Читать книгу Письма странника. Спаси себя сам - Геннадий Гаврилов - Страница 11

11 августа 1999.

Уже вечер. После солнечного затмения, которое очень красочно и подробно показали по телевидению, все остальное время дня смотрел в окно – на проносящиеся по небу облака, на дорогу перед домом, по которой снуют суетливые машины, на двухэтажку «Бытовых услуг» прямо перед моими окнами через эту дорогу. За «Услугами» расположился базар – наши «развалы», напоминающие «супермаркеты» под открытым небом. Еще дальше – многоэтажки, и за ними – колея железной дороги Москва-Петербург. И если шагнуть за эту железную трассу, то здесь и сосновый бор, куда иногда хожу я с Севой на прогулку, но случается это крайне редко, поскольку с утра я берусь за свое «гусиное перо».

Моим «гусиным пером», на самом-то деле, является уже вышедший из моды компьютер с памятью 340 мегабайт. Если же сравнить его с компьютерами, имеющими в несколько раз большее быстродействие и память, измеряемую в гигабайтах, как у детей новых русских, то читатель и ты, мой Друг, согласитесь, что я, действительно, пишу это письмо «гусиным пером», поскольку письмо – это же не суперигрушки, требующие для себя много места в памяти компьютера и особого сервиса на экране дисплея.

Весь сервис письма – в голове пишущего.

И все же мое «гусиное перо» много удобнее шариковых или гелиевых ручек и рукописных листов бумаги, требующих большой траты времени, терпения и сил на замены одних испорченных листов на другие, на стирания и дополнения текста, на разного рода вставки и заклейки и многое другое, от чего в полной мере освобождает «гусиное перо». Но самое главное при этом – освобождается мысль, поскольку она не вязнет уже, не зависает в неразборчивом почерке, в медлительности написания слов на бумаге обычным способом, не спотыкается особо в поиске ранее напечатанного.

Теперь же, если от этого лирического отступления оттолкнуться или встать на табуретку, чтобы расширить горизонт, то станет очевидно, что сутью движения человечества по винтовой лестнице цивилизации, иначе сказать – целью и смыслом человеческого «сервиса» является постепенное освобождение сознания от рутины материального быта во всех сферах духовной жизнедеятельности.

И как удар грома вызывает соответствующую реакцию нашего тела, так и движение мысли вызывает в нашем сознании соответствующую ей вибрацию (звук и образ), которую утонченный организм способен воспринять и зафиксировать в своей памяти.

Вот для раскрытия способности человека воспринимать эту вибрацию (энергию) мысли, оформленную в звук (слово) и в образ (символ), и должны быть направлены основные усилия мировой науки, культуры, философии и религии. Поскольку это не что иное, как окно в четвертое измерение пространства-времени, это – выход на следующий виток спирали нашего земного Бытия.

Так вот, сегодня за окном за целый день ни со стороны Москвы, ни со стороны Петербурга, ни из-за деревьев соснового бора так и не появился Конец Света. Он либо сам скончался где-нибудь по пути, либо запутался между шпалами на длинной дороге. И поскольку, как и все, я ожидал Конца Света и намекал об этом сыну, а Конца Света не случилось, Сева подал мне «Заявку», в которой говорилось о том, «што геннадий гаврилов уволен с работы небесных и вопще отстранен гениралом с поста командующиво а типерь афицера Всеволода поставили на должность». Под документом, как положено, залихватская роспись и печать – теперь, видимо, Концу Света не поздоровится.

– Но если ты «вопще» снял меня со всех постов, то кто же будет командовать чистотой в квартире? – спросил я.

– Новый командующий Всеволод, – улыбнулся он.

– Тогда, Всеволод, возьми тряпочку и протри на своей полке пыль, и в ящиках стола не забудь навести порядок.

Выйдя с Севой в предполагавшийся момент Конца Света на наш «сервисный» базар за продуктами, я будто попал на съемки исторического кинофильма. На широких ступеньках лестницы магазина, словно на паперти, молодой парень, играя на баяне, зарабатывал свои хлебные деньги. В двух шагах от него на костылях стоял юный калека с гипсовой ногой, перевязанной белым бинтом, а на шее табличка: «Помогите. Живу один и не кому помочь». У ларьков на ящиках уже традиционные бабульки с семечками и чесноком. Ближе к базару – полупьяный бомж с кепкой, брошенной под ноги прохожим. Много стало появляться и распухших от постоянного «подпития» русских женщин, продающих товары заезжих людей «кавказской национальности».

Дом наш кооперативный, парадные оборудованы переговорными устройствами, но они не преграда для бомжей, забегающих распить бутылку на лестнице и здесь же помочиться, не преграда для молодежи, собирающейся группами около квартир своих одноклассниц или друзей. И повсюду грязь, окровавленные шприцы – такая вот «романтическая» достопримечательность «демократических преобразований» в России. Не о таких, конечно же, «преобразованиях» и не о такой «перестройке» в нашей стране мечтали диссиденты 60-х, когда сажали их в тюрьмы и лагеря, высылали из больших городов, помещали в психбольницы. Опустили Россию так, как и предположить не могли романтики «перестройки».

11 августа. Вчерашнее солнечное затмение сегодня завершилось обычным ураганом «Торнадо» у побережья Америки. Как и всегда, ветром вырывались столбы, рвались линии электропередачи, со свистом слетали крыши с домов, обгоняя поднятые в воздух машины. И как всегда – человеческие жертвы.

12 августа, пятница. Дорогой Друг, в этот темный для оккультистов день хочу поговорить с тобой о светлом. Памятуя о том, что

я, прежде чем написать сегодня первую строчку письма к тебе, омылся такой чистой молитвой. И стараюсь это делать каждый день прежде, чем нажимаю кнопку включения «гусиного пера».

Мой рабочий стол – это уголок справа у окна, как это было и у Павла Федоровича. Разве что наша комната несколько больше.

У стены над столом на полках книги, которые чаще всего бывают необходимы. Это, в основном, разного рода справочная литература по математике, астрономии, физике, химии, кое-что по эзотеризму.

Здесь же – «Библия», «Тайная Доктрина», «Живая Этика», «Роза Мира». Передо мной, в свободном пространстве стены, репродукция с картины Святослава Рериха «Возлюби ближнего».

Моя Любаша родилась 9 октября – в день рождения Николая Рериха. В свое время Галя писала о ней мне в лагерь:

«Один раз она выскакивает из ванны и сразу задает мне вопрос: «Мама, где мой папа живет?» – а в глазах такое нетерпение, даже щечки покраснели. Я сказала, что ты в Перми живешь, и приедешь, когда мы пойдем в школу. Теперь Любаша пошла играть в футбол. Играет сразу за две команды и совмещает роль комментатора».

Как бежит время. Любина дочь Светлана (моя внучка) в сентябре пойдет уже в третий класс. Сева (мой младший сын) почти на два года моложе своей племянницы Светы. Родившегося еще в Таллинне Святослава мы назвали в честь Святослава Рериха.

В общем-то, он у нас «иностранный подданный», земляк Виктора Нийтсоо из «ближнего зарубежья».

Но вернемся к ранее прожитому. Случился у меня в новосибирский период жизни весьма интересный и знаменательный сон, символическое значение которого до сих пор полностью не осознано мною. Может быть у тебя, дорогой Друг, возникнут соображения по этому поводу?

Ясный день, но тревожно и напряженно на холмах, тянувшихся до горизонта, словно гигантские волны. Внутри холма длинные помещения, разделенные перегородками, образуют единый комплекс мощных и таинственных строений. И ни звука в заброшенных пролетах, сквозь которые я пробирался с большим трудом. Только лязг металла глухо отражался от стен, когда я отодвигал висящие в беспорядке части заброшенных механизмов, чтобы пройти мимо них. Одно, другое, третье помещение – мертвое и серое однообразие и лязг, лязг железа, словно на давно погибшем корабле, некогда покинутом аргонавтами навсегда. В четвертом зале оказалось светлее. Свет лился сверху и дрожал, переливаясь в громадных полотнищах, развешенных на веревках. Но самих веревок не было видно. Красные и желтые, зеленые и синие полотнища полоскались на ветру, издавая глухие хлопки, словно выстрелы пушек.

Обойдя их все, я вышел навстречу солнечному лучу и оказался на вершине холма, отвесная сторона которого представляла собой одну из четырех стен гигантского зала без крыши.

Стены и пол зала были выложены гладкими квадратными плитами, которые, отражая солнечные лучи, светились ярко-желтым сиянием, равномерно заливающим окружающее пространство. Далеко внизу еле различалось какое-то движение и доносился гул множества людей. Я прыгнул и стремительно начал падать. Толпа расступилась. Но у самых плит пола снова взмыл вверх и полетел к противоположной стене странного зала. Эта стена так же была вертикальной и без уступов. Почти на самом ее верху были укреплены три сверкающих символа.

Слева от меня окруженное золотым сиянием возносилось изображение Будды. Справа – в искрящемся голубом ореоле обозначался Лик Иисуса Христа. В центре триптиха, радугой переливаясь от темно-красного к ослепительно-белому, как бы дрожало в лучах заходящего Солнца изображение египетского Германубиса с тройным кадуцеем в правой руке. Подлетев к триптиху, я взял в руку изображение Германубиса и снова ринулся вниз.

Встав на плиты ослепительно-желтого пола, я быстро пошел к воротам, которые обозначились в стене справа от меня. За мной следом двинулись люди, одетые в плащи, с пиками, знаменами и плоскими мечами в руках. Пройдя бесконечно длинным коридором, мы вышли на обширное поле. Оно не было ровным – небольшие холмы вздымались над ним и справа и слева. Из-за холмов навстречу нам двигались конные и пешие воины. Солнце палило. Разноцветные одежды людей и потные спины коней как бы светились. Желтый песок слепил глаза. Обогнув очередной холм, мы двинулись по узкой тропе.

