Читать книгу Рассвет - Генри Райдер Хаггард - Страница 18

Теперь, мой читатель, мы снова встретимся с Анжелой, причем встреча эта выйдет куда более подробной; однако следует быть готовым к тому, что во внешности ее произошли перемены, ибо занавес над предыдущей сценой опустился уже десять лет назад – именно тогда мы в последний раз видели девочку, чьи странные наклонности вызывали удивление и негодование Пиготт и интерес мистера Фрейзера; десять лет, как нам хорошо известно, могут произвести много перемен в истории мира и отдельных личностей. За десять лет одни фигуры были начисто сметены с доски, и места их заняли другие; некоторые стали богаче, многие беднее, некоторые печальнее, некоторые мудрее – и все мы, без исключения, стали на десять лет старше. Так вот, все это случилось и с малышкой Анжелой – той самой Анжелой, которую прежде мы знали так мало; десять лет – это огромная разница между худенькой девочкой девяти с половиной лет и почти двадцатилетней женщиной.

Когда мы видели ее в последний раз, Анжела только собиралась начать свое образование. Перенесемся же в тот памятный вечер, когда после десяти лет прилежной учебы мистер Фрейзер – строгий учитель, которому не так уж легко угодить – объявил, что он более ничему научить Анжелу не может.

Сегодня сочельник. Кап-кап-кап… с голых ветвей на промокшую землю капает дождь. Последние отблески дневного света, исполнявшего свои скучные обязанности последние несколько часов, постепенно меркнут, и зарождающаяся буря празднует этот факт, выказывая свою дикую радость по поводу приближения ночи тем, что все громче завывает в кронах деревьев и гоняет по небу рваные облака, принесенные с моря, так, что они мчатся, подобно призрачному табуну обезумевших лошадей.

Однако все это происходит за стенами домика священника; давайте же заглянем внутрь. В уютном кабинете, в потертом кресле рядом со столом, заваленным книгами, с несколькими листами бумаги в руках сидит мистер Фрейзер. Волосы у него немного поседели с тех пор, как он начал обучать Анжелу – примерно в той степени, в какой и положено поседеть мягким тонким волосам, принадлежащим человеку пятидесяти трех лет; в остальном он выглядит почти так же, как и прежде, и лицо его по-прежнему утонченно и благородно. Наконец он кладет на стол листы бумаги, которые внимательно изучал, и говорит:

– Ваше решение совершенно здраво, Анжела, но вы пришли к нему в свойственной вам манере и своим собственным путем. Не то чтобы ваш метод не имел никаких достоинств – прежде всего, он более лаконичен, чем мой; но, с другой стороны, он показывает женскую слабость. Невозможно проследить каждый шаг от ваших посылок до вашего заключения, как бы оно ни было правильно.

– Ах! – произносит довольно низкий женский голос с легким смешком (обладательница этого голоса занята какими-то чайными приготовлениями за пределами круга света, отбрасываемого двойной настольной лампой). – Вы часто обвиняете меня в поспешности выводов; но какое это имеет значение, если они верны? Весь секрет в том, что я использовала эквивалентную алгебраическую формулу, но скрыла подробное ее раскрытие, чтобы озадачить вас! – тут голос весело рассмеялся.

– Это недостойно математика! – сказал мистер Фрейзер с некоторым раздражением. – Это всего лишь трюк, tour de force.

– Вы говорите, что решение правильное?

– Вполне.

– Тогда я утверждаю, что оно и вполне математическое; ведь цель математики – прийти к истине.

– Vox et preterea nihil![4] Выйди из этого темного угла, моя дорогая. Я ненавижу спорить с человеком, которого не вижу. Но нет, нет, что толку спорить вообще? Дело в том, Анжела, что ты первоклассный математик, а я всего лишь второклассник. Я вынужден идти по старым следам; ты же проложила собственную римскую дорогу. Великие мастера имеют на это право. Алгебраическая формула никогда не приходила мне в голову, когда я решал задачу, и на это у меня ушло два дня.

– Вы пытаетесь разбудить во мне тщеславие. При этом вы забываете, что все, что я знаю – а этого достаточно, чтобы понять, как много мне еще предстоит узнать, я узнала от вас. Что касается вашего или моего превосходства в математике, я не думаю, что вы, как священник, должны об этом говорить. Вот ваш чай.

Тут обладательница голоса вышла, наконец, в круг света.

Она была выше обычного для женщины роста и обладала необыкновенной красоты фигурой, которую хорошо подчеркивало облегающее серое платье. Ослепительная белизна ее лица контрастировала с темными ресницами, обрамлявшими глубокие серые глаза. Само лицо было овальным и очень красивым, с широким чистым лбом, а волнистые волосы, скрученные в массивный узел, отливали золотисто-каштановым оттенком. Очарование этого лица, однако, не ограничивалось, как это часто бывает, только физической привлекательностью. В нем было нечто большее, гораздо большее. Но как можно описать на бумаге одновременное присутствие выражения изящества и достоинства, нежной прелести молодой женщины и еще более высокой духовной красоты? В Лувре висит картина Рафаэля, изображающая святого, который легкими шагами проходит над распростертым телом дракона. В этом вдохновенном небесами лице, равное которому редко, если вообще когда-либо, изображалось на холсте, есть смесь земной красоты и спокойного, внушающего благоговейный трепет духовного взгляда – того взгляда, того святого достоинства, которое может прийти только к тем, кто поистине и на деле «чист сердцем». Вот этот портрет и даст тем, кто знает его, лучшее представление об Анжеле, чем любое письменное описание.

