Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен. Книга первая: В ИМПЕРИИ ОСМАНОВ - Галина Тер-Микаэлян - Страница 3

Дом Манука Мирозояна и его наряд поражали роскошью. Вежливо поздоровавшись и назвав свое имя, Нерсес попросил уделить ему время для беседы, но Манук немедленно хлопнул в ладоши, сразу же забегали, засуетились слуги, и вот уже спустя несколько минут хозяин, подхватив ошеломленного Нерсеса под локоть, повел его в зал, где стоял заставленный яствами стол.

– В моем доме, айр сурб (эквивалентно святой отец, обращение к армянскому иеромонаху), всегда ждут дорогих друзей, – приговаривал он.

Отклонить приглашение Нерсес не мог физически – Манук крепко сжимал его локоть, не вырываться же было, – однако, следуя за хозяином, он с иронией заметил:

– Возможно, ага Манук, тебе сначала следует меня выслушать, а потом решить, пришел я как друг, или как враг.

По поручению армянского патриарха Константинополя Захарии иеромонах Нерсес Аштаракеци приехал с весьма щекотливым поручением – он должен был выразить армянскому меценату Мануку Мирзояну, проживавшему в юрисдикции Османской империи, порицание за поддержку школ, открываемых армянами-католиками в Венеции и во Франции, а также за пожертвования в пользу духовной семинарии мхитаристов (последователи Мхитара Севастийского, армяне-католики, вверившие себя защите папы римского) в Бзуммаре. Манук сделал вид, что не заметил замешательства гостя, усадил его за стол и, велев слуге наполнить чашу Нерсеса вином, весело сказал:

– Пей, айр сурб, пей. Вино с моих виноградников способно заклятого врага сделать другом.

Его белозубая улыбка была столь располагающей, что Нерсес не мог не улыбнуться в ответ.

– Надеюсь, ты прав, ага Манук.

Повар у Мирзояна был великолепный, и Нерсес, обычно воздержанный в еде, не удержался – позволил себе съесть и выпить больше привычного. Неожиданно хозяин хлопнул в ладоши, в тот же миг заиграли музыканты, спрятанные за ширмой, откуда-то выбежала девушка в наряде цыганки, закружилась, зазвенела монистами. Манук, в такт музыке покачивая головой, восторженно следил за девушкой.

– Восхитительна, – прошептал он, переводя восторженный взгляд с плясуньи на гостя, – и… доступна.

Последние слова его прозвучали чуть слышно. Лицо Нерсеса окаменело, но Манук сам пресек свою вольность – он вновь хлопнул в ладоши, музыка умолкла, и девушка скрылась за ширмой.

– Благодарю за угощение, ага Манук, не пора ли нам приступить к разговору? – голос Нерсеса теперь звучал ровно и холодно, – мне не хотелось бы надолго отрывать тебя от дел, к тому же, твое отсутствие, возможно, беспокоит твою уважаемую супругу.

Манук подлил себе и гостю вина в опустевшие чаши.

– Жена и дети теперь гостят у моего крестного в Яссах, иначе угощение на моем столе не было б столь скудным, – опустив глаза, в которых прыгали смешинки, кротко и печально ответил он, – мне стыдно перед тобой, айр сурб, за столь жалкий прием.

– Бог пошлет твоей семье здоровья и благополучия, ага Манук, а твоим делам успеха и процветания. Однако то, что я скажу, возможно не придется тебе по душе.

Манук слушал Нерсеса вежливо, но по всему видно было, что его мало тревожит неодобрение патриарха Захарии.

– Айр сурб, – твердо сказал он, когда Нерсес закончил, – мне известно, что между нашей григорианской церковью и армянами, принявшими веру папы римского, всегда существовала вражда. Но только по мне армянин есть армянин, как бы он ни молился, для меня помощь ему – святое дело. В Москве Ованес Егиазарян (Иван Лазарев) желает на свои средства для армянских детей школу открыть – я и ему для этого от себя сумму внесу.

Нерсес сурово сдвинул брови.

– Ты рассуждаешь, как еретик, ага Манук! Известно ли тебе, что Святейший Симеон Ереванци (католикос Армянской апостольской церкви с 1762 по 1780 годы), покойный католикос наш, всю жизнь боролся с католической ересью? Немало армян он и его ученики вернули к вере отцов, немало школ, открытых иезуитами для армянских детей, по воле Симеона было закрыто. Потому что народ армянский, жестокими врагами страны своей лишенный и тяжким испытаниям подвергнутый, будет жить лишь до тех пор, пока существует его вера.