От быстрой ходьбы мой желтый плащ развевался словно знамя. Топот тысячи ног и ржание сотен коней сопровождало это стремительное движение по волнообразной поверхности залитого солнцем пространства.

Миновав еще один холм, мы остановились. Группа воинов преградила нам Путь. Двое из них, вздыбив коней, ринулись к нам. Я взмахнул Германубисом – и они замерли в трех шагах от меня. Мои воины в плотных кольчугах и шлемах подвели за уздцы трех рысаков – черного, коричневого и гнедого в белых яблоках. Я вскочил на гнедого – преграждавшие путь разомкнули строй и, пропуская нас, справа и слева стали присоединяться к нашему воинству.

Вдали за тремя холмами черною тучей грудились неведомые нам всадники и пешие. Стремительно мы понеслись к ним навстречу.

И еще не различая лиц, находящихся вдали, сердцем я ощутил, что это не враги уже там, за холмами, а наши соратники и сподвижники.

В этот период времени развивались события, связанные еще с одним знамением Судьбы.

И как в Таллинне в двух шагах от меня оказался человек, с которым я встретился на другом конце города и который повернул всю мою жизнь, представив меня П. Ф. Беликову, так и в Академгородке я познакомился с человеком большой духовной силы и устремленности, квартира которого в Новосибирске оказалась от моего дома на расстоянии всего лишь в четыре трамвайные остановки.

И пришло время, когда он счел нужным дать мне в руки сокровенный эзотерический материал – рукописи Всеволода Белюстина, которые, в общем, можно было бы озаглавить как «Солнечная Религия Космоса», так и «Круги Разума Гермеса». По своей значимости и глубине эти рукописи можно сравнить разве что с «Тайной Доктриной» Е. П. Блаватской. И вспомнив сказанное ранее:

мне стал понятен смысл моего «отчаянного», как говорили друзья, переезда в Новосибирск. Именно арканологических аспектов «Кругов Разума Гермеса» мне и не доставало для серьезного подтверждения правильности направления, в котором я двигался при разработке того математического аппарата, который предварительно был мною озаглавлен как «Алхимия структурных чисел». Если же говорить более романтично, мою тему можно было бы озаглавить как «Структурное творчество вселенной», поскольку в духовном смысле слово Алхимия и обозначает – духовное творчество.

И теперь все мои наработки по этому поводу обрели смысл и свое место в намечающейся уже тогда книге, которой я мыслил завершить свои многолетние духовные поиски.

Тогда же стало и очевидно, что для оформления в книгу идеи единого подхода к изучению земного и Надземного, помимо науки мне необходимо более подробно ознакомиться и с религией земной, чтобы быть способным рассуждать о Религии Надземной.

По этому поводу была у меня непростая переписка и с Павлом Федоровичем. Приведу лишь одно его письмо на эту тему.

«Некоторые фактологические данные об Иисусе Христе, как мне кажется, специально не уточняются. По общепринятым христианством данным, Его рождение состоялось 25 декабря, но есть сведения, что Он посетил Землю лет на 70 раньше.

Если объявить сейчас точную дату Его пребывания на Земле, то произойдет гораздо больше вреда, чем пользы. Христианство и так уже знало несколько крупных расколов, и можно себе представить, что будет, если окажется, что и сама личность Христа далеко не то, что мы себе представляем[26]. Поэтому-то полезнее давать предположительные данные о Христе, в нескольких вариантах. Можно упомянуть об Учителе Справедливости[27], например, и, как это делала Блаватская в «Евангельском эзотеризме», следует сказать об Иисусе из Лидды, распятом задолго до общепринятой даты. Можно включить и описание жизни Иисуса в Тибете, но опять таки лучше в виде легенды, указав на то, что легенды заключают в себе и долю истины…» (октябрь 1980).

Занимаясь изучением Учения Живой Этики, работая с «Письмами» Елены Ивановны Рерих, готовясь к лекциям или беседам по этой тематике, я часто пользовался «Алфавитным указателем терминов» к книгам «Живой Этики», составленным Павлом Федоровичем. В своих письмах ко мне он неоднократно сетовал, что этот Указатель весьма неполон, что это лишь первая попытка такого рода, и хорошо бы сделать серьезный и достаточно полный указатель.

И я решил попробовать реализовать пожелание своего земного Учителя. Долго я мысленно перебирал – кого же из своих молодых новосибирских друзей привлечь к этой работе. И мой выбор пал на спокойного и добросовестного, немногословного и обязательного Владимира Слободанюка. Ясно, что для осуществления такого проекта требовалось не просто внимательное прочтение всех книг Живой Этики, но и скрупулезное размышление над тем – какое именно слово или словосочетание из того или иного параграфа той или иной книги включить в указатель, чтобы в его оптимальном объеме вобрать все наиболее существенное из Учения.

Вскоре, однако, выяснилось, что для пользы этого дела нужны были мои более частые встречи с Володей. И в ноябре 1980 года я перешел работать в группу вычислительного центра института ВНИПИгаздобычи, которую он возглавлял. И весь следующий год был для нас как годом плодотворного общения, так и годом интенсивной работы над алфавитным указателем. И такое тесное сотрудничество между нами предопределило мое особое и доверительное отношение к Володе.

Ширилась и «кружковая» работа с людьми, которых, как и меня, интересовали духовные проблемы нашего земного Бытия. Постепенно увеличивалось число гостей, приходящих ко мне на чашечку чая. Иногда же меня приглашали для бесед с ищущей молодежью к Николаю Качанову на чашечку кофе. Но у Коли болел сын, и он всерьез подумывал о переезде в Америку к родителям жены в надежде, что, может быть, там им удастся излечить его от диабета. В связи с этим Николай Качанов строил планы своей будущей работы совместно с Зинаидой Григорьевной Фосдик – директором музея Н. К. Рериха в Нью-Йорке, мечтал побывать в Ауровиле (Индия) в общине Ауробинта Гхоша. И если сын поправится, то дальше им планировалось возвращение в Сибирь и поселение на Алтае.

В феврале 1981 года они уехали[28]. И «Качановские посиделки» постепенно переместились в мою малогабаритную новосибирскую квартиру. Но не только молодые люди интересовались в то время Живой Этикой. С особой теплотой вспоминаю я Зельму Робертовну из Риги. На Рериховских чтениях в Новосибирске она выступала с сочиненной ею музыкальной поэмой «В горах Рериха». Посылала эту поэму Святославу Рериху, и получила от него одобрительный ответ. Затем она написала «Гимн Гималаям».

«Все это я посвящаю Учителю Мориа и Рерихам, – писала она в сопроводительном письме к присланной мне кассете с «Гимном», – а все другие могут понять и иначе. Но я молилась и просила простить меня, если что не так. Писала же музыку и слова от всего сердца и старалась все лучшее, на что способна, вложить…» (январь 1981).

«Здравствуйте, дорогая Зельма Робертовна, – отвечал я в одном из писем на поставленные ею вопросы. – Темы, о которых стоило бы поговорить не для писем. Я же вас постоянно в сердце держу. Рад вашим успехам и той неукротимой энергии, с которой вы вершите свои духовные дела…

Продолжая начатую в прошлом письме тему, хочу уточнить, что, конечно же, многие миллионы лет нашей земной жизни Великие Братья человечества ведут нас по пути эволюции. Ведут именно все человечество – по множеству путей, понятных и совершенно непонятных нам.

Хотим мы того или нет – наше движение вперед по Спирали Жизни все же происходит. Нам своевременно даются Учения, Указания, на Землю в узловые моменты ее истории нисходят величайшие гении человечества, пророки, крупнейшие деятели науки и искусства, философии и религии.

Дано человечеству много, но понято и принято нами – почти ничего. Вот в чем проблема…» (июль 1982).

Происходило все большее духовное сближение и взаимопонимание между мной и поэтом Александром Ибрагимовым, с его женой художницей Анной, с солистами камерного хора Новосибирска Лилией Королевой, Натальей Егоровой и Игорем Гельманом, с руководителем камерного хора в Красноярске Александром Черепановым, с будущим композитором Борисом Лисицыным, с электронщиком Олегом Лысковым. По мере своих возможностей я старался отдать им все, что имел и в сердце, и на книжных полках.

Они же поддерживали и вдохновляли меня своей молодостью, энтузиазмом и искренним желанием принять и постичь Премудрость Мира. И так же щедро делились со мной результатами своих творческих поисков и достижений.

Всегда радовал меня своими стихами Александр Ибрагимов.

Еще в 1980 году он переехал с женой Анной из Кемерово на Алтай в село Мульта. В то время рериховские подвижники создали в алтайском селе Чендек «Школу искусств», в которой Анна, каждый раз пересекая пешком Уймонскую долину, взялась преподавать уроки живописи. В январе 1981 года Саша, приехав в Новосибирск, привез свои новые, еще не напечатанные тогда поэмы: «Звезда в Звезде», триптих «Родина. Сын. Поле Куликово» и цикл стихов.

А в мае состоялась встреча с Анной Ибрагимовой. В этот раз она была особенно светла, открыта и радостна. С интересом рассматривал я эскизы ее новых картин.

Ранее намеченная нами тема «Я и Господь единое есть», из сферы замыслов легла на бумагу, обрела зримость, форму и убедительность. Особенно хорошо звучали в этом контексте ее картины «Любовь», «Женское начало», «Дарение», «Дар Христа». Нежность красок и нежность образов особенно одухотворяли лица, звучащие на зов Беспредельности.

Много неожиданного рождала талантливая рука Анны. Конечно же, было обсуждение эскизов и беседа от сердца к сердцу. Быстро промелькнули во времени несколько дней нашего общения. И память сохранила надолго взаимопонимание и взаимотворчество.

«Между всеми расстояние – любовь», – философски подытожила Анна нашу встречу. В дневнике же она писала:

«Теперь я сама – только сама должна очищать сердце, чтобы улавливать знаки Высшего повсюду. Благодарна всем, кто шел в эти годы рядом зримо и незримо и за уроки через них…».

