Читать книгу Письма странника. Спаси себя сам - Геннадий Гаврилов - Страница 6

6 августа 1999.

Порывшись по своим архивам, обнаружил я еще пачку старых листков, которые можно использовать для письма, но лишь одну их страницу. На обороте разного рода черновики – сны, видения всякие, странные записи.

Можешь взглянуть, мой Друг, если любопытно узнать, что было там у меня – в старых архивах, поскольку в архивах можно иногда встретить немало мудрого и весьма современного. Недаром же события нашего времени политики и историки в один голос сравнивают с хаосом первого двадцатилетия уходящего века. Правда, шустрый Севочка все эти события перепутал – и надо разбираться теперь, что там следовало за чем.

Так и тянет его к бумаге. Помню, когда в кроватке стоял, и потом, когда на коленочках ползал, – все обои рвал. До сих пор осталось еще от его рук прикрытое шкафом футбольное поле голой стены.

Начал ходить – не идет от стола. Повсюду обрывки папиных записей с его каллиграфией. А в школу пойдет?

Вот и утром сегодня, только я сел за письмо к тебе:

– Папа, дай чистый листик с обеих сторон.

– Хватит и с одной, – даю ему лист. – Не будешь же ты сразу писать на двух сторонах.

А сейчас смотрю – еще у него откуда-то лист.

– Не трогай мои бумаги, – снова ему. – Не тобой положено – не тобой и возьмется.

– Я и не взял, я только посмотрел, – отвечает.

– Ну да, у мамы ты тоже сумку посмотрел, так она потом полдня не могла отделить помаду от пудры. Вот тронь еще раз. Покажи мне, что ты там начиркал.

Сева подошел, показал изрисованный лист бумаги.

– И что здесь? Намельчил – ничего не поймешь.

– Это база сектоидов и небесных из игры УФО. А здесь – базы силицидов и крислидов со змеюками. Они воюют с Икс-командой, чтобы завоевать Землю.

– А это что за каракатица у тебя?

– НЛО. Разве не видно?

– Ладно, рисуй, только не отвлекай меня по мелочам.

– Я на тебя обиделся.

– Чего вдруг – обиделся?

– Чистый листик не дал.

– Ну ладно, так и быть. Дам тебе чистый листик.

Я полез на верхнюю полку шкафа и выделил ему оттуда, раз уж обиделся, чистый лист с двух сторон.

– Самому скоро в школу понадобится, – проворчал я, отдавая бумагу.

– Спасибо, – заулыбался он. – Я доклад напишу. Отчитаюсь за работу.

– Ладно, отчитывайся. Только не делай ошибок.

Докладчик нашелся. А ну-ка, если бы сейчас гусиными перьями дети писали, да чернилами. Чтобы я тогда делал с ним.

Как-то незаметно, чего я и не ожидал, Сева освоился с компьютером. Начав самостоятельно читать с пяти лет, он запросто разобрался с директориями и файлами игровых программ. Быстро понял, в какие программы ему разрешено входить, а в какие нельзя.

И не хуже матери управлялся с этой взрослой игрой про инопланетян, давая ей советы, хотя она и сама в этих играх была дока.

– Мам, отсюда выход по этой кнопке, – лез он кнопку нажать.

– Да отойди же, Сева, не мешай.

А через некоторое время она сама к нему:

– А как солдатика повернуть, он не поворачивается у меня.

– Нажимай девятую кнопку, – бросался Сева помогать.

Про Севочку, чтобы кратко определить его спокойный и уравновешенный нрав, можно сказать:

Будучи еще совсем маленьким, первое, что он делал, просыпаясь утром, – задорно улыбался нам. Не знали мы с ним и ночных бдений – всегда спал Сева спокойно и всю ночь.

Проблемы отучения от соски вообще не возникло. Подошло время, и мы, стоя с ним у окна, сказали ему:

– Севочка, видишь, вон собачка бежит. Ты уже большой мальчик, а она маленькая. И пора тебе, дружок, сосочку собачке отдать.

– Де обака? – спросил он своим нежным голоском.

– Вон, вон… смотри – через дорогу сюда и бежит. Давай-ка бросим ей скорей сосочку. Видишь собачку? – Он мотнул головой.

– Бросим ей сосочку?

– Боси…, – махнул он ладошкой.

Мы открыли форточку и выбросили соску. И с этого дня больше он сосок не видел. На следующий день только спохватился.

– Да ты что, забыл, Севочка? Мы же ее вчера маленькой собачке отдали. Давай в окошко посмотрим.

Подошли к окну. Поставили его на подоконник.

– Смотри внимательно, есть там сосочка?

– Не… – смотрел он внимательно с четвертого этажа, прижавшись носиком к стеклу…

– Ну вот, собачка забрала с собой. Не будем у нее отнимать, или отнимем?

– Не… не удим…

Поняв что-то, он к этому больше не возвращался.

С возрастом, конечно, такие элементарные номера не проходили уже, но, если по-взрослому объясняли ему что, то он соглашался.

Единственное, что Сева излишне долго не решался делать, так это ходить. На четвереньках ползал с громадной скоростью – и вперед, и назад. Вставал и на ножки. Если же руками держался за кроватку, стул или книжную полку, то бочком, бочком и пройдет немного. Но остаться на двух ногах в свободном пространстве и пойти – сидеть на попке надежней.

И как-то раз, когда наша мама ушла в магазин, я поставил его перед собой лицом к кроватке на расстоянии одного шага от нее.

