Читать книгу На перекрестье дорог, на перепутье времен. Книга первая: В ИМПЕРИИ ОСМАНОВ - Галина Тер-Микаэлян - Страница 6

Султан Селим Третий пребывал в скверном настроении. Накануне пришло сообщение о разгроме османской армии при Абукире. Вернуть захваченный французами Египет даже с помощью англичан не удалось – лазутчики вовремя сообщили генералу Бонапарту о планах противника, сняв осаду с Акры, он успел перебросить войска к Абукиру и устроил турками настоящую резню. Пытавшиеся спастись от французов в море, нашли там свою смерть, причем утонувших было больше, чем убитых и раненых.

У дверей Арз Одасы (Зал Аудиенций) журчали фонтаны. Заглушая голоса внутри зала, они служили прекрасной защитой от любопытных, желающих знать, о чем султан совещается с министрами. Рядом с султаном в каменной неподвижности застыли дильсизы (немые стражники). Они внимательно следили за движениями каждого из присутствующих, ибо любой мог оказаться предателем, желающим покуситься на жизнь повелителя.

– Все в воле Аллаха, – говорил великий визирь Юсуф Зияддан-паша, поправляя повязку на глазу, который он когда-то потерял, забавляясь с дротиками, – империя османов знала и более тяжелые поражения. Повелитель, я собираю в Сирии армию, которую поведу на Эль-Ариш, Аллах нам поможет.

При упоминании Аллаха лицо Юсуфа Зияддана всегда принимало благочестивое выражение, и он незаметно скользил взглядом в сторону шейх-аль-ислама (глава мусульманских богословов), который полузакрыв глаза, перебирал четки. Великий визирь был умный и отважный человек, но гурджи (грузин), поэтому он постоянно опасался, что ему могут припомнить его христианские корни. В отличие от него капудан-паша (командующий флотом) Кучук Хусейн-паша, тоже гурджи по происхождению, ничего не боялся – он был близким другом султана, к тому же женат на его двоюродной сестре Эсме. И теперь после слов великого визиря, глаза его налились кровью:

– Бонапарт разобьет нас в Сирии, как разбил при Абукире, почтенный Юсуф Зияддан! Пока мы будем зависеть от распоясавшихся и трусливых янычар, победы нам не видать. Наша армия в два с лишним разом превосходила по численности войска Бонапарта, нам способствовал английский флот, форт Абукир с земляными укреплениями был в наших руках, но Бонапарт одержал победу, а сераскир (главнокомандующий) Саид-Мустафа-паша покрыл себя вечным позором!

Визири смущенно переглянулись. Позорным было не само по себе пленение Саид-Мустафы, а то, как это случилось. Вступив в бой лично с генералом Мюратом, Саид-Мустафа-паша получил ранение в руку, но мужественно продолжал сражаться. Собрав последние силы, он в упор выстрелил Мюрату в голову. И попал! Однако пуля всего-навсего вошла генералу в одну щеку и вышла из другой, вышибив несколько зубов. Что такое для боевого генерала несколько зубов! Недоброжелатели в Стамбуле потешались над плененным сераскиром: «Не суметь с такого расстояния снести неверному голову!», но многих этот случай поверг в уныние, солдаты шептались: «Аллах отвернулся от правоверных, отведя руку сераскира!»

Шейх-аль-ислам Мустафа Ашир щелкнул последней косточкой четок и поднял глаза.

– Во времена Селима Явуза (Свирепый) и Сулеймана Кануни (Законодатель, часто переводится как Великолепный) армия османов была сильнейшей из сильнейших, – звучно проговорил он, – французы сами учились у нас артиллерийскому делу. В то время османы соблюдали законы, по которым повелевает жить Священный Коран. Теперь Аллах отвернулся от нас, потому что мы больше не соблюдаем законы. Мы открыли у себя артиллерийские школы, пригласили туда христиан учить наших офицеров военному делу, забыв, что Коран запрещает подражать неверным.

Глаза султана сверкнули гневом. На протяжении почти двух веков улемы (мусульманские богословы) и янычары, боясь лишиться своих привилегий, препятствовали любым реформам не только в армии, но и во всей стране. Убит был несчастный мальчик-султан Осман Второй, Ахмед Третий, при котором впервые стали печатать турецкие книги, свергнут, и книгопечатание застыло на полвека. И это в то время, как евреи, греки и армяне давным-давно печатают в Константинополе свои книги!

