стеклу, давая понять, что наступило время обеда.

Он кивнул, но работу не оставил. Найдя среди лоскутков нужный, поднес его к определенному месту холста, подумал секунду и раздраженного отбросил в сторону. На его взгляд, цвет лоскутка не подходил. Когда Шагал сомневался в необходимости того или иного оттенка, то, прежде чем нанести краску на полотно, прикладывал похожий лоскуток к холсту и сравнивал.

Валентина тут же спокойно подобрала лоскут и положила его в кучку, где были остальные. Затем взяла вазу с цветами и только хотела уйти, как послышался громкий звонок. От неожиданности она вздрогнула. «Интересно, кто это к нам пожаловал?» – мысленно спросила сама себя, подошла к окну и, увидев за калиткой барышню, громко сказала:

– Марк, это помощница директора музея.

– Какая еще помощница?

– Франсуаза, ты почему-то считаешь, что она очень хороша собой, – пожав плечами, пояснила Бродская.

Эта девица казалась Валентине самой обычной и, с ее точки зрения, на красавицу никак не тянула, просто она была молода, ухожена и, как правило, подчеркнуто нарядно одета. Барышня носила одежду только самых раскрученных французских брендов, в то время как Бродская не всегда выбирала их, иногда отдавая предпочтение недорогим вариантам, главным считая комфорт, качество и скромность. Отменный вкус, которым она обладала, позволял ей сделать из простой одежды изысканный наряд, прибавив к нему ту или иную деталь. Чаще всего это были брошка, нитка натурального жемчуга или небольшая шелковая косынка. В любом случае, одежда, которую она носила, была ей к лицу, и среди людей своего круга и возраста она слыла женщиной, на которую стоит равняться. Многие дамы так и поступали, подражая ей, если не в одежде, то в рачительном ведении домашнего хозяйства.

На замечание жены Шагал хмыкнул, но не ответил, а принялся с еще большим усердием наносить краску на холст.

– Марк, ну в самом деле, прошу тебя, отвлекись наконец. Она же не просто так приехала, вероятно, ее визит касается твоего музея.

– Вот как? Интересно, что я теперь должен делать?

– Как что? Хотя бы встретить. Давай спустимся вниз и узнаем, зачем она приехала, а заодно пообедаем.

– Некогда мне. Жаль время тратить на ваши встречи и обеды.

– Начинается старая песня. Хорошо, я сама встречу и узнаю, что к чему, а ты, дорогой мой, пока я хожу, оденься. В таком виде неудобно встречать гостей.

– Я работаю и никаких гостей не приглашал.

– Так, давай-ка оставим эти никчемные прения. Пожалуйста, приведи себя в порядок, а я пошла за Франсуазой. После разговора с ней я буду тебя кормить. Согласен?

Так и не дождавшись ответа, она вышла, унося с собой вазу с поблекшими цветами. Шагал почесал деревянным концом кисти грудь и вернулся к прерванной работе.

Как Шагал в нарисованном Витебске шагал

Подняться наверх