Читать книгу В родных Калачиках. Воспоминания о советском детстве - Галина Вервейко - Страница 3

Поезд мерно отстукивал километры долгого железнодорожного пути. Я сидела на боковом сиденье за столиком и смотрела в окно. Ехала по родным сибирским просторам из Новосибирска в Омск. За окном мелькали равнинные поля и колки леса. Было лето, и всё зеленело вдали, а над лесостепным пейзажем стояло голубое-голубое небо, и ярко светило солнце. Мы уже проехали станцию «Татарская», и следующей остановкой должна быть «Калачинская». Моя родина! Всегда, проезжая мимо, я смотрю на родной перрон станции и вспоминаю своё детство, родню, учителей и друзей… Остановка – всего 2 минуты. Я мысленно здороваюсь со своим родным Калачинском и машу ему рукой, когда поезд вновь двигается. И снова жизнь меня увозит в другие края, но память – это «компьютерное» чудо нашего мозга, всегда возвращает меня в эти места, к родным и дорогим мне людям – калачинцам. И я заново переживаю свою прошлую жизнь: детство и юность.

Я вспоминаю себя четырёхлетней девочкой Галей со светловолосой чёлочкой на лице, в тёмно-зелёной плюшевой шубке и такой же шапочке-чепчике. Идёт 1960 год. Мы живём с мамой на улице Омской в доме барачного типа, в одной комнате. И получаем письма от отца из армии – далёкого Хабаровска. Он присылает и мне «индивидуальные» чёрно-белые открытки, поздравляя с праздниками. На одной из них – фото огромной ёлки на площади города с красивым, добротно сделанным из снега, ледяным Дедом Морозом – очень большим, даже огромным. И мне хочется туда, к моему папе, к этой большой ёлке.

Утром мама ведёт меня в детский сад. Я, делая подскоки, держусь за её руку и пою песенку, разученную на музыкальном занятии: «Сладкая ты моя, ягодка малинка!» Детский сад находится на нашей же улице. Я там очень любила нашу воспитательницу – Веру Геннадьевну. Она была молодой, красивой, весёлой. Вместе с нами, ребятишками, каталась с горки на дощечке или, стоя на ногах, а потом прокладывала нам лыжню, когда мы учились кататься на лыжах, обходя вокруг территорию нашего детсада по свежевыпавшему рыхлому снегу.

Самым нелюбимым для меня был послеобеденный сон. Мне никогда не спалось, я разговаривала с такими же детьми, страдающими дневной бессонницей. За это нас наказывали: ставили в угол. И мы старались притвориться спящими, когда в спальню заходила воспитательница, чтобы проверить обстановку. А однажды пришла «чужая», из другой группы, услышав шум. Она сняла трусики с одного мальчика и поставила его в угол голышом. Было так стыдно и жалко его! Я лежала под одеялом и плакала…

Вообще-то я была проказницей – не очень послушным ребёнком. Однажды летом мы были на веранде, построенной отдельно от здания детсада, и снова не спали. Меня «наказали» в дневной сон очень даже приятным для меня занятием: я сидела в комнате с воспитателями, для того, чтобы не мешала другим детям спать, слушала очень интересные для меня взрослые разговоры между ними, а по радио – передачу для детей. Какое это было счастье в тихий час! Воспитатели разглядывали только что принесённые фотографом фотографии нашей группы и большие портреты детей и родителей. Я увидела и свой портрет с белым бантом на голове со стрижкой и шейкой «в складочку» с очень серьёзным выражением лица. Потом все рассматривали красивый портрет моей молодой мамы со светлыми волосами в химической завивке, которая ей очень шла, и воспитатели говорили: «А это – сама Вервейко».

Звали маму Воля Яковлевна (в девичестве – Пономаренко). Родители её были комсомольцами 30-х годов, и когда у них родилась в Исиль-Куле (так раздельно называлась тогда железнодорожная станция) дочурка в 1936 году, то решили её назвать модно – по-революционному – Воля. Так я почему-то думала. Но эта версия оказалась неправильной. Так её назвал двоюродный брат – племянник моей бабушки – Витя. У него был друг Волька (так зовут и героя сказки о старике Хоттабыче), и вот в честь него он решил назвать свою родившеюся двоюродную сестрёнку. Но поскольку такое имя практически нигде не встречалось, то люди её всю жизнь называли по-разному: кто-то – Валя, а чаще – Оля. Это имя ей и самой больше нравилось. Я, конечно, её очень-очень любила и считала самой красивой и молодой мамой на свете: она была старше меня всего лишь на 20 лет. И я всегда гордилась, когда люди удивлялись, что у неё уже такая большая дочь.

В тот день после обеда мы гуляли на улице во дворе детского сада. Играли в песочнице. И вдруг я увидела, что к калитке забора подошла мама. Боясь, что воспитатели будут жаловаться ей, что я снова не спала в тихий час, я решила спрятаться. Увидела железную бочку и тихонечко села за неё, выглядывая сбоку. Меня стали искать по территории садика, а, найдя, смеяться над моей «трусостью».

Мои дедушка и бабушки жили далековато от нас: баба Пана Рублевская, (у них с дедушкой, отцом мамы, были разные фамилии, поэтому у мамы в детстве была другая фамилия – отца – Пономаренко), неподалёку от моста через Омь – на улице Пионерская, а баба Маруся и дед Антон Вервейко – на Вокзальной, у элеватора.

