Читать книгу Письма странника. Спаси себя сам - Геннадий Гаврилов - Страница 12

14 августа 1999.

Друг мой, каждодневное обращение к тебе в письмах вот уже на протяжении 10 дней, почти осязаемым и зримым сделали твое присутствие за моим рабочим столом.

Так и ощущаю перед собой твою колоритную фигуру, широкоплечую и высокую, и исходящие от тебя уверенность и спокойствие, внутреннюю собранность и внешнюю солидность, чего мне постоянно недоставало. Сними же пиджак, дорогой мой человечище, ослабь немного галстук, рассупонься чуть-чуть, чтобы тело не мешало духу воспринимать то, что я сплетаю для тебя в затейливый узор из слов и предложений, вместе образующих разного рода фигуры из последних 25 лет моей жизни после лагерей.

Я как бы вновь вижу твое открытое лицо, умные и добрые глаза. Очки, как всегда, придают тебе некоторый шарм, который так нравится женщинам. Говорят, ты удачно женился – на новой русской.

– Эге, – заметит мой далекий Друг, – это и не я вовсе, а Игорь Калинин, внутренне собранный и внешне солидный. Или – Петр Лабецкий. Он тоже сибиряк – широкоплечий и могучий.

– Так он же очков не носит, – отвечу я.

– Ну тогда это Володя Слободанюк – стройный, высокий и спокойный, – наступает мой Друг.

– Хорошо, хорошо, – соглашаюсь я, – как же мне тогда тебя представить?

– Вот уж не знаю. Ты придумал – ты и води.

И представил я себе моего далекого Друга не в теле, но в Духе.

Это может быть и мужчина, и женщина, человек молодой или убеленный сединами – не это важно. Важно, что сердце моего Друга пылает устремлением к чистой и честной, светлой и радостной жизни в чертогах Храма, имя которому Вселенная.

Дорогой Друг, по настоянию моего духовника отца Владимира, весной 1983 года мы с Галей, оставив позади 17 лет совместной жизни, повенчались. Но венчались мы не так, как венчаются сейчас – прилюдно, с родственниками и приглашенными, с фотоаппаратами, видеокамерами и букетами цветов. Отец Владимир все проделал негласно, при закрытых дверях в нижнем пределе Храма, без каких-либо посторонних лиц, без свидетелей и даже родственников – почти катакомбно.

Лишь две иконки в наших руках были свидетелями – «Неопалимая купина» у Гали и икона «Николая Чудотворца» у меня. Икон с изображением «Божьей Матери» и «Иисуса Христа», которые должны были бы быть у нас при венчании, не оказалось в тот момент в церковном ларьке. Время было другое. И тот, кто хотел более-менее спокойно жить, стороной обходили Храмы.

Это в наше «новое» время всяк норовит со свечой в руке и с усмешкой в глазах свою дань отдать и «церковной» моде. Это сегодня все в крестах поверх кофт и рубах – и праведный мир, и криминальный. А тогда – даже верующие вшивали крестики в белье, чтоб никто не заметил. И отец Владимир, если беседовал со мной во дворе Храма, то все озирался – нет ли кого постороннего рядом. И даже в Храме не беседовал со мной при народе, а заводил для этих дел в тот самый нижний предел, когда уже пусто было там, когда не было исповедников. И тогда, не опасаясь уже, он и наставлял меня в слове Божьем.

Не от этого ли страха перед кесарем и вся неустроенность на Руси у нас? Русский народ, могучий в битвах с иноземцами, не с сердцем ли зайца предстоит перед любым маломальским чиновником, за два квартала обходит человека в милицейской фуражке и совершенно не представляет себя где-нибудь в суде, отстаивающим хотя бы самые малые данные ему властями права.

Но если и есть такие права, то устроено чиновниками так, что никто, кроме них самих, и не ведает этих прав, гражданам данных.

Не потому ли, что народ видел все и молчал, и массовый террор возможен стал на Руси над самим же народом? Не потому ли приспешники кесаря и рушили церкви, ломали святыни, уничтожали священников, чинили надругательства над мощами святых? Не потому ли и пьет запоем святая Русь, что в этом помрачении рассудка только и может душа вздохнуть свободно.