Вскоре я получил от нее и несколько писем:

«Бесконечно тянутся нити, словно золотистые паутинки, соединяющие наши души. Приедешь – будут гореть свечи, светиться сердца. Свято чувство! Прими меня, Господи!..» (апрель 1981).

«Думаю обо всех с любовью. Чувствую твои посылки помощи сердцем – благодарю тебя! – писала она. – Сегодня рисовала «Течение сознания». Так ведь и есть на листе – гармония. Еще начала «Раковину вечного времени». Через тело время, как вода, принимает свою форму – и восхождение, и нисхождение…» (август 1981).

Наши дискуссии с Анной и Сашей часто касались вопросов существования сил добра и зла.

– Если и есть силы зла, – говорил Саша, – то лишь как результат человеческого невежества, и зло не может распространяться за пределы планеты.

– Человеческое невежество, конечно же, мощный фактор, задерживающий наше продвижение по пути эволюции, но есть факторы и надземного плана, мешающие нам двигаться по этому пути более целенаправленно и плодотворно. В Живой Этике, – уточнял я, – есть весьма ясные на этот счет строки:

«Закрытие глаз на существующее зло и на его породителя низвергает человека еще ниже… Если бы открыть кажущееся стройным существование, то каждый дух ужаснулся бы разложению основ… Человеческое разумение не постигает, что разложение на духовном плане гораздо мощнее, нежели на физическом. Перевес сил разрушения несомненен, но трансмутация духа и очищение пространства и человечества дадут новое предопределение» (ЖЭ).

Несколько месяцев спустя я узнал, что в сентябре Саша и Анна, временно покинув Алтай, вернулись в Кемерово – ждала Анна ребенка. На этот раз они хотели сына. В ноябре уже с «животиком» Анна еще раз приезжала в Новосибирск. Смотрели ее новые акварели: «Шестикрылое пространство», «Танец Искры Божественной». Особенно мне понравилась очень пластичная и вдохновенная картина «Прими меня, Господи». Хороша была и акварель «Купель Господа», посвященная дочери. И на душе Анны снова было легко и радостно, после некоторого периода упаднических настроений, возникших в связи с алтайскими проблемами. Дело в том, что Алтай не принимал «чужаков». Быт алтайцев был весьма и весьма далек от тех духовных высот, на которые хотели «поднять» их молодые и интеллигентные подвижники. И первое «хождение в народ» постепенно утрачивало свой первоначальный душевный подъем и желание биться «головой о стену».

Но неудачный опыт – тоже опыт и, может быть, придет время, когда Вселенская Радуга, духовно соединяющая собой вершины Алтая и Гималаев, зримо засияет всем своим семицветием и на Алтайских просторах.

Особые отношения складывались у меня и с Лилией Королевой. Вот держу в руках две фотографии. На одной – Лилия в составе камерного хора, в длинном темном платье с широким белым воротником. И всегда она была обращена куда-то вглубь себя. Даже когда Лилия была одета по-спортивному – в брюках и вязаной кофте, с теннисной ракеткой в руках. На другой фотографии эта самоуглубленность ее не пропадала. Порой мне казалось, что лишь длинные до пояса волосы составляли ее плоть, все же остальное было прозрачно и невесомо. Как-то в папке своих стихов я нашел строчки, которыми можно было бы оттенить эту утонченность Лилии.

– Я вижу руки свои как бы в ослепительном сиянии зеленых всполохов пламени вокруг солнечного диска, – рассказывала она мне в одной из наших бесед. – И руки как бы переплетаются с лучами солнца. Потом я вижу несколько таких солнц рядом. И сверху как бы фиолетовая дорога, как бы луч, устремленный ко мне. И воздух светится. И руки, протянутые к солнцу, срастаются с этим светом. И горят. И чувствую я, как тело мое начинает изгибаться в такт неведомым ритмам. И я уже будто лечу в неведомое.

Иногда же она поражала меня нахлынувшим вдруг на нее пессимизмом. Как-то с утра было у меня тягостное предчувствие, а в середине дня пришла Лиля. И такая безнадежность была во всей ее фигуре, в ее глазах и жестах, такая боль, что не оторваться ей от земли, не достигнуть заветного, что сердце мое сжалось в отчаянии.

– Уж тебе ли так думать, Лиля, отрешенной от всего мирского?

И долго мы еще говорили на эту тему. У нее же в сознании, как заноза, продолжала сидеть все та же мысль.

– Вот я голос недавно слышала: «Немного тебе жить осталось, девонька». И потом – все гробы и гробы снятся в последнее время. Умру я скоро.

– Ну что ты, Господи, – пытался я ее успокоить. – Знаешь, как в одном анекдоте: бабушка сидит на приеме к врачу и, слушая очередную историю болезни от находящихся с ней в очереди женщин, каждый раз вразумляет болящую: «Съела, небось, чего-нибудь, милочка». Так и ты – не съела ли чего-нибудь?

Желанным гостем в моем доме была и Наташа Егорова.

Есть у меня и ее фотография, на которой Наташа исполняет сольную партию в камерном хоре.

Вся в белом, одухотворенная и растворенная в музыке, она, кажется, вот-вот, словно ангел, оторвется от земли и, взмахнув крылами, сольется с синевой безбрежного неба.

Вот такое настроение вызывала у меня Наташа – чистая и хрупкая девушка, летящая к Свету.

В апреле 1981 года проездом в Москву заехал в Новосибирск из Красноярска руководитель камерного хора Александр Черепанов лишь ради четырех часов нашей беседы. Это большой показатель человеческой устремленности. А как часто мы не находим времени, чтобы навестить друга, живущего на соседней улице или на расстоянии двух-трех троллейбусных остановок. Всегда легкими и радостными были мои встречи с Сашей.

«Хочу стать чище и лучше, – писал он. – Это так трудно. Мои недруги, живущие во мне, лезут – и много нужно приложить усилий, чтобы их укротить…» (июнь 1981).

«Задумываюсь о путях и задачах церкви, – делился он со мной самым для него сокровенным. – Какое у них будущее? Ведь там пел хор, произносились слова мудрости. Возможно, теперь мы должны понимать Храм, как храмовость в нас самих и как мир вокруг нас, где «небо как колокол, и наш дом – наш Храм, и наша жизнь – наш обряд…» (сентябрь 1981).

Как просто и правильно. Жизнь человека на планете и должна быть Обрядом Посвящения себя Космосу.

«Мы должны стать не выслушивающими и соглашающимися с Учением, но действенными творцами в выполнении начертаний», – призывала Елена Ивановна Рерих.

Были среди моих посетителей и москвичи-кришнаиты. Они знакомили меня с основами своего Учения – давали книги, приносили магнитофонные записи Богослужений.

Внимательно я прочитал и данную ими «Книгу индийского мышления», написанную их Учителем Свами Прабхупадой, и его же «Вне времени и пространства». Мне нравилось, как они восхваляли Кришну, как чисто и искренно были преданы Ему. Нравилась чистота их жизни и самоотверженность служения.

Я понимал своих гостей вполне, поскольку еще в лагерях ознакомился с «Бхагавад-Гитой».

«Всей душой приветствую ваше устремление, – писал я одному из миссионеров. – Побольше бы таких преданных и телом, и душой, и духом. Но Господь Един. И все Пути, какие бы ни были они, ведут к Нему. Под множеством человеческих наименований – одна и та же Сущность Единого. И для меня одинаково свят как Путь христианина, так и Путь кришнаита. Благо им, если они видят источник своего Света и не затаптывают ногами светляков, идущих рядом. Но печально, если человеческое неразумие возводит только свой путь, только свое понимание Господа в Абсолют, оплевывая все остальное. Я осознаю смысл ваших задач и, если так можно сказать, представляю себе вашу Миссию. Но у меня несколько иной путь к Владыкам Мироздания. От всего сердца желаю и вам идти своим путем Светло и Чисто. Да хранит вас Кришна на путях ваших» (декабрь 1981).

Обо мне же ходили по Новосибирску разные домыслы. Говорили, в частности, что многие в городе интересуются йогой и антропософией, иглоукалыванием и массажем, гипнозом и эффектом Кирлиан, дзен-буддизмом и тантризмом. И все представители этих направлений как-то общаются между собой.

А вот этот Гаврилов стоит от всех в стороне – кустарь одиночка. И только узкий круг лиц соприкасается с ним. «Уж не сыроед ли он?» – делились догадками одни. «Не знаем, не знаем, но, вроде, лечит наложением рук», – сплетничали другие. Однако, ни ложки гнуть взглядом, ни ожоги вызывать на теле, ни шпаги глотать, ни лечить наложением рук я не стремился. Но каждому было открыто сердце мое – входи, стучащийся. Щами жирными не накормлю и плова не будет, но чая стакан и бутерброд утолит голод путника.

Чудо же само рождалось в каждодневности обихода. Заболевал, например, маленький Светик (теперь-то – большой ростом Святослав) – температура там у него, простуда или еще какая-нибудь напасть. Тогда на ночь я клал его с собой в постель. А утром он уже бегал, играл, катался по комнате на велосипедике. Любил и со мной посидеть рядом, когда горела в комнате свеча и играла духовная музыка. Тихо-тихо сидел, будто и не было его в комнате.

Теперь же, если заболевал маленький Севочка, то и его я брал с собой на ночь в постель, или перед сном носил на руках. Он же положит голову мне на плечо, да сам и поет колыбельную, пока не заснет. Утром, смотришь, опять вприпрыжку носится по квартире. В таких случаях он, обычно, говорил, что «у меня, папа, настроение, поплюсилось» – поправился, значит.

Постепенно и Павел Федорович выходил из болезни, длящейся уже более года. И хотя после паралича его рука действовала еще неважно и тело было недостаточно послушно, он, тем не менее, уже на час или два в день снова подсаживался к письменному столу и продолжал работу над «Духовной биографией». Готовился Павел Федорович и к встрече со Святославом Николаевичем, планировал поездку в Болгарию.