Отец Селима, султан Мустафа Третий, распорядился основать Академию математики и мореплавания, но дальше этого пойти побоялся – сокрушительное поражение в войне с русскими восстановило против него большинство стамбульских политиков. Он, султан Селим Третий, за десять лет сделал более, чем кто-либо до него – открылись артиллерийские школы, вновь заработала типография, стали издаваться книги на родном языке.

Хотя и родного языка в стране нет – на базарах и в бедных кварталах Стамбула объясняются на тюркче, наречии простонародья, в гаремах пользуются изысканным фарси, чиновники и военные говорят и пишут на османлыджа (османском), в котором девять десятых слов заимствованы из чужих языков. Перевод иностранной военной литературы для офицеров доставил переводчикам немало трудностей. Зато теперь в училищах подготовлены сотни инженеров и военных, сформирован пехотный корпус, войскам поставлено вооружение нового образца. Но этого мало, отчаянно мало! И Бонапарт при Абукире только что это доказал.

Селим вдруг вспомнил, что в начале девяностых хотел пригласить малоизвестного тогда еще молодого офицера Бонапарта наставником в артиллерийскую школу, но потом эту школу пришлось на несколько лет закрыть – по требованию улемов. И вновь султану пришлось сдерживать гнев, захлестнувший его при этом воспоминании. Следовало взять себя в руки и немедленно ответить на слова шейх-аль-ислама, ибо в Османской империи не только законодательство, но и вся жизнь была подчинена Корану. И глубокий голос султана Селима Третьего разнесся под сводами зала:

– В Коране сказано: одерживайте победы над неверными тем же оружием, которым они побеждают вас.

Великий визирь Юсуф Зияддан, больше всего опасавшийся религиозных споров, поспешил умиротворяюще заметить:

– Знаменитый русский адмирал Ушак-паша, прибыв в Константинополь, с похвалой отозвался о наших кораблях. И теперь наш флот во главе с Кадыр-беем вместе с Ушак-пашой одержал блестящие победы.

Действительно, после того, как русские после вековой вражды неожиданно стали союзниками османов, контр-адмирал Ушаков, прибыв в Константинополь, с похвалой отозвался о вновь отстроенном турецком флоте (прежний флот он сам за семь лет до того благополучно уничтожил). Тем не менее, в донесении своем русскому послу Томаре в Константинополе Ушаков написал, что турецкий экипаж – настоящий сброд, не знающий ни дисциплины, ни чувства долга. Об этом султану донесли тайно ознакомившиеся с содержанием письма шпионы. Он лишь огорченно вздохнул, поскольку был вполне согласен с Ушаковым – Порта не могла платить матросам большое жалование, и они нанимались на корабли в надежде обогатиться за счет будущих грабежей.

– Каковы последние известия от Кадыр-бея? – спросил Селим у капудан-паши.

Взгляды их на мгновение встретились, и Кучук Хусейн-паша отвернулся.

– Повелитель, – ничего не выражающим голосом сказал он, – я только час назад получил депешу от Кадыр-бея: он просит разрешения покинуть Ушак-пашу и возвратиться в Константинополь.

– Как! В нарушение союзнических обязательств? – возмущенно вскричал Селим.

Продолжая смотреть в сторону, Кучук Хусейн пояснил:

– Во флоте зреет недовольство. Реис (вице-адмирал) Шеремет-бей в своем докладе пишет, что Ушак-паша запретил нашим матросам высадиться на острова Керкиру и Левкас и грабить население. И теперь матросы говорят: для чего мы отправились в это плавание? Ушак-паша не разрешил им даже перерезать пленных – французов отпустили вместе со всем их имуществом, заставили вернуть лишь то, что они прежде отобрали у греков. Шеремет-бей сообщает, что это разъярило матросов – ведь им известно, что сделал Бонапарт с нашими солдатами в Яффе. Теперь экипажи требуют возвращения домой, если Кадыр-бей не согласится, на кораблях вспыхнет бунт.