В сентябре 1983 меня вызвал архиепископ Гедеон.

Лишь к концу дня дошла и моя очередь войти к владыке – в его просторный кабинет с широким столом. За ним архиепископ – крупный, солидный, как и положено быть владыке. Свободно ниспадающий с плеч подрясник, седые волосы, зачесанные назад, и седая борода придавали крупным чертам лица его благородство и значимость. Он грузно поднялся из-за стола, обошел его и вышел навстречу – благословил.

И таким мелким, таким неказистым показался я себе рядом с ним, что стало как-то неуютно и неудобно мне перед архиепископом. Даже дьякона если взять, – пронеслась во мне мысль, – так по неписаному канону он высоким и мощным должен быть, и с голосом, что если уж воскликнет при начале всенощной «Восста-а-ните-е-е!» – так свечи в Храме могут потухнуть.

А ты-то куда? – укорил я себя.

После непродолжительной беседы со мной владыка обратился к секретарю и настоятелю церкви протоиерею Дмитрию:

– Ну что ж – надо помочь. Стучащемуся да отворят.

Встали мы. Владыка снова благословил меня.

А через несколько дней мне сообщили, что архиепископ принял решение направить меня для несения алтарно-клиросного послушания в Новокузнецк.

Это был очень умный ход владыки, ход сильной фигурой на его шахматной доске, поскольку, зная, что у меня все же жена и двое детей (15-летняя дочь Любаша и 7-летний сын Слава), он мог бы вполне благословить несение моего послушания и в самом Новосибирске. Лишь девять лет прошло, как я вернулся из лагеря.

И теперь мне предлагалось снова оставить семью на неопределенное время.

Видимо, простое рассуждение подсказывало ему, что если мое стремление к церкви лишь блажь и прихоть, то я, в такой ситуации, не оставлю семью, не поеду в Новокузнецк, до которого не две остановки на троллейбусе, а целая ночь на поезде. И тогда будет все ясно с ним: «Извините, мы предложили, вы отказались».

Я же, попрощавшись с сотрудниками по культмассовой работе, поцеловав жену и детей, собрал в небольшой чемодан самые необходимые мне книги, минимум белья, и в сентябре 1983 года уехал в новую и совершенно неведомую мне жизнь.

Следует отметить, что к поездке в Новокузнецк меня подтолкнуло и событие, которого я менее всего ожидал. И чем-то оно напоминало случай с заводской типографией в Таллинне.

Я упоминал уже о своих встречах и интересной переписке с Александром Черепановым, руководителем камерного хора в Красноярске. Он сообщал мне в письмах, что в последнее время немного приболел. Врачи диагностировали пневмонию.

Его стали лечить. Еще через полгода выяснилось, что у Саши запущенный туберкулез, который лечится иначе, чем пневмония.

Но уже возникли осложнения со здоровьем, психические расстройства от не тех лекарств, галлюцинации, всякого рода бред, который провоцировался и его семейными неурядицами.

В июле или в августе 1983, когда Саша лежал уже в больнице, родственники обнаружили в его бумагах мои письма к нему, в которых речь шла о гималайских Учителях, о йоге, оккультной философии и религии. Как раз в газетах велась широкая компания жесткой критики подобного рода увлечений некоторыми слоями творческой интеллигенции. И со стороны его родственников начался телефонный шантаж с угрозами «найти управу на новоявленных учителей, доводящих своих учеников до сумасшествия». Последовала серия писем его активной тещи в те самые газеты, в которых я числился корреспондентом, дошли их письма и «куда следует» – приглашали меня для беседы в органы КГБ. Положение спасло лишь присланное мне ранее письмо Сашиной жены, где она подробно описывала всю непростую ситуацию, случившуюся с ее мужем.

Я же понял это гонение на меня, как знак начинающихся в моей жизни новых и существенных перемен.

И в октябре 1983 г. я уже находился в Михайло-Архангельской церкви Новокузнецка на алтарно-клиросном послушании.