Мне же особенно хотелось вновь побывать в Козе-Ууэмыйза, снова увидеть своего земного Учителя, услышать его голос, побеседовать с ним или просто посидеть рядом.

В период моих переживаний о судьбе Павла Федоровича меня особенно поддерживали мои друзья Игорь Калинин и Петр Лабецкий. Тесно общаясь с ними по многим вопросам эзотеризма, я просто отдыхал душой, когда они были рядом – сильные и уверенные, одухотворенные мужчины, одним словом – сибиряки, на которых можно было положиться вполне во всем, что было для меня важным и значимым.

Каждый из нас шел своей дорогой и, в то же время, как могли, мы поддерживали друг друга на ее порою неожиданных ухабах и поворотах. И как правило, именно в семьях возникали вдруг такие ухабы у пытающихся жить не в русле общепринятого обихода.

Много может человек пережить и вынести, если он «как все» – всем тяжело, ну и я потерплю немножко. Но кто же захочет каждый день жить рядом с полем «рентгеновских излучений», например.

И на память приходят Евангельские строки:

И вот это последнее, воистину, так. Если нет в семье общего духовного стержня – семья начинает трещать по всем бытовым швам.

– Я тебя не трогаю и ты не лезь ко мне со своими дурацкими идеями, – борется одна половина с другой за сохранение исконно выбранных для себя прав – привычек, комфорта и развлечений.

– Да ты же ненормальный! Все книги твои порву, – напрягаются отношения у других.

– Только ради ребенка и живу с тобой, – струной натянулись отношения у третьих.

Яростно сопротивляется окружающая среда, если духовно устремленный человек вдруг решился выскочить из нее. Тогда виснет эта среда на его плечах и руках, не давая ему и шаг шагнут в сторону Надземного Света.

Вот и у одного моего знакомого сложно в семье. Шутка ли – трехкомнатная квартира, места навалом, а он свой сокровенный «кабинет» устроил в стенном шкафу в коридоре. Узенькие полочки там сделал для книг (ксерокопии, фотокопии, малогабаритные издания), пристроил стол-пятачок в уголок, табуреточку махонькую. Залезет туда, зажжет лампочку или свечу – и дышит воздухом духовной свободы. Таких условий бытия у меня даже в лагерных карцерах не было. Но, может быть, здесь я и ошибаюсь. Скорее всего, таким образом этот мой знакомый в то время просто подальше убирал от посторонних глаз свою «нелегальную литературу». Знавал я «приятелей», которые еще и в дом не успеют войти, а уже начинают шарить по всем его углам и полкам – «нет ли там чего-нибудь поджаристо интересненького».

У другого моего друга, рассудительного, заботливого и любящего отца, – семья не сложилась. Оказался он не «французом», не «альфонсом» – обычный книжник:

– Да пошел ты со своей макулатурой.

А следующий соратник по духу совсем у жены отбился от рук. «Как было хорошо, – думала она, – был мужик как мужик, бутылочку в праздник можно было раскупорить с ним, телевизор в обнимку посмотреть, туда да сюда по гостям пройтись, а теперь – читает, читает, читает… – дурак ненормальный».

Почему-то супруги друг друга реально и не представляют совсем. Может быть, действительно, собственного мужа в домашнем халате женщина не может считать иначе, как только частью своей косметички, а общую с ним постель – как удобное зеркало в своей сумочке.

Защищаясь от нового, человеку кажется, что он горой стоит за общее благо, но большей частью за этой яростной «борьбой» скрывается лишь защита своего чисто бытового интереса. Поэтому для сохранения и единения семьи общая для всех ее сочленов духовная вибрация крайне необходима.

Помню еще в Таллинне, когда я только начал соприкасаться с Учением Живой Этики, когда брал у Николая Речкина, а потом и у Павла Федоровича первые книги на эту тему, я, понимая, что женщинам недосуг читать все это, да и желания особого нет у них, сам читал жене целые фрагменты из многих книг, заинтересовавших меня, – на кухне, когда она готовила, в комнате, когда занималась домашними делами, или на совместной прогулке, с тогда еще совсем маленьким Святославом, рассказывал ей о наиболее интересном и значимом в прочитанных мною книгах.

– Вот, послушай, что пишет Клизовский, – говорил я ей.

– Как здесь здорово сказано в книге «Озарение», – обращал я внимание жены в следующий раз.

А в Новосибирске Галя уже сама внимательно читала «Тайную Доктрину» Блаватской, которую и мужики-то с трудом осваивали. До сих пор у меня хранятся сделанные ею выписки из этой книги. Когда же Игорь Калинин дал нам рукописные конспекты книги Б. Л. Смирнова «Мистерии года» – известного индолога и переводчика с санскрита знаменитой «Махабхараты», то Галя эти конспекты, а их было пять тетрадок, дополнила своими десятью тетрадками, сделав еще выписки из ксерокопии книги Смирнова, в которой проводился анализ мистерий различных религий, сопоставленный с единой Мистерией движения Солнца по Зодиаку.

«Все религии культурных народов – читаю законспектированное ею тогда, – так или иначе связывают свой ритуал с годовым солнечным циклом. В различных религиях связь годового солнечного цикла с годовым богослужебным циклом выражена не с одинаковой ясностью. Нет надобности углубляться в этот вопрос, поскольку и без того очевиден особо выраженный параллелизм в религиях Озириса и Кришны. Христианство, органически претворив и синтезировав древние великие религии, в частности, религии Осириса, Адониса, Диониса и Митры, восприняло и параллелизм их астрального, в частности, солнечного и культового циклов. Все великие (двунадесятые) праздники Христианства, например, можно легко связать с зодиакальным положением Солнца, причем пребывание Солнца в двух координальных точках эклиптики (точке зимнего солнцестояния и весеннего равноденствия) отмечаются двумя самыми великими праздниками – Рождеством и Воскресением Христовым».

А сколько гостей бывало в нашей новосибирской квартире, когда днем, например, я разбирал с Олегом Лысковым непонятные ему места из «Агни-Иоги», а вечером отвечал на вопросы Игоря Гельмана по книге «Зов». Через несколько дней Владимира Слободанюка знакомил с «Письмами Елены Рерих», за ним – Наташа Егорова пришла, и читали написанные ею стихи. Потом, смотрит жена, в субботу с какой-то молоденькой девушкой муж в своей комнате беседует час или два. То вдруг в платочке зачастила какая-то к нему из церкви. Через неделю – Анну из Кемерово встречает, через другую – кого-то на Алтай провожает. Или после работы дела у него – с кем-то встреча на чьей-то квартире. Или поехал к Ключниковым, или – в Клуб книголюбов, или – в Дом ученых.

Какой же женщине понравится такой «проходной двор» в ее доме и такие мужнины «посиделки» с чужими для нее людьми, и поездки его неизвестно куда. Галя терпела, вероятно, многое, что не нравилось ей, но все же давала мне возможность общения с моими единомышленниками и им не мешала встречаться со мной. Для мужчины, занятого «своим делом», такая жена – находка.

И хотя годы спустя многое изменилось между нами, но до сих пор на стене ее комнаты, помимо репродукций с икон, есть и портрет Елены Рерих. И через этот портрет Галя обращается и советуется с ней в трудные для себя периоды жизни. «Иконы – хорошо, – говорила она, – но Елена Ивановна мне ближе».

Понемногу идеи Живой Этики стали входить и в нашу общественную повседневность. Так или иначе, но эти идеи уже начинали звучать на всю страну в таких, например, кинофильмах, как «Через тернии к звездам», «Синяя птица», «Молчание доктора Ивенса», «Солярис», «Сталкер», «Петля Ориона». Звучали они и в произведениях «Барьер», «Гадкие лебеди» и других. К этому времени уже были опубликованы книги «Николай Рерих. Письмена» (В. Сидоров, 1974), «Жизнь и творчество» (Сб. ст. о Н. К. Рерихе, 1978), «Зажигайте сердца» (Н. Рерих, 1978), «Избранное» (Н. К. Рерих, 1979). Журналы стали предоставлять свои страницы для обсуждения проблем сверхфизического существования человека, о передаче им мыслей на большие расстояния, о лечении наложением рук. Ученые серьезно занялись изучением энергетических излучений (ауры) как отдельных частей, так и всего организма растений, животных и человека. И я надеюсь, что придет время, когда мир земной и мир Надземный станут для человечества единым Миром, в котором каждый из нас осознанно, с надежной и любовью вслед за псалмопевцем Давидом произнесет:

Как-то читая «Слова и речи» митрополита Николая, я нашел очень созвучное моему сердцу:

«Господь Спаситель сказал: «Пребудьте во Мне, и Я в вас». В этом вся сущность христианства, в этом цель и крещения нашего, в этом цель нашей жизни».

В период 1981 года, в поисках своего подхода к церкви Христовой, помимо Библии и ее Нового Завета меня интересовали и другие источники, описывающие земную жизнь Иисуса Христа. Особенно же притягивали разного рода исторические документы. И Павел Федорович, как я уже отмечал, очень помог в этом, выслав мне «Палестинский сборник. Литературные памятники Кумранской общины» (Л.1979).

Разумеется, я переснял этот сборник, прибавив тем самым в свой архив еще одну толстую «фотокнигу», на первом листе которой видна даже печать – «Из книг Беликовых, отд. Б, № 363». Затем появилась и «фотокнига» «Апокрифы древних христиан», которая у нас официально вышла только в 1989 году.

Попала в руки и монография Амброджо Дониони «У истоков христианства» (М.,1979). Дошла очередь и до чтения очень своеобразного трехтомника Николая Морозова «Христос» (Л.,1924), фотокопия которого была сделана с книги, данной мне Ларисой Петиной. Более внимательно начал я просматривать его же книгу «Откровение в грозе и буре. История возникновения апокалипсиса» (С-Пб.,1907).

Из этого обилия литературы «Палестинский сборник» заинтересовал меня больше всего. В нем приводились манускрипты Хирбет-Кумрана и Айн-Фешхи в которых было много указаний о жившем на границе летоисчислений Учителе Праведности или, как его еще называли, – Учителе Справедливости, возглавлявшем общину ессеев.