Лицо султана стало каменным. Реис Шеремет-бей был ему по разным причинам глубоко неприятен. Кроме того, реис никогда не скрывал своей ненависти к русским, вполне возможно, что недовольство во флоте было отчасти делом его рук, хотя вряд ли можно было найти тому доказательства. В одном султан Селим был твердо уверен: благородный Кадыр-бей, уважающий, почти боготворящий Ушакова, никогда по доброй воле не согласится предательски покинуть союзническую эскадру. Великий визирь Юсуф Зияддан, заметив недовольство султана, поспешил вмешаться:

– Повелитель, для чего нам губить свой флот? Если Ушак-паша захочет идти брать Мальту – пусть идет. Если он хочет идти в Италию, где сейчас побеждает французов знаменитый русский Сувор-паша – пусть идет. Аллах и адмирал Нельсон ему помогут. Но нам эта война не приносит ни славы, ни пользы. Милостью Аллаха Ушак-паша и Кадыр-бей вместе освободили Ионические острова, а теперь Шеремет-бей узнал, что Ушак-паша собирается приписать все заслуги себе, а Кадыр-бея выставить трусливым зайцем.

Капудан-паша Кучук Хусейн насмешливо прищурился.

– Трудно не поверить, – протянул он, – Шеремет-бей наверняка точно узнал, что собирается сделать Ушак-паша, он имеет большой опыт в выслеживании русских полководцев.

Несмотря на мрачное настроение, султан Селим улыбнулся – вспомнил, как шестью годами ранее Шеремет-бей пытался установить слежку за русским полководцем Михаилом Кутузовым, приехавшим послом от императрицы Екатерины. Русские хотели свободного прохода для своих торговых судов через проливы, а Порта под нажимом Шеремет-бея, никак не давала согласия.

Шеремет-бей, подозревавший, что хитрый Кутуз-паша что-то затеял, установил за ним слежку. Однако Кутузов немедленно заметил слонявшихся возле его дома дервишей, от слежки легко ушел, а потом совершил невероятное – проник в гарем. Подкупленный начальник стражи устроил ему свидание с тремя самыми влиятельными обитательницами гарема – Михришах, матерью султана Селима, Хадиджей, его сестрой, и Накшидиль, вдовой покойного султана Абдул-Хамида.

Беседа продолжалась долго и доставила дамам несказанное удовольствие. Все три женщины были прелестны, блестяще образованы и весьма начитаны. Знаменитый русский полководец их очаровал, а подарки, преподнесенные каждой из них, отличались отменным вкусом. Возможно, именно они, эти подарки, убедили дам в необходимости торговли с Россией. В результате вопрос был решен, а Шеремет-бей, узнав обо всем, вне себя от злости доложил султану о визите Кутуз-паши в гарем.

Разумеется, Селим и без него все знал, но перед лицом улемов необходимо было соблюдать приличия – визит постороннего мужчины в гарем испокон веков карался смертной казнью. И хорошо еще, если провинившемуся просто рубили голову или топили в Босфоре – с некоторых заживо сдирали кожу, сажали на кол или варили в кипящем масле. Разумеется, поступать так с русским послом султану было не с руки, выход искали лихорадочно – и нашли! Пустили по Стамбулу слух, будто Кутуз-паша – главный евнух русской императрицы Екатерины. Селим про себя смеялся, но делал вид, что верит, поэтому другим тогда тоже пришлось поверить.

Увидев на губах султана улыбку, окружающие тоже заулыбались – о случае с Кутуз-пашой никто не забыл. Великий визирь, пользуясь хорошим настроением повелителя, заторопился:

– Повелитель, Шеремет-паша не всегда искренен, подозреваю, его симпатии более склоняются к англичанам, чем к русским, однако в одном он прав: русские так и не дали согласия на высадку наших войск на Ионические острова. А ведь оттуда нам легче всего было бы нанести удар по Египту, где сейчас заперт Бонапарт. Мы не знаем планов корсиканца, если я двину войска из Сирии в Египет, мне не обойтись без кораблей Кадыр-бея.

Великий визирь был прав, султан взглянул на капудан-пашу, и тот кивнул:

– Юсуф Зияддан-паша прав, повелитель, сейчас главная наша забота – Бонапарт.

Султан наклонил голову.

– Решено, пусть флот Кадыр-бея возвращается. Я сообщу русскому императору Павлу о своем решении.

Он сделал движение, собираясь встать, но в эту минуту шейх-аль-ислам Мустафа Ашир неожиданно обратился к нему с вопросом:

– Прости меня, повелитель, почему имущество казненного муртада (вероотступник в исламе) Эбубекир-Ратиба до сих пор не конфисковано у его семьи? Сказано: не будет у беззаконников ни любящего родственника, ни заступника, которому подчиняются. Сказано: воздаянием за зло является равноценное зло.