Не все близкие и друзья приняли такое неожиданное для них мое движение к Храму.

«Что же случилось с Геннадием? – писала моей жене Гале наша общая знакомая Сусанна Петровна Мещеряк-Булгакова[30] из Старой Купавны. – Кем он будет работать – служить в церкви? Не отзовется ли это на бюджете семьи и на образовании Славика. А с Любашей? Скоро она закончит школу, а раньше в ВУЗ не брали детей церковнослужителей. Странно…

И жаль его…» (февраль 1984).

«Недавно Геннадий приезжал на три дня, – отвечала Галя Сусанне Петровне. – После месячного расставания он мне понравился, и я ужаснулась своим мыслям о разводе (бродили в моей голове и такие). Как хорошо встречаться раз в месяц. Только детки еще не встали на ноги. Но я всегда помню, сколько человек вы вырастили, и думаю, что двоих-то я должна поднять. Настроение у меня сейчас действительно хорошее, хотя и трудно и впереди полная неизвестность» (март 1984).

«Я слышала от Коли[31] и Галины Васильевны[32] о новой работе Гены. Думаю, что это, наверное, верные слухи, – уточняла из Таллинна Алла Речкина. – Конечно же, трудно иметь такого мужа, который все время ищет себя, но что делать, муж и жена – едины. Только бы не было одержимостu – это страшно. Коля был одержим рерихианством. Ему, надеюсь, вся его жизнь, которую он себе устроил после нашего развода, только на пользу, если не озлобится. Еще знаю одного верующего из Фрязино, тоже всем только свое насаждает. Я хочу Костю окрестить, а он сомневается» (октябрь 1985).

«Твое нежданное письмо и удивило, и обрадовало, – писала Люда Андросова. – Я сейчас в твоем городе, хожу по тем улицам, где, возможно, ходил и ты, – Радуюсь новой встрече с Ленинградом, и огорчаюсь, что нет возможности ближе с ним ознакомиться. Рада за тебя, что ты нашел себя, хотя по-прежнему не понимаю тебя…» (февраль 1986).

Мое вхождение в Храм началось с изучения церковнославянского языка, молитв и песнопений, порядка богослужений.

А в алтаре церкви, будто специально для меня, оказалась прекрасная икона Сергия Радонежского, к которой и обращался я со своей молитвой утром и вечером на протяжении семи месяцев.

Я летел стремительно сквозь плотное черное пространство. Не было ни точки света – кромешная темнота. Ощущался только полет и чье-то легкое прикосновение ко мне, чье-то дыхание. Постепенно тьма рассеялась. Вдали обозначились леса – зелено-желтые сосны до горизонта. И синее бездонное небо над ними. Сам же я иногда проносился сквозь белые облака, охлаждавшие своей влагой мое тело, стремительно несущееся в пространстве. И рядом, то удаляясь, то приближаясь, летела девушка, та самая, поддержку которой я ощущал в темноте. Радость переполняла сердце от необычности полета в голубизне неба.

Такое было сновидение. А через день приехала Анна Ибрагимова из Кемерово. Она вошла в Храм во время службы и, конечно же, наблюдала за мной.

Ведь люди естественнее и непринужденнее чувствуют себя тогда, когда уверены, что никто не разглядывает их, не сидит или не стоит за их спиной, не оценивает со своей колокольни.

Наши квартиры – и есть места уединений от суеты мира.

Если же и в общих комнатах нет ощущения уединения, то ванна или плотно закрытая дверь кухни – желанные места в доме.

Время же сна – самим Богом придуманная одиночная келья для каждого из нас. От невозможности хотя бы немного побыть одному – большинство конфликтов в семьях, поскольку стремление человека к уединению – не какая-то прихоть, а его биологическая и психическая потребность, не менее значимая, чем желание поесть или удовлетворить свои половые инстинкты. Другое дело, что границы этой потребности весьма широки. Я заметил, чем больше человека занимает не окружающая его суета и толкотня, а внутренние переживания и размышления, тем в большей степени развито у него стремление к уединению. Но людям-то именно и интересно подсмотреть человека тогда, когда он как бы сам по себе.