Ученые обнаружили много общего между этим Учителем и Иисусом Христом в их проповеди любви к ближнему и целомудрии, в ритуальных очищениях и омовениях, в общих трапезах с преломлением хлеба и употреблением вина (виноградного сока), напоминавших Тайную вечерю учеников с Иисусом Христом.

В книге говорилось об отказе Учителя Праведности, как и Иисуса Христа, от собственности, об отрицании рабства и кровавых жертвоприношений.

Здесь есть также призывы следовать законам Моисея в их первозданной чистоте и разрыв с храмовым культом, вражда Учителя со священнослужителями Иерусалимского Храма и его первосвященником, предсказание гибели Иерусалима за преследование Учителя Праведности, его осуждение, а затем и казнь.

Учитель Праведности умер, по подсчетам кумратологов, в 65–63 годах до нашей эры, а Иисус Христос – около 30 года нашей эры.

Проводил я аналогии и между принципами, исповедуемыми Учителем Праведности в Кумране и Сергием Радонежским в России.

Как писал академик В. О. Ключевский:

«Во всей обители чуялся скрытый огонь, который без искр и вспышек обнаруживался живительной теплотой, обдававшей всякого, кто вступал в эту атмосферу труда, мысли и молитвы. Мир видел все это и уходил ободренный и освеженный».

После 1000-летия царствования на Руси церкви Христовой, хочется вместе с Николаем Рерихом воскликнуть:

«Где же оно – «Не убий»? где же оно – «Не укради»? где же оно – «Не прелюбы сотвори»? где же исполнение и всех прочих простых и ясно звучащих основ Бытия?»[29].

«Не без горечи сообщаю, что мне пришлось оставить Архангельск и улететь восвояси, – доверительно писал мой солагерник и многолетний друг Олег Сенин о поисках своего пути к Православию. – Три с лишним месяца при епископе (послушником и иподиаконом) многое мне дали. В чем-то я еще более уверился, а в чем-то отступил от своих первоначальных представлений. Непреложно одно – при истовом и искреннем служении Господу всякий смертный облекается в подобие образа Христова, становясь носителем духа и истины в той мере, в какой он дерзает и обладает способностью к вмещению Божества в себе. Состояние же теперешнего православия плачевно. Золотую форму его почти оставил дух чистоты и бескорыстного служения (март 1981).

Дорогой Друг, 15 мая 1982 года ушел от нас Павел Федорович Беликов. Вспоминая Павла Федоровича, хочу отметить, что никогда после при всех моих непростых жизненных обстоятельствах не довелось мне встретить человека более чуткого, более отзывчивого и более бескорыстного в отношениях с окружающими его людьми – настоящего священника нового времени, настоящего посвященного Новой Эпохи, уже начавшейся для человечества.

Моя переписка с Павлом Федоровичем – целая страница жизни. Он рассеивал мои сомнения, ободрял в промахах и неудачах, терпеливо и ненавязчиво корректировал мой жизненный путь. Подробно и по существу я получал от него ответы на все, может быть, иногда и наивные вопросы, перечитывая которые мне становится неловко за то, что я отрывал его от той громадной работы, которую он вел в деле пропаганды, утверждения и сохранения философского, творческого и научного наследия Рерихов.

Воистину, Павел Федорович Беликов – один из значительнейших апостолов Учения Живой Этики.

В Учении Живой Этики – в Духе и Истине снизошел Свет Христов на землю не только России, но и всего земного мира. Но никто ничего замечать не хочет – все та же «суета сует и всякая суета».

Но XX веков назад никто не заметил и Пришествие Иисуса. Да и кто, по здравому-то смыслу, мог заметить родившегося буквально на дороге, в хлеву, среди незнакомых людей. До сих пор церкви не могут договориться как о единой дате Его рождения, так и дате Его Светлого Воскресения. Истории Великих Учителей их дальние последователи превращают в легенды, из-за чего реальное воплощение того или иного Вселенского Учителя теряет всякий практический смысл. Библейские пророки и ясновидцы только и делали, что ожидали и предсказывали воплощение Мессии, конкретизировали и место, и время этого воплощения.

И вот Свершилось – не узнали, не приняли, отвергли, распяли. Не Иуда предал, а священство руками Иуды предало его кесарю, чтобы никто не мешал их благоустроенной, ритуально отработанной до мелочей религии держать в повиновении своих сородичей.

И лишь потом – по крохам, по каплям, один там, другой здесь, по углам и катакомбам – ученики в тайне собрали фактический материал о жизни и деятельности своего Небесного Учителя.

И эти же ученики не только сохранили Его Наследие, но и литературно оформили. Но потребовалось еще несколько столетий, прежде чем зримо – на государственном уровне – обозначилась Церковь, на щите которой уже гласно было начертано Имя Иисуса Христа. Но и здесь из того, что было собрано и изучено об Иисусе Христе, лишь четыре Евангелия, как Магический Камень, легли в основание новой и теперь уже государственной Религии.

Последние же находки рукописей Кумранской общины у Мертвого моря (II в до н. э. – I в. н. э.) до сих пор являются камнем преткновения в толковании их как между церквями, так и между религией и наукой.

Но разве Христос пришел к нам не с новыми нормами этики для человечества: «Заповедь новую даю вам».

Именно это Новое и не было принято изжившим себя старым самосознанием церковнослужителей. Сейчас, как и в первые века христианства, Живая Этика – как Заповедь новая – также только обустраивается в нашем сознании, неспособном еще целостно принять и охватить то, что предложено ему. Отсюда – раздробленность, шатания и примитивизм среди последователей данного ныне Учения Света.

И как XX веков назад, церковь Христова и сегодня первая поднимает свой иерофантический жезл против нового Младенца.

Исторический опыт показывает, что нужно еще 200–300 лет, чтобы Учение Живой Этики прочно вошло в наше обновленное сознание, поскольку «не вливают вина молодого в мехи ветхие».

Затем обновится и Церковь – и признает «Сошествие Духа Святого» на новых апостолов Христа Жизнодавца.

В этот период времени мои духовные искания шаг за шагом привели к тому, что моя «гуманитарная» новосибирская жизнь стала все больше и больше вступать в противоречие с основной работой на вычислительных центрах.

И в ноябре 1981 года, собрав в папочку гуманитарные «грамоты» и «дипломы», газетные статьи и кое-какие «регалии», я вышел из дома, свернул направо, прошел через арку двора и оказался прямо у центрального входа во Дворец культуры и техники им. В. П. Чкалова, который был также близок от нашего дома, как и дом Николая Речкина в Таллинне. После непродолжительной беседы с директором Дворца культуры я был принят заведующим отделом по культмассовой работе.

Наконец-то, расставшись с «железом», я с упоением и творческим энтузиазмом углубился в написание сценариев для всякого рода заводских праздников и вечеров.

Особенно нравилось мне проводить творческие встречи с интересными людьми города, благодаря которым у меня возникали новые знакомства и новое духовное сотрудничество.

Среди этих интересных, талантливых и незаурядных людей следует упомянуть, например, поэтессу Елизавету Константиновну Стюарт. В стихотворении «В зимнем Академгородке» она писала:

На вечерах встреч с писателями я сблизился с Юрием Михайловичем Магалифом. До сих пор зримо представляю себе наши беседы за чашкой чая в его гостеприимном и очень уютном доме, в его просторном кабинете, в котором не прижатый к стене, а в свободном пространстве стоял большой рабочий стол писателя. А на полу – темно-синий, как вечернее небо, палас. Проникнувшись доверием к нему, я дал Юрию Михайловичу на рецензию рукопись книги о тюрьмах и лагерях, с предварительным названием «Зона».

Благодаря моей новой работе, возникла и далее развивалась переписка с Марией Васильевной Сербегешевой, директором Дома культуры г. Мыски (Кемеровская обл.). Это была энергичная и знающая свое дело женщина. Копна бархатно-черных волос обрамляла ее загорелое лицо, которое делали очаровательным темно-карие глаза и в меру припухшие губы. Особенно же меня поражала певучесть ее речи и нежданно глубокий голос, которые гармонично дополнялись какой-то царственной пластикой движений.

Дорогой Друг, я описал так подробно облик Марии Васильевны лишь для того, чтобы отметить, какое все же странное воздействие на мужчин оказывает женская красота, особенно, если они (мужчины) увлекаются литературой или поэзией, рисуют что-то там или просто мечтают, устремив взор в потолок или в кружку пива.

Тогда, еще и не зная ничего толком о заинтересовавшем их предмете, таким мужчинам свойственно, отталкиваясь всего лишь от необычного изгиба женских бровей или губ, от блеска глаз или плавной линии тела, впадать в эйфорию или в экстаз любовного очарования, наделяя носительниц этих линий совершенствами, какие только взбредут в воспаленные мужские головы. И далее – неизбежно следует безоглядное устремление мужчины, но уже совершенно без головы, за своим же воображением, за этой мистикой нашего бытия, нежданно берущей свое начало неизвестно откуда и также исчезающей неизвестно куда. При этом бегущие за химерой еще и лепечут непрестанно нелепые стишки вроде этих:

И когда от этой любовной мистики мужчина вдруг возвращается в мир окружающих его реалий, то искренно удивляется – а куда же делись все эти линии и изгибы? Но дело уже сделано. И как говорил известный писатель Михаил Жванецкий: «Одно неловкое движение – и вы отец». Зная эту мужскую слабость, женщины в полной мере используют ее в своих целях, резонно полагая, что для продолжения рода достаточно, чтобы мужчина, в общем-то, лишь бы чуть-чуть был благообразнее обезьяны – хотя бы без шерсти.

В феврале 1983 года меня перевели заведующим отделом в Межсоюзный Дом самодеятельного творчества, а через месяц отправили в Ленинград на курсы повышения квалификации. Среди многих культработников, приехавших с разных городов страны, выделялась широтой взглядов Светлана Рехвиашвили из Нальчика (Кабардино-Балкария). Мы обменялись адресами.