Султан давно готов был к тому, что улемы попробуют наложить руку на имущество казненного Эбубекир-Ратиба. Он резко поднялся, и все поднялись следом за ним, голос султана загремел под сводами зала:

– Сказано: благословенно имя Господа твоего, Обладающего величием и великодушием! И Хасан аль-Басри сказал о муртаде: убивается, а его наследство делится между его наследниками из числа мусульман. Родные Эбубекир-Ратиба – правоверные, и имущество останется в его семье.

С этими словами султан резко отвернулся от шейх-аль-ислама и вышел. За ним неотступно следовали безмолвные дильсизы.

Вернувшись в свои личные покои Эндеруна (третий двор султанского дворца Топкапы), Селим велел никого к нему не пропускать. И вновь у дверей неподвижно застыли дильсизы, покорные одной лишь воле султана.

Дильсизов, служивших в личной охране султана, выбирали из крепких высоких подростков, захваченных во время набегов на славянские деревни и выживших после операции по удалению языка. Дильсизы не понимали ни по-турецки, ни по-гречески, а отсутствие языка не позволило бы им даже описать того, что происходит на тайных совещаниях султана с министрами. Было у дильсизов еще одно преимущество – из-за невозможности сговориться между собой, она не устраивали заговоров, подобно янычарам.

Теперь стоявшие у дверей немые стражники знали: султан желает побыть один, и никто не смеет его беспокоить. Пусть бы даже пламя охватило половину Стамбула, или янычары подняли бунт, дильсизы не пропустили бы сюда ни одного человека, это было известно даже валиде-султан Михришах, матери Селима, и султан иногда этим пользовался, если хотел избежать неприятного разговора с родительницей.

Меряя шагами свой кабинет, Селим пытался заглушить боль, которую разбередили в его душе слова шейх-аль-ислама. Эбубекир-Ратиб-эфенди! Он стал верным другом молодого шехзаде (титул наследного принца Османской империи) Селима, когда тот был заключен в кафесе (клетка – покои, куда запирали наследников престола, чтобы они не вызывали смуту в государстве) дворца Топкапы за неудавшийся заговор против своего дяди султана Абдул-Хамида.

Заговор, как теперь ясно понимал Селим, с точки зрения здравого смысла был совершенно нелеп – дядя не собирался ни убивать его, ни лишать престола. Заговорщики просто-напросто преследовали собственные цели и использовали для этого юного принца и его мать Михришах-султан. Пребывая в своем достаточно комфортном заключении, Селим не был лишен возможности общаться. Эбубекир-Ратиб посещал его довольно часто, именно он внушил молодому шехзаде мысль о необходимости реформ.

Став султаном, Селим отправил Ратиба в Вену во главе посольства из ста с лишним человек – официально для того, чтобы поздравить императора Леопольда Второго с восшествием на престол Габсбургов. Тайной же задачей Ратиба было собрать информацию о политической системе империи Габсбургов, о ее технических и военных достижениях. И ему повезло – из-за французской революции австрийский двор видел в Османской империи союзника в борьбе с растекавшимися по Европе революционными идеями. Посланнику Порты разрешили посетить те оружейные заводы и военные училища, куда прежде доступ османам, извечным врагам Австрии, был наглухо закрыт.

По возвращении Ратиб представил султану сефаретнаме (развернутый доклад), в котором были изложены также его проекты военных и политических преобразований – низам-и-джеди (буквально новый порядок). Султан Селим назначил его реис-уль-кутабом (эквивалентно должности госсекретаря или министра иностранных дел) и членом Комитета реформ. Однако занимать эти должности Ратибу пришлось недолго – противники реформ прежде всего обрушились на их автора. Спустя два года многочисленные доносы, в которых Эбубекир-Ратиб обвинялся в сношениях с врагами ислама и шпионаже в пользу европейских держав, вынудили Селима отстранить его от дел и отправить в ссылку на Родос.