Однако с клироса я сразу же увидел Анну, стоящую у стены рядом с казанской иконой Божьей Матери.

И когда служба закончилась, я вышел к ней – бородатый уже и длинноволосый, в длинном черном подряснике, подпоясанный вельветовым кушаком с кисточками.

– Как ты меня нашла? – спросил я, когда, выйдя из Храма, мы шли по ослепительно белому снегу.

– Получила телеграмму, что ты в Новокузнецке. Подумала, если он не в сумасшедшем доме, то, значит, в церкви.

– Ну и как я тебе в новом обмундировании?

– Ничего смотришься. Борода тебя красит.

– А как твои дела? – спросила она, когда мы приближались уже к дому прихожанки, где была мне предоставлена комната.

– Знаешь, Анна, если откровенно – тяжко мне что-то. Не знаю, в чем дело. Молитвенно радуюсь и, в то же время, – не такой я представлял себе церковь. Отношение прихожан к Господу не таким виделось мне. Больно уж много о себе просят: дай, подай, Господи – и нет конца.

– Так и надо. Как же иначе?

– Не совсем так. Разве вездесущий Господь не знает о том, что надо каждому из нас? Да он лучше нас самих это знает. И потом, о чем просят – чтобы муж не изменял, чирей на носу чтобы прошел, а то физиономия искривилась.

Но для этого достаточно простого сексопатолога и обычного хирурга. Все просьбы-то сугубо бытовые. Нужно что-то – открыли дверь, а Господь у порога. Ну, иди сюда, Господи. Вот это сделай мне, и вот это. Теперь – подожди там, за дверью. Будешь нужен – позовем.

– Мало кто действительно думает, – продолжил я Анне свои пояснения, – о своем Спасении, о Преображении души и тела, как это показал своим ближайшим ученикам Иисус на горе Фавор. Я не говорю уже о Воскресении и Вознесении в чертоги Царствия Божия. Это же все не так просто. За кухонными и любовными проблемами прихожанам некогда думать о столь далеком и туманном для них.

И Анна рассказывала мне о своем житье-бытье. Родилась у них девочка. Теперь к Оле прибавилась еще Елена (Лея).

– У Саши много новых стихов, – продолжала она, когда мы уже пили чай с ванильными сухарями. – Ты часто служишь-то?

– Каждый день. Но это нельзя назвать службой. Служит священник. Остальные помощники ему. Мои дела – в алтаре прибрать, кадило разжечь, да на клиросе постигаю порядок богослужений. После службы читаю акафисты, записочки вычитываю «за здравие» на молебнах или «за упокой» на панихидах.

– Быстро, однако, ты освоил церковно-славянский.

– Да сам-то язык не сложен. Сложно чтение его сокращенных терминов в богослужебных книгах старых изданий.

Затем мы посмотрели и обсудили ее новые рисунки: «Огненное Распятие», «Небесное Крещение». Ощущался в рисунках полет ее души, устремленной к прекрасному и запредельному.

А еще через час я уже был на вечернем богослужении. И, стоя в алтаре с отцом Василием, протоиереем и настоятелем церкви, беззвучно возносил к Господу и свою незамысловатую молитву, навеянную псалмами царя Давида:

Помню, как еще в мордовском лагере, в один из дней десятидневной голодовки, в каком-то отрешении и забытьи…

Я увидел себя в древнем Храме. Высокие колонны поддерживали уходящий высоко в небо свод. Было просторно и тихо. Я стоял у двери Храма, ведущей в сад. И будто из воздуха появилась около меня Дева, окруженная голубым сиянием. Она подвела меня к большому овальному зеркалу у стены. Зеркало было матовым и излучало неземной свет.

– Смотри! – воскликнула Дева и, плавно поднявшись к куполу Храма, исчезла.