Манук с невозмутимым видом подлил ему в чашу вина, потом плеснул себе.

– Пей, айр сурб, такого вина больше нигде нет. На упрек твой я отвечу, как велит мне совесть. В Яссах, куда отец отправил меня получать образование, встречал я немало армян-мхитаристов из Эрзерума, Диярбакыре и Битлиса. Эти люди говорили: иезуиты строили школы для наших детей, присылали им учителей, а детям тех, кто оставался в старой вере, учиться было негде, и жизнь их была беспросветный мрак. Но пришли посланники католикоса Симеона, грозя ахтарама (отступники) погибелью души, стали возвращать их к вере отцов и закрывать католические школы. И я, Манук Мирзоян, спросил себя: правильно ли это? Правильно ли, что детей лишали знания? Пусть даже в католической школе?

– Да, правильно, – поспешно сказал Нерсес, – ибо, приобретая знание, нельзя терять веру. Католикос Симеон тоже заботился об образовании, при его жизни в Эчмиадзине стали производить бумагу и печатать книги на армянском языке. Конечно, Эчмиадзин не так богат, как франки, засылающие иезуитов, Святому Престолу нашему еще недавно пришлось испытать трудные времена, но Бог защитил своих детей в прошлом, защитит их и в будущем.

Усмехнувшись, Манук покачал головой и вновь наполнил чаши.

– В будущем! – с легкой иронией в голосе повторил он. – Люди не хотят ждать будущего, они хотят жить сейчас. Я никого не осуждаю – ни тех, кто изменил своей вере из страха за жизнь, ни тех, кто сделал это ради выгоды. Тем более не осужу тех, кто сделал это ради будущего детей.

Нерсес укоризненно покачал головой.

– А мне говорили, что ты армянин, ага Манук.

Глаза Мирзояна гневно вспыхнули.

– Я армянин, айр сурб! Мы с тобой родом из одних мест – мой отец родился близ Аштарака. Но отец не пожелал полагаться на Бога и покорно ждать – бросил свою землю и уехал сюда, в Молдавию. Я родился уже здесь, рос и учился среди людей, по-разному поклоняющихся Создателю, но всегда оставался армянином. Для армян Рущука я выстроил небольшую деревянную церковь. Правда, старый священник наш недавно умер, а нового пока нет. Узнав о твоем приезде, айр сурб, от горожан уже прислали человека с просьбой к тебе провести завтра утреннюю службу.

Нерсес наклонил голову.

– Я выполню просьбу жителей города – перед отъездом проведу утреннюю службу. Но почему вы, жители, не обратитесь в местную епархию, чтобы вам прислали священника?

Манук пожал плечами.

– Никто не хочет ехать сюда, страшно им, айр сурб. И как людей заставлять, если страшно? Понять их можно, прежде люди здесь из дому боялись выходить – из Видина набеги совершал паша Пазванд-оглу, здесь, в Рущуке, грабил наш местный аян (феодал в османской империи) Терсеникли-оглу. Однако сейчас тут спокойно, мне удалось утихомирить аянов.

Лицо Нерсеса выразило явное недоверие.

– Даже войска султана Селима не смогли справиться с Пазванд-оглу, – сказал он, – в конце концов султан решил заключить с ним мир. Как же тебе это удалось, уважаемый ага?

Не обратив внимания на явную насмешку, прозвучавшую в голосе Нерсеса, Манук улыбнулся – весело и открыто.

– Айр сурб, что может сделать с аянами султан Селим? Он сидит в Константинополе, а аяны далеко и сами по себе. Султан, человек образованный, хочет, чтобы армяне и греки у него в стране спокойно торговали, понимает: империи от этого только выгода. Да только что аянам до империи? У них своя выгода. Аяны говорят: мы грабим и убиваем зимми (немусульмане, неверные), чтобы они перешли в веру Аллаха, Коран такое дозволяет. И султан ничего не может поделать. У меня же есть оружие, которого нет у султана – слово и деньги. Пусть аяны сами поймут, что жить торговлей выгодней, чем грабежом, а строить полезней, чем разрушать.

Нерсес тоже улыбнулся – скептически.