Сам Селим доносам не верил ни на йоту, он даже знал автора большинства из них – Шеремет-бей. Но что мог поделать молодой султан, реформам которого противостояла вся мощь улемов, аянов и наглеющих с каждым днем янычар? Ратиб сам сказал об этом Селиму, уезжая в ссылку. И вот недавно в Стамбул пришло известие: Эбубекир-Ратиб-эфенди казнен на Родосе. Казнен за то, что в его поэме, посвященной естественнонаучной демократии, переведенной и напечатанной в Вене австрийским ученым-востоковедом Жозефом фон Хаммером, улемы усмотрели отречение от мусульманской веры. В высказываниях же Эбубекир-Ратиба, которые привел его друг д’Оссон в своей изданной в Париже книге, посвященной Османской империи, ученые богословы увидели открытую клевету на ислам. Иртидад (вероотступничество в исламе) один из самых страшных грехов, караемых смертью.

«Муртад убивается, и разлучается он со своей женой, и не заслуживает наследства от своих родственников верующих, и не оказывается ему помощь, если он просит о ней, и нельзя его хвалить, и являются его деньги трофеем для мусульман – и это из уничтожения дел в этом мире»

Так говорит аят суры аль-Бакара, и не во власти султана оспаривать приговор шариатского суда муртаду. Султан может смещать и назначать шейх-аль-ислама, но изданную им фетву (правовая позиция, решение по правовому вопросу) обязан принять к исполнению. И хотя согласия на конфискацию имущества казненного Селим не дал, это не принесло ему облегчения – щемящая боль при мысли об умершем друге заполнила душу и не отпускала.

«Накшидиль! Только она может смягчить…»

Тряхнув головой, Селим позвонил и, вызвав евнуха, велел узнать, сможет ли сейчас Накшидиль-султан его принять. Спустя несколько минут евнух вернулся с запиской, испускавшей тонкий неповторимый аромат. Изящным почерком в ней было написано по-французски:

«Для меня было бы великим счастьем видеть ваше величество. Преданная вам Накшидиль»

Накшидиль беседовала в гостиной со своим четырнадцатилетним сыном шехзаде Махмудом. В той самой гостиной, где несколько лет назад три знатные дамы беседовали с отважным Кутуз-пашой, ибо убранство ее, по общему признанию, отличалось европейской изысканностью. При виде султана Накшидиль и Махмуд поднялись и склонились в почтительном поклоне. В присутствии маленького Махмуда Селим не стал возражать против подобных знаков почтения – шехзаде должен следовать принятому при дворе этикету. Хотя будь Накшидиль одна, султан Селим сам склонился бы перед ней и прижал к губам ее тонкие пальцы – это была самая очаровательная женщина из всех, кого ему довелось встречать в своей жизни. Четвертая жена его покойного дяди.

Попав в гарем она назвалась Эме дю Бюк де Ривери, похищенной пиратами знатной дамой с Мартиники, но Селим порою сомневался, что это так – слишком уж упорно Накшидиль отказывалась связаться со своими родными. Возможно, ее имя действительно было Эме де Ривери, но может быть, она была простой служанкой, назвавшейся именем госпожи, чтобы обеспечить себе достойное положение в гареме, а настоящая Эме давно покоилась на дне морском или сгинула в лапах берберийских пиратов. Какое это имело значение для Селима! Для него Накшидиль и теперь, в тридцать шесть лет, была воплощением изысканности и красоты.

Он не был для нее махрамом (родственником, брак с которым по законам ислама запрещен, лишь при махраме женщина может открывать лицо), но в своей европейской гостиной она всегда принимала его с открытым лицом. И султан Селим чувствовал себя европейцем, по-французски беседуя с ней о Людовике Четырнадцатом, Лафонтене и Руссо. Немало времени они проводили, обсуждая успехи в учении шехзаде Махмуда. Ибо собственных детей Селим не имел, но был достаточно мудр, чтобы не винить в этом своих многочисленных наложниц. Его мать Михришах-султан много лет изводила себя, трижды совершала паломничество, чтобы вымолить у Аллаха внука, но наконец смирилась. Смирился и Селим. Сына он обрел в своем маленьком кузене Махмуде и именно его желал видеть после себя повелителем османов. Не Мустафу, старшего брата Махмуда, сына второй жены Абдул-Хамида интриганки Айше.