Я стал внимательно вглядываться в матовую поверхность зеркала. И в какое-то мгновение пространство сместилось и стены Храма заколебались. Топот множества ног раздался за моей спиной. Я обернулся. Ко мне бежали люди с обезображенными лицами, наполненными ненавистью в глазах. Размахивая руками, в которых были ремни и цепи, они с угрозами приближались ко мне. Я же тихо молился и призывал Господа, устремляясь всем сердцем к Нему. И люди отступили – будто какой-то вихрь убрал их из Храма. А навстречу мне вышли другие люди. Много людей. Среди них были индийские йоги и почитатели Кришны, иудеи и мусульмане, множество обособленных групп со своими Учителями. Но я шел мимо них к восточной стороне Храма – и молился.

И возникло движение у Алтаря – отверзлись Врата.

Из Врат вышел Старец и предстоящие с ним. На ладонях Старца стоял ларец с Камнем[33]. Ларец походил на церковь Христову. И Небесное песнопение охватило Храм. И колокола звучали светло и радостно.

Подойдя к Старцу, в котором я узнал Сергия Радонежского, я склонился к его ногам. Лик Владыки излучал Свет и Любовь.

– Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков… – начал священник вечернее богослужение.

Народу сегодня больше обычного – завтра Сретение Господа Иисуса Христа.

– Величаем Тя, Живодавче Христе, и чтим Пречистую Матерь твою… – поет хор.

У самых ступеней амвона ближе к клиросу на маленьком стульчике сидит маленькая женщина – лет сорока, горбатая, без рук, на коротеньких ножках. Приехала она на службу из дальних мест, не сломленная горем, не озлобленная на людей, ее окружающих.

Не имея рук, чтобы одеться, раздеться, попить, поесть, сделать все те тысячи дел, которые мы, не задумываясь, делаем руками, она, тем не менее, закончила школу, красиво пишет ногой, вышивает и лишь об одном молит: «Господи! прости меня грешную».

Священник возглашает:

– Яко благ и человеколюбец Бог еси, и тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков…

А на другой стороне амвона под большой иконой Николая Чудотворца на скамеечке сидит другая женщина, с детства пораженная полиомиелитом.

Я видел, как она ползла к церкви на коленях по острому гравию, которым был покрыт церковный двор. На руках ее были рукавицы, простроченные плотно, с жесткой резиновой прокладкой, чтобы не ободрать ладони.

Сколько таких рукавиц пошил я в мордовском лагере.

Думал, для лесоповальщиков шьем, а они вот еще где приладились, да пригодились.

Закончилась вечерня и я, как чтец, выйдя на середину Храма к иконе Спасителя, начал утреню шестопсалмием:

– Слава в вышних Богу, и на земли мир…

А сколько блаженных и одержимых приходят сюда, чтобы преклониться к стопам Господа.

«И ныне посли помощь Твою на предстоящыя пред лицем святыя славы Твоея и ожидающыя от Тебе богатыя милости» – тихо молился священник пред царскими вратами…

Рекой течет страдание по земле. Но как ничтожно мало понимающих смысл и причины этих страданий.

Служба закончилась. Храм опустел. Прибравшись в алтаре, вышел и я во двор. Было темно, сыро и холодно.

На церковном дворе у входа в невысокое деревянное строение, предназначенное для приезжающих, одиноко стояла та маленькая женщина. Я видел, что, когда люди покидали Храм, она на некоторое время задержалась на ступеньках амвона, дочитывая нужное ей в «Молитвослове». И вот встретил ее у крыльца сторожки. Она не могла самостоятельно подняться по ступенькам. Я подошел, замешкался, не зная, как же взять ее и поднять. А она посмотрела на меня добрым взглядом:

– Романовна обещала проводить, да куда-то запропастилась. Помогите мне, – спокойно сказала она.

Рук у нее не было по самые плечи – разглядел я вблизи. Взяв ее за бока, я поднял женщину и занес в помещение.

Она поблагодарила одними глазами и, переваливаясь из стороны в сторону, прошла в дом. Не на таких ли российских мучениках и мученицах и держится церковь?