Иногда мама подолгу задерживалась на работе: наверное, работала во вторую смену. Какое-то время она работала фрезеровщицей на мехзаводе после окончания технического училища. Меня некому было забрать из садика. И я оставалась в нём в ночной группе. Было интересно, необычно и в то же время грустно. Я скучала по маме, и очень хотелось плакать. Хорошо, если с нами оставались добрые и ласковые воспитатель и нянечка. Они нас успокаивали, брали на руки, рассказывали перед сном хорошие сказки. Но иногда нас (если в группе оставалось мало детей) отводили в какой-то другой детский сад, который находился в центре города, он был «дежурный». Это было для меня «страшной пыткой». Так как там была зловещая для меня воспитка – Валентина Антоновна, в очках. Она не любила детей, и мы начинали капризничать, плакать от страха. Она больно сжимала своими пальцами руку выше локтя и тащила нас за собой в постель…

В выходные мы с мамой посещали наших родных. Баба Пана жила в одноэтажном доме из нескольких квартир – в одной комнате с отдельным входом с улицы. Здесь они когда-то жили вдвоём с мамой. У неё всегда были идеальные чистота и порядок. На кроватях, из-под покрывала видны были накрахмаленные нарядные, связанные крючком, кружева. На столе, комоде и кухонном шкафу – связанные бабушкой кружевные салфетки. В углу, на тумбочке стояло радио военной поры с репродуктором, по которому мы любили слушать с ней разные передачи. К нашему приходу бабуля обычно пекла блинчики, которые я очень любила. Они у неё пеклись на маленькой круглой сковородке и получались хрустящими и очень вкусными. Она смазывала блины растопленным сливочным маслом, или мы сами макали в него блинчики. Ещё баба выпекала в печке маленькие булочки и калачи.

Бабуля работала секретарём-машинисткой в Калачинском райкоме партии. Её полное имя – Рублевская Прасковья Андреевна. (Она была 1908 года рождения). Иногда бабушка дежурила по выходным и брала туда меня с собой. Мне нравилось это не очень большое, но солидное двухэтажное здание с маленькими, словно игрушечными, балкончиками. Я завораживающе смотрела вокруг, когда ходила по казённым кабинетам, в которых пахло кожей: ею были обтянуты чёрные двери и мебель. Кругом лежали персидские ковровые дорожки. Мне это всё казалось таким солидным и торжественным! Бабушка печатала на машинке какие-то важные бумаги и иногда показывала мне буквы на круглых чёрных клавишах, и я тоже что-то пыталась напечатать. Потом я выходила из кабинета на балкончик, любуясь деревьями и цветами, посаженными во дворе райкома. А больше всего в этом здании мне нравился зал заседаний с небольшой сценой. На Новый год для детей и внуков райкомовцев здесь устраивались ёлки с Дедом Морозом и Снегурочкой, играми и подарками, традиционным хороводом вокруг наряженной ёлки с песней «В лесу родилась ёлочка».

Иногда и мама работала в выходные, когда нужно было к концу месяца выполнить план. Я помню, как она брала меня с собой, уже позднее, в кинопрокат по субботам (вообще-то субботы тогда были коротким рабочим днём). А, может, и в воскресенья? Она работала там фильмопроверщицей. Я смотрела, как мама, сидя за столом, проверяла широкие киноплёнки, которые перекручивались с одной бобины на другую (позже появились катушечные магнитофоны с похожим устройством). Всё делалось вручную. Когда рука нащупывала на плёнке какой-то брак, то бобины останавливались нажатием ноги на педаль. Испорченные кадры вырезались, и плёнка склеивалась клеем с приятным пахучим запахом. Конечно, смотреть на этот процесс мне было очень интересно.

В один прекрасный день вернулся из армии мой молодой отец – Вервейко Анатолий Антонович (ему тогда было 24 года). И именно в этот день со мной случилось несчастье. Было это, кажется, в субботу. Детей в группе было мало, а некоторых уже родители разобрали по домам, и воспитатели почти не следили за нами, «расслабившись». Мы бегали из спальни в игровую комнату и хлопали дверью. И однажды мой средний палец на правой руке был «прихлопнут». Я ощутила страшную боль и закричала! И в этот момент появился мой стройный, подтянутый молодой отец в красивой военной форме! Он подбежал ко мне, взял на руки, и тут же понёс меня, плачущую, в больницу. Кончик пальца был снесён, и я ещё долго чувствовала себя инвалидом: меня кормили из ложечки и все жалели. Медсёстры обвязывали пальчик зелёным бинтиком на перевязке в больнице. Повышенное внимание баловало меня.

И всё-таки я никак не могла поверить, что мой папа наконец-то вернулся. Долго привыкала к нему и сомневалась, что это – на самом деле он, по привычке, продолжая его ждать.

Девчонкой я была боевой, любила играть с мальчишками во дворе. Они меня все любили и звали играть с собой в войнушку. В азарте я частенько начинала с ними драться. И маленькие вояки бежали жаловаться своим родителям, которые вскоре приходили к моим – разбираться. После этого мне здорово попадало. Отцу стала уже надоедать его непослушная маленькая разбойница, и однажды он предпринял строгие меры: снял с себя солдатский ремень и ударил меня по попе, поставив в угол. Было очень больно и обидно, и я, заливаясь слезами, крикнула ему:

– Уходи от нас! Ты – не наш папа! Наш папа – в армии. Он скоро придёт и набьёт тебя.

Эти слова очень сильно подействовали на моего молодого отца – Вервейко Анатолия, ровесника мамы. И он больше никогда, как говорится, не трогал меня пальцем.

Рабочий посёлок, в котором мы жили, назывался – Калачинск, то есть, он уже тогда имел статус районного города – с 1952 года. Но моя баба Пана всегда ласково называла его «Калачики». Она рассказывала, что так называлась деревня у озера Калач, с которой и начинался нынешний Калачинск. Когда-то железной дороги здесь не было, а когда её построили, незадолго до революции, то появилась станция «Калачинская», с которой постепенно деревня и соединилась.