«Светлана, здравствуй, – отвечал я Светлане Андреевне на одно из ее писем. – Сейчас у нас холодно, но в тот день, когда ты писала мне (19 мая), была жара – 28 градусов. И все сразу сбросили с себя одежды – оголили тела и сердца навстречу животворящим лучам солнца. Видно, сердце твое направило к нам сюда, в далекий и суровый сибирский край, гигантский шар тепла и света от южного неба, южного солнца, южного сердца. И все звенело у нас в этот день, наливаясь радостью и свежестью. И в обеденный перерыв я вышел к березам, в рощу, расположенную рядом с нашим Межсоюзным Домом.

Первые робкие травинки уже проглядывали сквозь черноту земли, оживотворяя ее зеленым цветом надежды. Березы как бы очистились от весеннего изморози и еще больше отливали белизной под ярким солнцем. Они стояли притихшие, задумчивые в своей готовности вот-вот прорвать набухшие почки и излиться нежностью листа, ароматом рождения новой жизни, нового откровения. Вдруг между березами я заметил твое платье. Ты то удалялась, то приближалась – призрачная и реальная. Потом подошла ко мне и спросила:

– Куда ты идешь?

– Я не знаю, куда иду. И не знаю, где мой Путь, – ответил я нереальной реальности. – Но, все равно, – пойдем со мной в дальнюю Дорогу.

– Пойдем, – ответил ветер.

И ты согласилась с ветром. Солнце улыбалось нам. И мы улыбались солнцу. Но вдруг ты стала лучиком этого солнца и спряталась в нем. И когда ты спряталась в нем – в своем Вечном Доме, я пошел по тропинке сквера к своему земному дому. Проходя мимо скамейки, я увидел детей, которые резвились в песочнице со своими игрушками. Их же мама совершенно на детские игрушки не обращала внимания. Она была занята взрослыми игрушками – что-то, отрешенная от всего, вязала. Она пребывала в мире петель и узоров, рукавчиков и спинок, в мире – таком далеком от меня и таком непонятном.

Воистину, – подумал я, – каждый живет в своем маленьком мирке. И сколько людей, столько и субъективных мирков, рьяно претендующих на объективность. Иногда эти мирки сталкиваются, словно атомные ядра, но почти никогда не сливаются в один мир для двоих. Разве что пламя любви соединит части двух сфер в один эллипсис, да и то ненадолго. Так и живем – у каждого свой игрушечный мир. У детей и у взрослых. Но ведь дети же оставляют иногда свои игрушки, понимая внезапно, что они уже не дети. Иногда и взрослый говорит о другом взрослом: «Он еще ребенок – все еще играет в игрушки». Как дети, так и взрослые иногда понимают, что игрушки – это игрушки, что они не настоящая жизнь, и он, взрослый, уже готов к настоящей жизни…

Просматривая на скамеечке газеты, я вдруг обнаружил:

«Знаете, в народе говорят – лучше зажечь маленькую свечку, чем проклинать тьму… Ты должен думать также о том, чтобы, когда ты потухнешь, вокруг тебя или хотя бы на том крошечном клочке земли, на котором стоишь, не воцарилась тьма». Удивительные слова.

И сказал их удивительный человек – Чабуа Амиреджиби. Одним махом я прочитал большую статью с его размышлениями.

«Он, человек, ведет великую войну только с самим собой, – читал я дальше. – И нет в жизни ничего, что способно изменить лицо и смысл этой великой войны… Предъявлять строгие требования прежде всего к самому себе – только через это можно изменить и других людей, и условия, я имею в виду нравственные условия, от которых в конечном счете все зависит… Ведь у каждого есть своя миссия в истории… Каждый выбирает ту крепость, которую хочет взять. Для одного – это соперник, наделенный дарованиями большими, чем он, и гонимый тщеславием, он тратит все свои духовные силы на то, чтобы побороть этого соперника… Но есть и другие – цвет человечества, и они осаждают и штурмуют единственную крепость – собственную личность». Я думаю, Света, что такие люди не играют в игрушки, они не ищут ни славы, ни богатства, а преследуют лишь один Идеал – уподобиться когда-нибудь своему Небесному Учителю, частью которого мы все являемся.

Прочитав газету, я побрел дальше – по пыльным улицам к дому. Мимо проходили человечищи с пьяными и обшарпанными физиономии, безразличные лица и очень мало лиц одухотворенных. Много толпилось людей на улице.

Но было пусто – сумрак в глазах и туман в сердцах…

Вот ушел Павел Федорович – мой земной Учитель. Над моим рабочим столом его фотография. Иногда я обращаюсь к ней за советом. Я просто смотрю в его доброе лицо – и приходит решение. Земной Учитель – ни что иное, как окно. И Павел Федорович помог мне открыть окно в мой же духовный Мир.

Если ты также ищешь свое Окно, тогда найди того, за кем можешь броситься в Неизвестное. Без этого невозможно Высшее Достижение.

В повести «Пламя» Николай Рерих писал: «Мы окружены чудесами, но, слепые, не видим их. Мы наполнены возможностями, но, темные, не знаем их. Придите. Берите. Стройте»…

Не обижайся, Друг мой, что письмо мое напечатано, хотя ты и говорила, что любишь письма, написанные пером. Я ручкой уже давно не пишу – привык к машинке. Но уверяю Тебя, все звучание моей души на этих листках. Не привязывайся к физическому – лети к духовному» (май 1983).

На новой «культурной» работе, помимо сценариев для творческих вечеров, продолжал я баловаться и лирикой.

Для сотрудницы отдела, навеянные клубами дыма от ее сигареты, вышли, например, нежданные строчки:

Или вот такие сюжеты появлялись в воображении:

Но когда я работал еще в Доме культуры и техники, это самое стихоплетство чуть не стоило мне должности. Был у директора день рождения. Собрались у него дома начальники отделов и их сотрудники. Цветы, поздравления. И я с неумытым рылом – с «поэмой» к новорожденному. Ну, вручил бы тихонько под столом – как адрес в раскрашенной папке. Так нет. Дура-ак – возьми вслух, да и зачитай – при всех-то. Кто за язык тащил. Вот и все так у меня в жизни: только наладится что-то, ан нет – какая-нибудь колдобина и попадет под ногу. Тут вот этот стих-поэма и попалась.

И так далее на нескольких страницах – довольно остро. Было там и начальство повыше нашего. Оно и усмотрело крамолу. Все же понимали, откуда такое богатство на столе, – номенклатура-то жила (да и сейчас живет) в другом государстве, чем простой люд.

Ну пригласили тебя, простофилю, за стол – так ешь молча, не выступай.

Неловкое молчание кто-то загладил веселым тостом. А через неделю почувствовал я легкое давление на себя со стороны замдиректора – дородной женщины, привыкшей к «почету и уважению». Но благо, что Николай Афанасьевич был человек хороший и добрый, и не без юмора. Он и поставил все на должное место.

Помню, через несколько лет, когда я не работал уже во Дворце культуры, когда отпустил бородку, которая до неузнаваемости может изменить облик человека, проходя мимо Дворца, жил-то рядом, просто решил посмотреть – как там теперь дела.

Потянуло вдруг пройти за кулисы сцены и вдохнуть какой-то специфический аромат места, на котором живет все же творчество, а не чиновничье шарканье полуботинок и туфель.

Да и так соскучился я по веселому этому народу – культработникам, аж сердце защемило.

Посидел и в пустом зрительном зале, тишина которого для меня была наполнена звуками радости и отдохновения.

И пошел я из зала.

А директор Дворца навстречу – спешил куда-то. Столкнулись на лестнице – я вверх, а он – вниз спускался.

– Здравствуйте, Николай Афанасьевич, – я к нему. И руку протягиваю. А другой рукой сановито бороду поглаживаю.

– Здравствуйте, – ответил он настороженно, здороваясь со мной. «Значит, не узнал он меня», – подумал я, и снова к нему с вопросом:

– Как у вас дела здесь? Спешите куда-то?

– Да нет, – ответил, приглядываясь. Все не мог он, видимо, понять: «Из министерства культуры? – вроде не видел такого. Может быть, из Москвы?»

– Планы культмассовых мероприятий по отделам составлены у вас только на месяц или на весь квартал? – продолжил я значительно и серьезно, раз уж так началось между нами.

– А почему на квартал? Никто не говорил, – забеспокоился он.

– Покажите, что у вас там? – вошел я в игру.

Он повернулся и пошел наверх – к своему кабинету, куда я и собирался зайти его проведать. Зашли. Я прямо рядом с его столом – в кресло. Он в стол – план искать. Там нет. Он в шкаф с папками.

– Вот, пожалуйста.

– Так, так, – стал я листать папку, не торопясь, а самого уже смех разбирает. – А у вас, вот, работала, помните, такая Татьяна Николаевна, запамятовал отчество. Года два назад. Она, что?

– Николаевна, да. Может быть, вы всех хотите заслушать? – и к пульту связи с кабинетами руку протянул.

– Да нет, спасибо, Николай Афанасьевич. Вы что – совсем не узнали меня?… – Потом мы долго смеялись. И он приглашал меня снова работать с ним.

– Вот приеду из отпуска, если приеду, тогда можно и вернуться к этому разговору. Место-то найдете, Николай Афанасьевич? Меньше чем вашим заместителем и не предлагайте, – пошутил я.

Разумеется, что в этот творчески бурный период моей «дворцовой» жизни общение с моими духовными друзьями не прекращалось. Постоянно я встречался с ними и обменивался письмами.

«Здравствуйте, Лёня и Таня. Очень признателен вам за приглашение посетить Киев и вашу Белую церковь.