«Спасибо за весточку о себе, – отвечал я на полученное письмо одного из своих новосибирских друзей. – Мне не хотелось преждевременно говорить об изменениях, которые постепенно происходили у меня, пока они не определились окончательно… И все это время я очень сожалел, хотя и не говорил тебе об этом прямо, что именно в последние полгода ты усиленно отклонялся от избранного нами Пути, теряя время на свою домашнюю круговерть, которой, как правило, не бывает конца. С другой стороны, я чувствовал, что зерно духа твоего здоровое, и оно, рано или поздно, вернет тебя на нужный радиус и в нужный ритм твоего духовного движения по жизни. Именно на разрыв физического общения я и надеялся, как на соединительную нить между нами в плане духа… Как дальше все сложится у меня – трудно сказать, но пока я буду нести послушание в лоне православной церкви. Молитвы и песнопения, утрени и Божественные литургии наполняют меня своею благодатью…» (ноябрь 1983).

«Ты все же добился того, к чему стремился, – писал в большом послании ко мне Володя Слободанюк. – Конечно, я думаю, наши отношения не разрушатся… Желаю тебе радости и всего светлого в твоем творчестве» (декабрь 1983).

Но до света и радости мне было далеко еще здесь.

К неопределенности с моим послушанием и возникшим, в связи с этим, минорным настроением, добавился случай, особенно больно ударивший меня по сердцу.

Приехал ко мне с женой из Красноярска Александр Черепанов. Точнее, жена привезла Сашу для встречи со мной. Как он изменился с тех пор, когда мы виделись полтора года назад. Затяжной туберкулез, семейные неурядицы и ранимость характера, смешавшись в один клубок, оставили заметный след на его психике. Оправится ли он от болезни? – думал я со щемящем сердцем. Два дня, пока они гостили у меня, я пытался всеми силами вывести Сашу из состояния апатии и уныния, вселить хотя бы искру надежды в его опустошенное сердце.

На прощание я подарил ему Распятие, которое носил все это время на себе, и нательную иконку Сергия Радонежского – самое дорогое, что имел я здесь в чужом городе и в чужой квартире.

Господи! – молился я в алтаре после отъезда Саши, – Помоги ему обрести прежнее звучание и ума, и сердца. Охрани от неверия в свои силы. Огради от отчаяния. Дай руку, чтобы смог он опереться и встать, и продолжить Путь свой по жизни.

«Подошло, видимо, время ответить мне на ваши письма, – обращался я через Володю Слободанюка к своим новосибирским сопутникам. – Оглядываясь назад, я еще и еще раз благодарю Судьбу, что она привела меня своей суровой рукой в не менее суровые сибирские просторы. И я признателен ей за встречи с вами и за тот отрезок пути жизни, который довелось нам пройти рядом. И не было между нами отчаявшихся, но были поиски и непрерывное движение вперед. Об непрерывности движения я и хочу сказать вам несколько слов. Большие поэты, музыканты, писатели или ученые не знают перерыва в своем творчестве.

Творчество для них – это их дыхание, их пища, их неземная любовь. Также непрерывен и спрессован во времени должен быть и путь устремленного к высотам Духа. Кажется, что нет ничего особенного в этой истине. Но и в корне дерева нет ничего особенного – в темноте, да в земле, говорить то о чем.

Однако, именно от корня – и росток, и стебель, и плоды.

И только в отсутствии непрерывного движения по избранному нами пути я вижу причины неудач у некоторых из вас. Вспоминаю годы общения с одним из нашим соратников, его метания по дорожкам сада, от дерева к дереву, от цветка к цветку. Но сорванное быстро вяло в его руках, теряло свежесть и очарование. За новым цветком устремлялся он – и новые разочарования. А нужно было спокойно стоять на своей земле и проводить сквозь себя ее живительные соки, и набухать своими почками, и зеленеть своими листьями, и, вырастив свой цветок, насладиться им. Но где один цветок, там и два, где цветы – там и Сад, где Сад – там и Садовник. И до тех пор, пока человек в своем неудержимом творчестве не устремился по пути собственной жизни, он лишь ее сторонний наблюдатель, но не ее провозвестник. Растите свой Сад – и Садовник придет.