– Торговать и строить трудно, ага Манук, грабить и разрушать легко. Не каждый захочет трудиться, если можно взять силой.

– Твоя правда, айр сурб, – добродушно согласился Манук, – твоя правда. Но я нашел выход. Начал с того, что пришел к местному аяну Терсеникли-оглу, сказал: ага, не нужно нападать на дома христиан и купеческие караваны, если тебе нужны будут деньги, возьми у меня кредит.

– И он согласился?!

– Конечно, отчего же нет? Я всегда ему даю, но мое условие, чтобы в Рущуке и окрестностях был порядок. Теперь мои караваны возят товары спокойно, прибыль моя растет день ото дня, и Терсеникли-оглу тоже богатеет. Ибо я считаю справедливым платить ему за мир и спокойствие на дорогах. Разбойники же, из которых состояла его шайка, превратились в полицию и теперь у меня на жаловании.

– Разбойники?! На жаловании?!

Манук с улыбкой кивнул:

– Я их даже вооружил, айр сурб, – заказал для них во Франции ружья, пистолеты и даже небольшие пушки. Пазванд-оглу пару раз пытался напасть на Рущук, но отступил. После этого Терсеникли-оглу встретился с Кучук-хасаном и Селвили – они правая рука Пазванд-оглу, без них он ничего не решает. Терсеникли-оглу сказал им так: если кто из вас торопится в рай Магомета, пусть приходит, ему покажут туда дорогу. Тот же, кто согласен подождать, будет получать золотые монеты, чтобы ожидание грядущих услад было более сладостным. Но это только при условии, что райя (крестьяне, горожане) смогут спокойно спать, а купцы возить свои товары. Кучук-хасан и Селвили подумали и решили, что так для них спокойней и выгодней. Они поклялись на Коране, что не позволят никому из своих заниматься грабежом в наших местах, получили по полному кисету золотых монет и остались довольны. Через полгода они опять получат свои кисеты. Расходы эти окупаются сто крат – с тех пор, как на дорогах царит покой, я втрое увеличил свое состояние.

Нерсес, умевший по достоинству ценить в человеке ум и сообразительность, восхищенно покачал головой:

– Меня огорчает, что цель моего визита к тебе, ага Манук, выразить порицание за поддержку отступников от устоев нашей святой церкви. Иначе я выразил бы искреннее восхищение твоими талантами и умом

– Я поддерживаю армян, айр сурб, я уже говорил тебе это. К тому же, прости, но мне приходилось слышать, что в свое время недостойное поведение служителей Божьих отвратило многих армян от их церкви и позволило иезуитам сделать их ахтарама. Слышал я, было время, когда в каждом городе и каждой армянской деревне сидело по католикосу, которые за мзду любого рукополагали в духовные должности.

– Не стану скрывать, это правда, – с достоинством согласился Нерсес, – и Святейший Симеон Ереванци откровенно пишет об этом в Джамбре (книга архивов Эчмиадзина). В селе Хаджин, например, местный католикос ходил по домам своих прихожан и предлагал рукоположить их в священники за одну оха (1,2кг) кофе, а в Адане католикос получил осла за то, что некого юнца рукоположил в епископы.

– Как?! Осла?!

Откинувшись на спинку стула, Манук хохотал, утирая слезы. Нерсес строго покачал головой.

– Тебе смешно, но знаешь ли ты, что это было за время для Святого Престола Эчмиадзина? В те годы армянский патриарх Константинополя и патриарх Иерусалимский возжелали независимости от Эчмиадзина, и сразу же в Сисе (бывшая столица армянского царства Киликии) появилось множество католикосов, которые вообще не желали никому подчиняться – ни Эчмиадзину, ни Константинополю. Они присваивали церковные подати, враждовали друг с другом, чуть ли не каждый день один католикос свергал и отлучал другого от церкви. Видишь, ага Манук, что делает раскол со служителями Божьими! Теперь же Святой Престол сумел утвердить свою власть и требует от своих служителей непогрешимости, а недостойных наказывает и даже лишает сана. Мхитаристы же и прочие ахтарама желают вновь пошатнуть устои нашей древней церкви, платят подати не Эчмиадзину, а папе римскому, а ты, ага Манук, способствуешь заблудшим.

Манук хотел вновь возразить, однако передумал. Глаза его озорно блеснули, но он сразу же смиренно потупился.

