Читать книгу Письма странника. Спаси себя сам - Геннадий Гаврилов - Страница 8

8 августа 1999.

Дорогой Друг, что тут поделаешь, начатое письмо не сразу закончишь. И сегодня я продолжаю макать в чернила свое «гусиное перо» и марать им бумагу. Неудачное все же попалось это перо – сильно скрипит, отвлекая от мысли. Вот тебе и по блату.

Прикрыли недавно один из новоявленных антикварных магазинов, распродали имущество, перо же это бросили под стол за ненадобностью – мне и досталось. Теперь же от него не только скрип, но и как с гуся чернила. Не одну уж кляксу пришлось стереть. Да, шариковые ручки много удобнее. Но про Шариковых мы и кино смотрели, и встречали их не раз на дорогах жизни – не тот коленкор. И потом, если уж решил гусиным пером – значит, гусиным. А вот интересно, куриные перья, они что – хуже?

Думаю, разница в том, что рожденный по курятнику бегать не взлетит к облакам.

А гусь – это же лебедь. Значит, гусиное перо – символ изящного и красивого полета мысли, символ вдохновения в обнимку с Фортуной. Но для этого, разумеется, должно быть – ну очень хорошее перо. Мое же валялось под столом. Так что не обессудь, дорогой Друг, – как уж получится это мое послание к тебе.

До сих пор ярко и красочно представляются мне тюрьмы и камеры, лагеря и бараки следственного изолятора Таллинна (июнь 1969 – февраль 1970), тюрьмы Калининграда (февраль 1970 – июль 1970). Звучит еще в ушах стук колес вагона-столыпина, протянувшего нить моей жизни от узла к узлу через тюрьмы Вильнюса и Пскова, Горького и Потьмы к затерявшемуся где-то в глуши лесов поселку Озерный (Малая зона Мордовии ЖХ-385-17а, август 1970 – октябрь 1972). А далее – еще одна линия жизни, проложенная к вбитому в землю столбу у Всесвятской станции (35-я пермская зона ВС-389/35, 1972–1974).

Так нежданно-негаданно шагнул я от чистоты лазурно-соленых волн Балтийского моря в тину и грязь Мордовского озера и, окунувшись в него, вынырнул затем в лесах Сибири среди всех святых, огороженных плотными рядами колючей проволоки. Материализовав идеи Гегеля, рабоче-крестьянская власть нанизывала на шампур своей доктрины не оправдавших ее надежд подданных – и поджаривала, поджаривала, поджаривала их медленно на огне, пока не розовели они от радости или не обугливались от ненависти.

Вот память человеческая – столько лет прошло, а будто вчера все и было, будто час назад крикнули: «Выходи! С вещами», – и прощально лязгнул засов лагерной зоны.

Тюрьмы и лагеря – воистину Университеты Жизни.

Понимая это, я тайно стал собирать материал на книгу, которую намеревался затем опубликовать «на воле». Вязью, корявым почерком, между строк всякого рода выписок из книг, что брал я в библиотеках тюрем и лагерей, заносил я на будущее имена и фамилии бывших со мной рядом зэков, тем более зэков-то не простых – каждый со своей суровой и сложной биографией, со своим таким же суровым и закаленным характером, со своей Судьбой, достойной памяти и подражания.

Помимо собирания «зэковского материала», активно продолжал я изучение философии, но это была уже философия Востока, к которой добавилась и религия. В чемоданах «антисоветчиков» оказались очень нужные для меня книги: индийская Ригведа и Упанишады, Атхарваведа и Дхванья-лока, Мокшадхарма и Бхагавад-Гита, японский Дзен-буддизм и китайский Даосизм. И как когда-то Ленина, теперь по ночам я ощущал в изголовье своей зэковской постели незримое присутствие Патанждали, Шанкары и Раманужди, Вивекананды и Будды. До смерти преданные Иисусу баптисты, озираясь в бараке по сторонам и поглядывая на окна и дверь – нет ли поблизости надзирателя, познакомили меня и с Библией.

Шлюпка и парусник, которыми я увлекался в училище, гантели, которыми я занимался, будучи офицером, уступили место классической йоге. В школе я никак не мог осилить немецкий, здесь же, на тебе, начал изучать хинди, увлекшись Индией. И в свободное от шитья рукавиц время в трех шагах от вышки с автоматчиком или в лагерной библиотеке по выходным – сидел я, не разгибаясь, над книгами. И казалась порой ирреальной та жуткая реальность, которая, словно бетонными плитами, окружала меня своей «заботой» и особо строгим специальным «вниманием». Исподволь стала возникать во мне мысль о том, что наука и религия – хотя и разные ипостаси познания человеком окружающего его мира, разные плоскости его ментального погружения в мир, тем не менее, мир этот – целостен и един. И значит – между мощными горными массивами, между наукой и религией, над пропастью, разделяющей их, все же должен существовать какой-то пусть не мост, ну хотя бы мостик. Очертания этого, в то время еще призрачного для меня моста, и стал я искать, окруженный заборами и надзирателями, шмонами и проверками, шитьем рукавиц и застольным чаем, таким необходимым загнанному в угол зэку. И о том, как зэки не давали загнать себя в этот самый угол, я продолжал подробно записывать в свою заветную тетрадочку, которая много лет спустя и переросла в книгу «Спаси себя сам».