Именно своей Жизнью начертал Иисус Христос краеугольные камни Нового Завета. Именно своей Жизнью начертала Елена Рерих краеугольные камни Учения Живой Этики. Потому она и Живая, что прочувствована и пережита – и поэтому запечатлена на скрижалях истории человечества.

Я взял большие примеры. Но каждому из нас следует именно соизмерять шаги собственной жизни с этими горными Вершинами, возвышающимися над нами. И как хотелось бы, чтобы не только мои друзья, но и другие последователи Живой Этики от простого накопления книг перешли к реальной работе. Реализуйте творчески хотя бы часть из того, что имеете, – и вы войдете внутрь Горы, которая называется Вселенной.

И там неожиданно для себя обнаружите вертикальную лестницу, выводящую вас прямо к Вершине. И пусть до этой Вершины будет еще бесконечно далеко, но все же, вам будет дано увидеть будущую скрижаль вашего творчества в чистой синеве Беспредельности. Именно там разворачиваются Вселенские Мистерии Иисуса Христа, именно там и сегодня звучит призыв: «Не молитесь всяко, но в Духе». Все мы только в начале пути. Но путь наш начат. И сердце огнями своими озаряет дорогу, разум не дает споткнуться о камни, дух трепещет и животворит. И реальные дела ложатся к ногам людей. Есть и, конечно же, еще будут трудности на этом пути. Но разве может не быть их на перевалах, на крутых склонах, среди холода окружения. Награда за труд – синева Беспредельности.

Хочется отметить и последний нюанс, который может оказаться тяжелой гирей на ваших ногах. Эта гиря – утрата перспективы, довольство достигнутым и остановка в пути. Но не может быть в Беспредельности ни довольства, ни остановки, поскольку «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его»[34]. Пусть будут на вашем Пути разочарования, пусть будут ушибы и удары Судьбы – не падайте духом, сохраняйте непрерывность вашего устремления, поскольку даже при неудачах при вас остается опыт духовного строительства.

Этот опыт еще сможет принести плод, если зерно вашего Духа будет посеяно в благодатную почву.

Благодатная же почва сейчас у тех, кто в своем непрерывном творчестве шьет «новые мехи для вина нового» – пишет книги, стихи, ставит опыты, открывает горные вершины, снимает кинофильмы, рисует картины, не заботясь о своих маленьких субъективных ощущениях.

Стоя над мелочами быта, эти люди непосредственно омываются волнами Света своих Небесных Учителей. Не в темной и дымной келье, а с факелом в твердой руке и с трепещущим любовью сердцем. Это и есть истинная Молитва Христу, истинная дань Его Учению. В этом случае:

«И ты, младенец, наречешься пророком Всевышнего, ибо предъидешь пред лицем Господа – приготовить пути Ему»[35].

И неважно, что многие из нас не «хватают звезд с неба», но в тишине творчества они выращивают свой цветок, который со временем может стать и Звездой Зодиака.

И последнее, что следует отметить. У каждого свой путь, своя спираль движения, свой радиус ее оборота. Отсюда и необходимость максимума терпимости, понимания и взаимной поддержки, о чем неоднократно напоминал мне Павел Федорович. Как правило, такое сотрудничество взаимно обогащает, высвечивая общие задачи, которые необходимо решать, и пути, по которым сегодня уже можно следовать.

Но гири с рук и ног надо убрать. Эти гири – наш эгоизм и высокомерие. К счастью, у вас этого нет… Взываю в Храме к Силам Света о помощи вам, всем идущим и ищущим» (октябрь 1984).

В январе 1984 года меня вызвали в Епархиальное управление для решения вопроса о рукоположении в сан диакона. Это было уже мое третье посещение владыки Гедеона в Новосибирске.

И каждый раз в Новокузнецке меня спрашивали на клиросе:

– Ну, что – не рукоположили?

– Нет, не рукоположили пока.

Не простой оказалась возня с бывшим лагерником. То ли власти мешали архиепископу, без санкции которых церковь в то время и шага шагнуть не имела права, то ли иные неведомые мне причины. Зимой же и весной один за другим появлялись странные сны.