Уже почти двести лет в Османской империи не действовал страшный закон Мехмеда Фатиха, завоевателя Константинополя. Закон, предписывающий каждому вступившему на престол султану ради спокойствия в империи истребить всех своих братьев и их потомство мужского пола. С начала семнадцатого века престол, как правило, наследовал старший в роду. После султана Мустафы Третьего, отца Селима, на трон взошел его брат Абдул-Хамид, и это было правильно – разве мог Селим в тринадцать лет встать во главе огромной империи? И султан Абдул-Хамид, в свою очередь, поступил мудро, объявив наследником двадцативосьмилетнего племянника Селима, а не своих сыновей – десятилетнего Мустафу или четырехлетнего Махмуда.

Теперь, спустя десять лет после смерти Абдул-Хамида, Мустафа в свои двадцать лет обленился, был склонен к нездоровой полноте из-за пагубной любви к обжорству и, вдобавок, еле читал. Стоило Селиму сделать шехзаде Мустафе замечание, как Айше ударялась в слезы и кидалась защищать сына, как курица-наседка. Накшидиль же, хоть и обожала Махмуда, но строго следила за его образованием. В четырнадцать лет мальчик свободно говорил на нескольких языках, обожал читать книги. Разумеется, и Селим, и Накшидиль понимали, кто из двух братьев более достоин султанского звания, но никогда этого не обсуждали – понимали, что, обойдя в завещании старшего брата в пользу младшего, султан вызовет недовольство улемов.

Сидя по-европейски в кресле венецианской работы, Селим с удовольствием наблюдал, как Накшидиль, опустившись на софу, изящным и легким движением расправляет юбку, кружевным облаком лежащую вокруг ее ног. Улыбнувшись ему, она негромко сказала по-французски:

– Ваше величество, ваш визит для меня – большой сюрприз, я полагала, что не буду иметь удовольствия видеть вас раньше завтрашнего дня.

– Приятно делать сюрпризы, мадам, но видеть меня сегодня – удовольствие небольшое, – со вздохом ответил он, – я в скверном настроении. Может быть, я могу оказать вам какую-нибудь другую услугу?

Печальное лицо Селима встревожило Накшидиль, но она не стала расспрашивать – в последнее время на молодого султана навалилось слишком много забот, лучше было отвлечь его и поговорить о другом.

– Можете, ваше величество, – в голосе ее слышалась озабоченность, – прошу вас, отругайте шехзаде Махмуда – изучая Коран, он был непочтителен с учителем.

Красивое лицо мальчика, удивительно похожего на мать, приняло обиженное выражение. С трудом подавив желание улыбнуться, Селим укоризненно покачал головой:

– Я не ожидал такое услышать, шехзаде Махмуд! Как ты можешь оправдаться?

– Ваше величество кузен! – воскликнул Махмуд. – Моя прекрасная мать не хочет мне верить, но я не сделал ничего плохого. Разве грех задать вопрос? Я спросил у учителя, почему хадисы (записи и рассказы о поступках или высказываниях пророка Мухаммеда) порою противоречат Корану. А учитель рассердился.

В глазах Накшидиль мелькнул легкий испуг, султан это заметил и прекрасно ее понял – для шехзаде Махмуда крайне опасно было вызвать гнев улемов и в столь юном возрасте прослыть вольнодумцем. Сурово взглянув на юного кузена, Селим покачал головой:

– Пророк Мухаммед своими поступками и словами, запечатленными в хадисах, заложил основы поведения правоверных. Сунна есть хорошо протоптанная тропа, по которой мы следуем, подчиняясь указанному в хадисах. Ты уже должен был это усвоить, шехзаде Махмуд, поэтому твой учитель тобой и недоволен.

Мальчик широко раскрыл глаза.

– Ваше величество кузен, но ведь Аллах говорил только с пророком Мухаммедом, и откровения пророка запечатлены в Священном Коране. Хадисы же – это рассказы и толкования Корана обычными людьми, а люди часто ошибаются. Учитель объяснил мне, что хадисы лежат в основе законодательства нашей империи, но я спросил: как так может быть? – шехзаде легко перешел с французского на арабский, язык Корана и улемов: – В Коране сказано: «Пусть свидетельство завещания посреди вас будет таковым: пусть его свидетельствуют двое справедливых мужей из вас либо двое остальных не из вас, ежели погибель поймет вас в пути». А хадис Ханбаля говорит: «Для наследства не надо завещания». В Коране сказано: «Нет принуждения в вере», а в хадисах Несеи и Бухари говорится: «Убейте того, кто изменил свою веру». Так чему же верить?