Хотелось бы, конечно, побывать в Софийском Соборе, посмотреть, а если можно, то и потрогать руками и послушать сердцем выбитую на стенах его Алтаря Киевскую азбуку времен Ярослава Мудрого…

К сожалению, на это лето планы у меня несколько иные. Хочу побыть хотя бы месяц наедине с лесом, травой, с громадой синего неба, наедине с самим собой. Иногда имеет смысл остановить бег и оглядеться – туда ли ведет тропа, по которой идешь. После ухода Павла Федоровича это мне особенно необходимо. Так что ни в Таллинне, ни в Ленинграде, ни в Риге, ни в Киеве, как предполагалось ранее, побывать не придется.

Сердце подсказывает мне в это лето побыть одному…

Посылаю вам две свои статьи, обещанные ранее: «Четырехмерный мир и проблемы уфологии» и «Волны мысли и ноосфера». Они для вас. Думаю, что распространять их пока не следует. Во многом они еще сыроваты и для широкой аудитории не подходят. Сказку для взрослых «Сердце огненное», которую я вам показывал, писатели-профессионалы раскритиковали, и я с ними согласен… Пишите. Отговорка, что «нет времени» – несерьезна. Нет необходимости – другое дело. Когда же нам что-то действительно дорого, время всегда найдется.

Я же вполне извиняю любое молчание, не забывая в то же время о вашем существовании» (июль 1982).

«Добрый день, Сережа, – отвечал я очередному корреспонденту. – Чендек и Верхний Уймон хотят посетить в это лето мои хорошие знакомые: Саша Зимин и Лена Кухтова. Они по-своему интересные люди. Приютите их ненадолго, покажите Верхне-Уймонский Музей. Пусть они побродят у вас по чистому алтайскому приволью. О вашем же приглашении постоянно помню, и при случае воспользуюсь непременно. И вы, если будете в Новосибирске, заходите к нам запросто…

Несколько слов относительно арканологии в связи с вашим письмом. Освоение космической символики чрезвычайно затруднено из-за той дифференциации, которой она подвергается, проходя различные слои эпох, культур, традиций и уровней человеческого сознания. И если вы хотите серьезно заняться космическим символизмом, то надо приучить себя замечать его проявления во всем, что нас окружает – в слове и жесте, во всех встречах дня, во всех проявлениях окружающей вас природы. Мир постоянно говорит с нами, но своим языком. Это весьма непростой язык цвета и звука, аромата и ритма, которые доступны нашему физическому восприятию. Именно на таком языке и даются человечеству великие Откровения космоса. В малом Знаке природы нужно уметь увидеть, например, ее «предложение», в большом Знаке надо суметь почувствовать целый «рассказ» природы о себе. Это прекрасный путь живого творчества и живого созерцания. Желаю вам не легкого, а именно трудного успеха на этом пути. Все легкое, как правило, невесомо. Все не пропущенное через сердце остается для нас лишь абстракцией и не живет, а только мертвым грузом лежит в сознании…» (июль 1982).

«Лёня и Танечка, – вновь писал я в Белую церковь, – в прошлом письме я упоминал о том, что в ряду человеческих воплощений одна земная жизнь – лишь несколько недель в череде воплощений. Отсюда надо и исходить при оценке своих достижений… Лёня, сейчас вы пишете диссертацию по иммунологии. Но на много ли она продвинется за неделю? Малая крупица прибавится по сравнению со всей работой над ней.

Теперь представьте себе что диссертация – это человеческая жизнь, и просмотрите дальше эту аналогию. В ходе написания диссертации (в ходе человеческой жизни) какой-то добытый вами материал подойдет для нее, но может, однако, не понадобится в дальнейшем. Так вы копите лист за листом имеющийся у вас материал, поворачиваете его и так, и этак, примеряете – стоит ли его включать в окончательный текст. Да и сама исходная тема диссертации во время поисков и примерок материала к ней начинает совершенно по-новому звучать и по-новому восприниматься самим автором, чем это было в начале написания ее первой страницы. А это значит, что день ото дня молодой соискатель взрослеет (ребенок растет), и в этом взрослении его наивное детство постепенно переходит в умудренную зрелость – в духовное осознание им опыта жизни. Осознание своего опыта жизни особенно важно, поскольку он является очередной каплей в ту Великую Чашу, которая и определяет Вселенское Бытие Человека.

Даже если человек, завершая свой очередной земной путь, понял, что эту жизнь он потратил на фантом, на мыльный пузырь, то это понимание само по себе также ценно. В отрицательном опыте жизни есть существенный положительный момент – пройден, испытан и отвергнут путь, по которому в следующем физическом воплощении человек не пойдет, а инстинктивно будет искать иное решение еще не решенной им проблемы. Поэтому хочу особо отметить, учат не столько книги, сколько пройденный своими ногами Путь жизни, построенный в силу своих способностей шалаш или Храм.

Большинство же людей идут по жизни бессознательно, и учебником для них становится повторяющийся из жизни в жизнь тяжелый опыт собственных ошибок и заблуждений. Для человечества же в целом – это его опыт насилия, войн, безудержного эгоизма, отрицание всего, что так или иначе не вписывается в обиход его кабинета или спальни, туалета или кухни, которыми, в данном случае, является вся Планета…

Вы правильно пишете, что в книге Валентина Сидорова «Семь дней в Гималаях» написаны такие вещи, о которых можно не услышать за всю свою жизнь. Но ведь Сидоров смог услышать. Теперь же, после опубликования книги, многие увидели «вдруг» то, что годами безуспешно стучалось в их двери.

Но велика ли заслуга такого вторичного (разрешенного властями) понимания? Но, воистину, нужно и мужество, и устремление, и интуиция, чтобы самостоятельно увидеть восходящую сегодня ступень эволюции и, как на эскалатор, встать на нее… Лёня, хорошо, если бы Таня стала вашим сопутником жизни, а вы – ее. Таня учится на географическом. Попробуйте увязать вопросы иммунологии с проблемами населения земли и взаимопроникновения культур. Почему, например, не срабатывают защитные механизмы аборигенов – и они вымирают при завоевании их эгоистичными и безнравственными иноземцами?

Таня в этом могла бы квалифицированно помочь вам.

И возникло бы духовное созвучие между вами» (март 1983).

«Юрий Владимирович, – писал я Линнику в Петрозаводск. – Приветствую ваше начинание – написание романа. И, если я правильно понял, романа научно-фантастического, в котором будут отображены идеи Живой Этики. В отношении разыскиваемых вами книг из серии «Научной фантастики», в моей библиотеке имеются: «Человек-амфибия» А. Беляева, «Вирус В-13» М. Михеева, «Война с саламандрами» К. Чапека, «Золотой горшок» Э. Гофмана, «Человек-невидимка», «Война миров» и «Рассказы» Г. Уэллса. Любую из этих книг могу выслать вам для работы. Но хочу все же поделиться с вами своим мнением о научной фантастике, имея в виду ваше желание отобразить через нее идеи Учения…

Очень важно, чтобы в научно-фантастическом романе идеи Учения Живой Этики не воспринимались бы читателем, как очередные фантазии писателя, которые, как правило, никого ни к чему и не обязывают особо. Сам роман может быть интересен по содержанию, сложен и современен по композиции, может захватить читателя необычностью сюжета, необыкновенной широтой мировосприятия писателя, но именно потому, что он «фантастический», даже если его действие разворачивается не в иных измерениях пространства, а на земле, – все это, после прочтения такого романа, не заставит читателя отойти от привычного ему образа жизни, от обыденных чувств и мыслей. «Да, интересная фантастика», – скажет он и, зевая, оденет халат и включит телевизор с очередным развлекательным шоу или с фильмом-ужастиком, забыв уже завтра, о чем же он читал вчера в этой крутой книжке…

Действительно, очень сложно донести новое до сознания сегодняшнего уровня восприятия, донести так, чтобы сдвинуть это сознание и расширить, чтобы то, что человек прочитал, заставило бы его встряхнуться, остановиться на миг и задуматься о себе, о смысле своей жизни, о ее значимости. И в этом отношении, на мой взгляд, гораздо большего воздействия на читателя достигают не суперсовременные фантастические романы, а просто романы, просто повести, такие, например, как «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, «Альтист Данилов» В. Орлова, «Самшитовый Лес» М. Анчарова, «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Р. Баха, «Степной волк» Г. Гессе, «Барьер» и «Измерения» П. Вежинова, «Гадкие Лебеди» братьев Стругацких. Здесь все на земле, как бы в самой примитивной, самой обыденной обстановке, рядом с обыкновенными людьми и, в то же время, – отрыв от этой обыденности и примитива в Беспредельность, такую же реальную, как стол, за которым читатель ест, как стул, на котором он ежедневно сидит, как жена, с которой спит, ругается, которой изменяет и все-таки любит.

Как бы я хотел, чтобы именно такой роман был написан, написан талантливо и глубоко, в котором смысл Учения Живой Этики выявлялся бы рельефно, естественно и в высшей степени правдоподобно. На этом пути, может быть, и не надо собирать сборники и альманахи под грифом «НФ», которые неминуемо наложат отпечаток на ваш роман, а поискать решение в глубине сердца, найти новый путь воплощения замысла, какой-то необычный ракурс, сквозь который идеи Живой Этики смогли бы быть представлены и просто, и высоко» (апрель 1983).

«Как все же затянулась эта ваша пневмония, – писал я заболевшему Александру Черепанову в Красноярск. – Однако надеюсь, что она вскоре пройдет. Согласен, что подошло время нового этапа вашей жизни, как вы пишете, этапа «углубления, прояснения и обобщения». Думаю, однако, что смысл этого этапа все же не в том, чтобы «учиться на малых отношениях, поступках, обращая внимание на более тонкие их показатели», хотя и этот момент нужно иметь в виду.

Ваше дело, как мне все более и более становится ясным, заключается в вашем творчестве. Какое было прекрасное начало в выступлении вашего хора на дне Учителя. То, что вы сказали об Учителе и ученике, – и глубоко, и правильно, и эмоционально насыщенно. И именно здесь ваш голос звучал и высоко, и естественно. Вы были Учителем для тех, к кому обращались. И вот это состояние, в котором вы находились тогда, и есть ваше, и есть ваш Путь Жизни. Представьте себе – перед вами зал.