В громадном доме, проходя его библиотеки, музеи и служебные помещения, передвижные выставочные залы и вестибюли, лестницы, переходы и жилые комнаты, я искал и не находил кого-то нужного мне. Но вот знакомая дверь, однако она оказалась обитой серой материей и, как мне показалось, была заперта.

А в прошлом сне в двух просторных комнатах за этой дверью женщина перебирала вещи, укладывала чемоданы – собиралась переезжать. Ее дочь, красивая девушка с длинными льняными волосами, помогала сборам. Маленький мальчик играл на большом черном рояле, выдвинутом на середину комнаты.

Сейчас же, открыв дверь и войдя в комнаты, я увидел, что рояль плотно накрыт серой холстиной. Значит, женщина с детьми уже уехала отсюда. Комнату, которая в прошлых снах, была предоставлена мне, теперь занимали незнакомые люди. Залы музея с картинами древних мастеров, египетской и индийской керамикой я с трудом узнавал теперь через двери, в которые мне не позволяли войти. Повсюду укладывали вещи и выносили мебель.

В апреле 1984 года перед праздником Пасхи, произошла еще одна встреча с архиепископом Гедеоном в его кабинете.

– Ну как, отец, трудишься? – спросил он.

– Тружусь, – ответил, заведомо зная по тону вопроса его ответ.

– Что-то осунулся, похудел. Пост соблюдаешь?

– Соблюдаю, владыка…

И повисло молчание. Каждый из нас понимал, для чего эта встреча. Я ждал решения. Он же уже решил для себя.

– К сожалению, ничем помочь не могу, – подытожил архиепископ наше молчание.

И вся дальнейшая беседа была уже несущественной, ненужной.

Но вышел я из просторного кабинета не с камнем за пазухой, а с каменной тяжестью на сердце.

Сразу после Пасхи мне вежливо указывали на дверь, намекая, чтобы возвращался я туда, откуда пришел.

Меня выпроваживали в мирскую жизнь, которая также уже захлопнула для меня свои двери.

С сентября 1983, когда я уволился из Межсоюзного дома самодеятельного творчества, по май 1984, когда меня вынуждали снова искать работу в миру, в моей трудовой книжке оказалось пустое место. Тогда церковь не делала никаких записей в трудовых книжках своих последователей. В церкви их просто не было.

И любой работодатель естественно спросил бы меня теперь:

– Так вы что – столько времени нигде не работали?

Если промолчать – можно привлекать к ответственности за тунеядство. Тогда с этим было строго весьма.

– Да он же еще и сидел! – добавят с усмешкой.

Ответить, что поклоны клал в церкви и молитвы пел на клиросе, – недоумение возникнет на лицах, и отстраненно ответят:

– К сожалению, ничего не можем предложить вам.

Таким образом, я оставался без средств к существованию, поскольку как послушнику платили мне чисто символические деньги.

Все эти соображения я и высказал настоятелю Михайло-Архангельской церкви отцу Василию, который наблюдал меня все это время. Он предлагал мне поездить по епархиям, по церквам – где-нибудь удастся пристроиться. Но даже ему, закончившему духовную академию, пришлось буквально до дыр истоптать ботинки, прежде чем он нашел себе место в этом Храме Новокузнецка.

Теперь же – он был протоиереем и настоятелем этого Храма.

Но мог ли я пойти по епархиям без копейки в кармане?

И все же, воистину, управляют нашими Судьбами на Небесах.

Опять помог нежданный случай. Я пояснил отцу Василию, что, вероятно, придется переехать в Калинин, на родину жены:

– Там у ее матери частный дом, небольшой огородик. Что-нибудь и устроится, – подытожил я свое пояснение отцу Василию.

Оказалось, что в Калининской епархии служил архимандрит Виктор. С ним отец Василий учился в академии. Архимандрит же при митрополите Алексии заведовал епархиальной канцелярией. И вспомнилось мне сказанное ранее: «У алтаря стоящие помогут…».