Испуг в глазах Накшидиль сменился ужасом, она умоляюще взглянула на Селима, и тот мягко сказал юному принцу, напряженно смотревшему на него в ожидании ответа:

– Шехзаде Махмуд, оставь богословские вопросы улемам, это их дело, а ты, когда подрастешь, займешься делами государственными.

– Но как же, ваше величество, мой кузен! – вскричал ребенок, глядя на него глазами полными слез от того, что его не хотят понять. – Ведь если законодательство наше построено на неверном толковании Корана, то как же достичь истины? Улемы все и всегда смогут толковать в своих интересах.

Вся кровь отхлынула от лица Накшидиль, а Селим всерьез разгневался на Махмуда, так огорчавшего свою мать. Конечно, сейчас маленький шехзаде говорил по-французски, лишь изредка переходя на арабский – когда цитировал изречения, – и вряд ли кто-то, даже если и подслушивал, мог понять смысл сказанного. Но если мальчишка начнет постоянно вести дискуссии с учителями, это добром не кончится – за возможными наследниками престола внимательно следят. За словами и мыслями даже больше, чем за поступками.

Султан перешел на фарси, перемежая речь арабскими изречениями Корана – пусть все слышат и понимают, что беседа их преисполнена благочестия, – голос его стал подобен льду:

– Сегодня ты не поедешь на верховую прогулку, шехзаде Махмуд! Приказываю тебе, когда время твоего визита к твоей высокочтимой матери подойдет к концу, вернуться к себе и выучить суру Ибрахима. Особенно запомни притчи о добром слове и скверном слове. «Доброе слово – оно, как дерево доброе: корень его тверд, а ветви в небесах. Скверное же слово – как скверное дерево, которое не приносит пользы людям» Запомни, шехзаде Махмуд: никогда, даже наедине с собой, не произноси слов, которые другие могут счесть скверными. Такое слово может принести тебе и другим один лишь вред, но не пользу.

Махмуд пристально посмотрел на султана и неожиданно улыбнулся. Мальчик понял, ибо был очень умен.

– Повинуюсь воле повелителя, – послушно ответил он.

Накшидиль облегченно вздохнула. Селим прекрасно справился с тем, что самой ей сделать не удалось – убедил упрямого, как все подростки, сына, что в религиозных спорах с улемами опасно отстаивать свою правоту. Она решила, что теперь лучше сменить тему беседы, и по-французски обратилась к султану:

– Ваше величество, я получила письмо от Мадинэ-ханум, жены Али-Элчи-эфенди, который был секретарем посольства к Леопольду Второму. Она и ее муж благодарят ваше величество. Элчи-эфенди просит жену передать его нижайшую просьбу к вашему величеству принять человека по имени Сеид-Алет-эфенди, который был в составе посольства и принес немалую пользу. Мне знакомо имя Алет-эфенди – кажется, этот человек неплохо зарекомендовал себя на государственной службе, побывал с посольством в Вене и вновь желает послужить вашему величеству. Присоединяюсь к просьбе Мадинэ-ханум.

Накшидиль благоразумно не произнесла имени казненного Эбубекир-Ратиба, но Селим вновь ощутил притихшую было боль – Мадинэ-ханум была дочерью Ратиба и, разумеется, благодарила султана за то, что он не позволил обездолить ее мать и младших братьев, конфисковав имущество семьи. Элчи-эфенди, зять Ратиба, вместе с ним ездил в Вену. С трудом заставив свое лицо хранить выражение спокойного достоинства, Селим величественно кивнул:

– Я не могу отказать вам в вашей просьбе, мадам и сумею найти время. К тому же, этот человек Алет-эфенди, возможно, припомнит какие-нибудь интересные подробности, касающиеся посольских дел.

Глаза юного шехзаде возбужденно вспыхнули, на щеках выступил румянец. Прижав к груди руки, он умоляюще посмотрел на султана.

– Ах, ваше величество, мой кузен, позвольте мне тоже послушать, что расскажет тот человек, я так хочу побольше узнать о Европе!

Селим рассмеялся, с нежностью глядя на мальчика.

– Хорошо, шехзаде Махмуд, я приму Алет-эфенди в твоем присутствии. Разрешаю тебе задать ему любые вопросы, какие пожелаешь.