И вы говорите – темпераментно, искренно:

Вы чувствуете – это ритм, это стихи. И это ваш ритм, ваши стихи. Специально я выписал отдельно этот вдохновенный монолог, придав ему форму стиха, чтобы вы посмотрели на него со стороны. А дальше у вас – в исполнении хора стихи Тагора, обрамленные музыкой. И вот за это, созданное вами, большой вам поклон. Именно в такой работе – ваша стихия, ваше предназначение. А ваша запись на радио цикла сочинений Бориса Лисицына? Так и звучат во мне ваши слова, сказанные перед началом цикла. Тот же ритм, что и в аккорде «Учитель и ученик», то же горящее и зажигающее вдохновение, накал души, накал устремления. Хороша и задумка выступить по радио с композицией на темы Живой Этики, с использованием материалов из жизни выдающихся людей, с использованием духовной музыки разных эпох.

Думаю, что вам была бы по силам и пьеса Н. К. Рериха «Милосердие», опубликованная впервые. Хорошо бы ее поставить, как это виделось Рериху – в синтезе музыки и пластики, цвета и действия. Мистерия древних, поднятая до космического звучания настоящего. Посмотрите обязательно журнал «Советская драматургия» № 1 за этот год. Если не достанете, я вам вышлю. Идите этой широкой дорогой – она ваша.

Все остальное уложится вдоль нее.

И, пожалуйста, если что неясно в книгах Учения, спрашивайте, не проявляя стеснения…» (июнь 1983).

Дорогой Друг, вечерами, в свободное от мирских игрищ время во Дворце культуры, а затем и в Межсоюзном Доме самодеятельного творчества, влекомый желанием понять и принять религию не только по книгам, но и реально – изнутри, я стал посещать православную церковь, стал присматриваться к ее ритуалам, к ее внутрицерковной жизни. Да и Сергий Радонежский, который в Живой Этике рассматривался, как нравственный светоч земли русской, был сочленом православной церкви, основоположником ее монастырского уклада. И это являлось дополнительным стимулом для моего движения к Храму. К тому же, были еще свежи в памяти мои лагерные мордовские и пермские сны.

Я шел по прекрасному городу, улицы которого были вымощены плитами разных цветов и оттенков. Необычайна была и архитектура зданий, окрашенных в светлые тона золотисто-желтого и голубого. По улицам в ниспадающих до земли хитонах двигались мужчины и женщины. Покрой их тканей был прост и изящен. И каждый из идущих знал, что это не столько улицы города, сколько пути жизни, по которым спускались они в низины мрака или, напротив, возносились к вершинам Света и Чистоты, Любви и Божественности.

Я вышел на широкий проспект, который сначала ниспадал вниз, а затем, повернув направо, устремлялся безудержно вверх. И там, на вершине, моему взору вдруг открылся величественный Храм. Чудесное звучание а капеллы нисходило оттуда. И я вошел под своды этого Храма. Восторг и упоение экстаза наполнили все мое существо.

Вскинув руки, я начал Молитву – великое Песнопение Господу.

И хор подхватил Хвалу Вседержителю. Часто в новосибирском периоде жизни во мне звучали молитвой и меня поддерживали и укрепляли на избранном мною пути ясные и светлые слова из Учения Живой Этики:

И наконец пришло время, когда я обратился с большим посланием к архиепископу Новосибирскому и Барнаульскому Гедеону, которое заканчивалось словами:

«Обращаясь к Вам, Владыка, прошу Вас принять меня в лоно церкви Христовой «как Христос принял нас во Славу Божию», ибо, как сказал митрополит Николай: «Быть в Нем – значит все силы, все свои чувства: зрение, слух, язык, руки – все это посвятить служению своему ближнему, все это отдать в Волю Божию, чтобы Она, Воля Божья, а не наша грешная, себялюбивая, всегда ко греху наклонная, господствовала в нашем сердце, чтобы Он Сам управлял нашей жизнью и вел по всем шагам нашего пути»… Прошу Вас, Владыка, не отказать в этой моей просьбе» (июнь 1983).

«Преосвященнейший Владыка, – писал я во втором послании архиепископу Гедеону после краткой встречи с ним, – видимо, не смог я донести до Вас то, что хотел сказать и о чем посоветоваться. Я почувствовал, что произошел диссонанс между тем впечатлением, которое оказало на Вас мое первое «послание» к Вам, и тем, как Вы восприняли и меня, и нашу беседу. В одном фильме был интересный эпизод. В поезде везли раненых. Один из них постоянно просил воды и, порываясь встать, умолял: «Братишки! Воды – горю я, братишки». Иногда ему приносили стакан воды, но, в основном, глядя на его мощное тело и красное лицо, шутили: «Куда ты денешься с такой-то мордой – тебя и палкой не перешибешь».

Утром его нашли на постели мертвым. И притихли все, поняв вдруг, сколько глухого безразличия проявили к человеку, которому можно было как-то помочь. Нечто происходит и со мной…

За малой деталью жизни (по неведению вовремя не обвенчался) неужели не видно моего искреннего и истинного устремления к Господу?… Ваше Преосвященство, как к Посреднику между Господом и землей, я снова обращаюсь к вам: «Отче! Прими меня в число наемников твоих».

Владыка, жизнь моя не была легкой и праздной. Трава-лебеда, простая вода и недостаток хлеба были основным рационом моего блокадного детства. И Господь сохранил в это лихолетье. Господь сохранил и тогда, когда влетел в квартиру снаряд, выбил окно, пролетел через дверь в кухню и там разорвался. Стены разворотило, но меня не тронуло и осколком. Не будем говорить о полуголодных и полураздетых послевоенных годах – они коснулись половины России. Но после 8-го класса, пройдя при температуре около 40° медицинскую комиссию при поступлении в летное училище, в этот же день я был на операционном столе. «Еще бы два часа, – сказала доктор отцу, – пришлось бы вам хоронить своего сына». Прорвавшийся аппендицит закрыл мне дорогу в небо. После военно-морского училища – тюрьмы и лагеря, а с ними – сердечная недостаточность и больницы. И лишь воздержание во всем привело к прекращению болезни. Всю свою жизнь не имел я ни лишнего рубля, ни лишней одежды. Стол, стул, кровать и книги – вот все, что окружает меня в моем доме. Иконы и Крест Животворящий – мое богатство, а не золото и серебро, хрусталь да бархат. Заповеди Иисуса наполняют сердце мое, а не праздные увеселения и бесцельное времяпрепровождение. Но физическое воздержание – это же монашеская аскеза. Таков путь мой, Владыка, который и привел меня к порогу Вашей обители, поскольку сказано Им: «Так всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником»… Независимо от того, примете ли Вы меня в лоно церкви Христовой, позволите или нет быть пастырем овец Его стада, всегда будут звучать в сердце моем слова Великого Учителя: «Я есмь хлеб жизни; приходящий ко мне не будет алкать, а верующий в Меня не будет жаждать никогда». На Вашу премудрость уповаю, Владыка, памятуя, что «всякий просящий получает, а стучащемуся отворят» (июль 1983).

Собор был полон, но тишина почти звенела, отражаясь в его колоннах, иконах, горящих свечах.

Только голос дьякона, устремляясь к куполу Храма, вливался тугой волной в сердца молящихся:

– Еще молимся о богохранимой стране нашей…

Из алтаря вышел мой духовник отец Владимир и рукой указал подойти к нему. Я взошел на амвон.

И распевно звучал голос дьякона:

– Еще молимся о братиях наших, священницех, священномонасех, и всем во Христе братстве нашем…

Отец Владимир, убеленный сединами протоиерей, провел меня на клирос, представил регенту, сказал ей:

– Владыка благословил его учиться петь и читать на клиросе. Певуче лился голос дьякона:

– Еще молимся о плодоносящих и добродеющих во святем и всечестнем Храме сем…

Клирос трижды отзывался на провозглашенное прошение:

– Господи, помилуй…

И я, как умел, пел вместе со всеми. А через час, когда тишина Храма еще больше сгустилась и напряглась в ожидании, и голос священника в алтаре за закрытыми царскими вратами произнес:

– Пийте от нея вси, сия есть кровь моя Нового завета, яже за вы и за многие изливаемая во оставлении грехов, – на амвон поднялся староста причта и, пошептавшись с регентом, грудью пошел на меня со словами:

– Выйдите с амвона!

Чтобы не нарушать одухотворенной тишины Храма, я молча спустился по ступеням и встал среди прихожан. На клиросе запели:

– Тебе поемъ, тебе благословимъ, Господи…

Видя, что я не вышел из Храма, староста снова подошел ко мне:

– Чтобы больше я не видел тебя здесь…

На следующий день отец Владимир вручил мне ответ архиепископа Гедеона на два мои послания к нему:

«Такой обширной перепиской мне заниматься некогда. Игнорировать церковные таинства и нормы нельзя, а тем более хотящему быть строителем тайн. Воцерковляйтесь, учитесь и вырабатывайте дух смирения и послушания, и Господь укажет вам дальнейшее» (1983).

С ответом архиепископа отец Владимир вновь привел меня на клирос. И объяснился с регентом. И со старостой мы пожали друг другу руки – извинился он, думая было, что я самозванец какой-то здесь. Однако ощущение жесткого «неприятия» у меня осталось.

Был день Успения Приснодевы Марии. И вынесли плащаницу из алтаря. Началось помазание елеем, привезенным с Афона. С клироса я спустился вниз и подошел для целования плащаницы. Священник помазал меня елеем. И я вернулся на клирос.

– А ты что здесь делаешь? – обратился ко мне, вышедший из алтаря священник.

– Я… пою на клиросе… – ответил несмело отцу Павлу, – благословите, отче, – и ладони сложил, ожидая его благословения.

– Что-то раньше не видел я тебя здесь, – отстранился он. – Почему на клиросе посторонние? – повернул он свою бородку клинышком к регенту. Та недоброжелательно по отношению ко мне ответила ему…