– Я понял свою ошибку, айр сурб. Во искупление моего греха с этого дня суммы, передаваемые мною на нужды Святого Престола, ровно в два раза будут превышать пожертвования для школ мхитаристов, где учатся дети ахтарама.

Теперь уже и Нерсес едва не расхохотался – до чего же хитер Манук Мирзоян! Разумеется, подобная сделка будет полезна Эчмиадзину. Гораздо полезней, чем запрет на помощь ахтарама. Однако, приняв важный вид, он с достоинством произнес:

– Святой Престол оценит твои пожертвования, ага Манук. Я же могу лишь пожалеть, что ты не употребил свои таланты на служение нашей церкви.

– Я недостоин, слишком люблю роскошь, айр сурб, – скромно опустив глаза, ответил Манук и крикнул слугам, чтобы подавали мясо.

Беседа потекла легче и веселее – главное было обговорено. Принесли жареного барашка. У Нерсеса, к его удивлению, еще сильней разыгрался аппетит, вновь Манук наполнил чаши. Заметив, что на лбу у гостя выступил пот, он велел слуге принять у Нерсеса клобук. Незаметно вглядываясь в лицо молодого иеромонаха, без строгого монашеского облачения казавшееся совсем юным, Манук рассказывал, как сумел подружиться с местным аяном Терсеникли-оглу:

– Я явился прямо к нему в дом и вскоре сумел его убедить в своей правоте.

– В чем же была твоя правота, ага? – Нерсес вдруг почувствовал, что язык у него заплетается – легкое молдавское вино оказалось не таким уж легким.

Иеромонах Нерсес смеялся, как мальчишка. Вино ударило ему в голову, лицо Манука двоилось. По знаку хозяина вновь заиграли сидевшие за ширмой музыканты, и юная танцовщица вновь понеслась, закружилась, звеня кастаньетами. Неожиданно Нерсесу показалось…

– Анаит!

Имя невольно сорвалось с его губ. Испуганно вздрогнув, он оглянулся – нет хозяин, следивший за танцовщицей, не обратил внимания на его возглас. Вытащив из кармана горсть золотых монет, Манук швырнул их под ноги девушке, и она скользила, стараясь на них не наступить.

– Смотри, как пляшет, ай, красотка! – смеющимися глазами Манук взглянул на Нерсеса. – В клобуке ты казался мне стариком, айр сурб, а теперь выглядишь совсем мальчиком. Сколько тебе лет?

– Мне… двадцать восемь, – Нерсесу казалось, он куда-то плывет.

– Я думал, меньше. Двадцать восемь, мы почти ровесники – мне тридцать. Какое имя ты носил в прежней своей жизни, айр сурб?

– Торос. Торос из рода Камсараканов.

– Красивое имя – Торос. Скажи, неужели, надев клобук, ты перестал замечать женщин?

Не отвечая, Нерсес смотрел перед собой и ждал – ждал боли, которая всегда приходила к нему с воспоминаниями. Молодая цыганка, извиваясь в танце, приблизилась к нему так близко, что он ощутил тонкий запах роз, приколотых к ее платью. Анаит тоже любила розы. Цыганка протянула к Нерсесу руки, и из груди его вырвалось рыдание, голова упала на стол. Увидев, что гость захмелел, Манук хлопнул в ладоши, приказывая музыкантам умолкнуть, а потом велел слугам со всевозможными почестями проводить Нерсеса в спальню.

Коснувшись прохладных простынь, он мгновенно погрузился в сон. Разбудил его знакомый запах – запах роз. К нему прижималось обнаженное женское тело, теплые руки обнимали, ласкали лицо, плечи, живот. И повсюду стоял, сводил с ума запах роз. С губ хрипло сорвалось:

– Анаит!

– Да, милый, – с сильным акцентом шептала она, – да, да!

Безумие охватило тело Нерсеса, оно уже не подчинялось его отуманенному мозгу. Откуда-то, словно издали, доносились стоны. Потом он вновь уснул, а когда проснулся утром, голова была ясная, девушки рядом с ним не было. Вошедший слуга раздвинул шторы, за которыми уже начало розоветь небо.

– Народ собирается в церкви, айр сурб, – почтительно поклонившись, сказал он.

Не витай в воздухе еле уловимый тонкий аромат – запах цветущих роз, – Нерсес решил бы, что все происшедшее с ним ночью, было сном. И внезапно у него перехватило дыхание, губы против воли прошептали: Анаит.