– Иди, Севочка, – отпустил я руки, которыми придерживал его за спинку. Он – снова на попку. Я еще раз поставил его на ножки.

– Иди, Сева, не позорь фамилию. Такой большой уже вымахал, и все на четвереньках ползаешь. – Он опять садится. Я вновь ставлю его на ножки. И еще, и еще. Сева ревет уже, тянет ручки к кроватке, а шагнуть – никак.

– Не бойся, мальчик, не бойся, ты же можешь. Ну шагни – вот же кроватка, совсем рядом.

Наконец, со слезами, первый шаг сделан – и ручками зацепился за кроватку. И опять я ставлю его на шаг от кроватки.

– Все, мой хороший, молодец, – целую я его в затылочек, – давай еще раз, вперед. Я с тобой рядом.

Затем, не сразу, конечно, Сева сделал и два шага, и три. И когда мама пришла из магазина, он эти три шага сделал уже навстречу к ней. И довольно скоро Севочка носился по квартире так же лихо, как и ползал на четвереньках. Однако, эта лихость в три годика стоила ему зубика, когда он, забравшись на стул, полез на верхние полки за папиными книжками и ступил мимо стула, ударившись подбородком о нижнюю полку.

Потом он рассказывал об этом бабушке:

– Бабуинька, я со стуа бух ковь потека и зубик потияй. Ты не пач…

Интересно, что, когда упрекали трехлетнего Севочку:

– Ну, что ж ты капризничаешь-то, маленький?

Он обычно отвечал:

– Как я капизничию? Не капизничию я. Хаоший я.

– Хороший, хороший, но, все же, веди себя прилично.

Но продолжу свою историю. Осенью 1959 года, поступив в училище, я попал в Кронштадт матросом на эсминец «Справедливый» для прохождения курсантской практики. И, первым делом, отыскал в Кронштадте библиотеку. Она находилась в полуразрушенном, но величественном Храме, в котором когда-то служил Иоанн Кронштадтский. Сейчас еще вижу я где-то внутри себя этот Храм в золоте опадающих по осени листьев, среди готовящихся к зиме загрустивших деревьев. И запах этих листьев, терпкий и пряный, у входа в Храм напоминал мне тогда запах старинных книг в толстых переплетах с их упругими листами, которые, казалось, сопротивлялись самому времени в своем неистовом желании жить.

И еще оставили сильное впечатление о себе громоздящиеся волны Балтики, разрываемые носом движущегося корабля. Их темные малахитовые оттенки и вибрирующий гудящий рык захватывали меня с головы до пят своей мощью и непредсказуемостью. К тому же, какое-то тайное чувство единения с ними переполняло сознание. И когда, стоя на вахте, я вглядывался в ночное небо, очищенное от туч, в таинственной глубине его мне чудились среди мерцающих звезд те же волны и тот же запах листьев, одиноко лежащих у порога Храма.

После года службы на корабле у меня появилась заманчивая возможность (в связи с резким сокращением вооруженных сил в то время) перейти в любой ВУЗ Ленинграда, поскольку училище расформировывалось, а статус наших вступительных экзаменов по количеству и качеству превышал вузовский. Наш же химический факультет приказом министра обороны переводился в Азербайджан.

Но мог ли я теперь отказаться от ставшей привычной безбрежности неба, сливающегося с горизонтом мятущихся волн, ради города с сутолокой людей, машин и трамваев, когда дыхание глади морской и ее неслышимые ухом мелодии переполняли все мое существо.

И я уехал в Баку. Пять незабываемых курсантских лет (1960–1965) промелькнули как один день, как вагоны проносящегося мимо поезда. С замиранием сердца я погружался в густые южные запахи цветов, когда бродил с автоматом между спящими корпусами училища во время вахты, когда губами касался непроницаемо черной глубины влажного ночного неба, осязаемо и властно охватывающего собой Землю. Днем же я чувствовал нежность небесного покрывала, смягчающего жаркие потоки пребывающего в нем светила.

Подъемы и отбои, проверки и военные учения, различные кабинеты и лаборатории – все было в радость, все находило свое место и время, не мешая той внутренней сосредоточенности, которая, словно свернувшийся в клубок котенок, жила во мне и будто ждала своего часа, ждала той минуты, чтобы вдруг распрямиться и прыгнуть на показавшуюся из норки мышь. Учение давалось легко, что позволяло значительно расширить круг моих интересов.

В училище оказалась прекрасная библиотека, видимо потому, что был еще здесь артиллерийский факультет для иностранцев. И я зачитывался книгами Аристотеля и Беркли, Бекона и Гольбаха, Канта и Локка, Монтеня и Монтескье, Фейербаха и Юма. Но больше всего меня захватила своей мощью философия Гегеля. Я был поражен его энциклопедической осведомленностью во всех сферах человеческого познания и, особенно, тем логическим стержнем, на который он умело нанизывал его плоды, словно на шампур мясо для облитого шампанским шашлыка.

Так, в промежутках между физикой и химией, математикой и астрономией, кораблевождением и ядерными реакторами, эти книги открыли для меня переливающийся всеми цветами радуги мир западной философии, социологии и политики. И вместе с тем каждое лето я продолжал корабельные купания в лазурных и черных, тихих и буйных водах морей и океанов. «Мертвый штиль» Средиземного моря и шторм Бискайского залива – до сих пор отражают во мне рай тишины и гул преисподней.