Временами – но, ах, как редко! – возможно, мы встречали такое же выражение на лицах окружающих нас людей. Оно может быть вызвано великой печалью или сопровождаться всепоглощающей радостью. Оно может возвещать о свершении некоего возвышенного самопожертвования или передавать порывистую уверенность в вечной любви. Сходное выражение можно найти и в чертах счастливой матери, когда она целует своего новорожденного младенца, и в бледном лице святого, отходящего ко сну. Краткий момент, приближающий нас к Богу и к тому, чтобы хоть на миг пронзить взглядом завесу, скрывающую его присутствие – вот что вызывает его к жизни. Это красота, рожденная нежнейшим звуком небесных арф; это свет вечного светильника, слабо мерцающий сквозь его земное вместилище.

Этот одухотворенный взгляд, перед которым должно было отступить со стыдом всякое зло, нашел пристанище в серых глазах Анжелы. В девушке было какое-то странное благородство. Заключалось ли оно в ее величественной фигуре или в безмятежном челе, или в открытом и глубоком взгляде прекрасных глаз, сказать невозможно; но оно, несомненно, было частью ее самой, такой же самоочевидной, как ее лицо или черты. Она вполне могла быть вдохновительницей бессмертных строк:

«Истинно могущество возлюбленной, величие в ее власти;

Правда в глазах возлюбленной яснее дня;

Святая и чистая возлюбленная, незапятнанная и свободная;

Есть ли что-нибудь, возлюбленная, прекраснее тебя?»

Мистер Фрейзер рассеянно поставил на стол чашку чая, которую ему подала Анжела, пока мы взяли на себя смелость описать ее внешность.

– А теперь, Анжела, почитай мне немного.

– Что же мне почитать?

– О! Все, что угодно. Выбери сама.

Вдохновленная таким доверием, она подошла к книжной полке и, сняв с полки два тома, протянула один мистеру Фрейзеру, а затем, открыв наугад свой экземпляр, назвала выбранную страницу и, усевшись, начала читать.

Что это за звук, то мягкий и мелодичный, как вздох летнего ветра над южным морем, то похожий на далекий рокот, шум и стон сшибающихся в схватке волн? Что же это может быть, как не свиток тех великолепных гекзаметров, которыми Гомер столько очаровывает. И редко английские губы произносили их с более правильной интонацией.

– Хватит, моя дорогая, закрой свою книгу; ты самая прекрасная ученица греческого, какую я только мог выучить. Закрой книгу – ты делаешь это в последний раз. Твое образование, моя дорогая Анжела, завершено весьма удовлетворительно. Могу сказать, что преуспел с тобой…

– Как, мистер Фрейзер! – воскликнула Анжела, широко раскрыв глаза. – Вы хотите сказать, что я должна остановиться сейчас, именно в тот момент, когда только начала по-настоящему учиться?

– Дорогая моя, ты выучила все, чему я мог тебя научить, и, кроме того, послезавтра я уезжаю.

И тут же, без малейшего предупреждения, Анжела, которая, несмотря на всю свою красоту и ученость, во всем походила на остальных представительниц своего пола, разразилась слезами.

– Полно, полно, Анжела! – сказал мистер Фрейзер голосом, который должен был бы прозвучать грубовато, но все ограничилось лишь подозрительной хрипотцой, ибо, как ни странно, даже священнику, находящемуся уже за чертой среднего возраста, трудно, когда перед ним рыдает красивая женщина. – Не будь такой глупышкой, я уезжаю всего на несколько месяцев.

При этих словах она немного успокоилась и подалась вперед.

– О! – сказала она все еще сквозь рыдания. – Как вы меня напугали! Как вы могли быть таким жестоким! Куда это вы собрались?

– Я отправляюсь в долгое путешествие по Южной Европе. Знаешь ли ты, что я не покидал эти места вот уже двадцать лет, поэтому я намерен отпраздновать окончание наших занятий отпуском.

– Я бы хотела, чтобы вы взяли меня с собой.

Мистер Фрейзер слегка покраснел, и его глаза заблестели. Он вздохнул и ответил:

– Боюсь, моя дорогая, что это невозможно.

Что-то подсказало Анжеле не продолжать эту тему. Мистер Фрейзер тем временем продолжил:

– Итак, Анжела, я полагаю, что по случаю выпуска из школы принято произносить нечто вроде прощальной речи. Я не собираюсь говорить долго, но хочу, чтобы ты выслушала несколько слов.

Она не ответила, но, придвинув табурет к углу камина, вытерла глаза и села почти у его ног, обхватив колени руками и печально глядя в огонь.

– Ты, моя дорогая Анжела, – начал он, – получила несколько необычное образование, в результате чего после десяти лет упорной работы, которая всегда была интересной, хотя иногда и трудной, приобрела знания, недоступные подавляющему большинству представительниц твоего пола, в то время как любая пятнадцатилетняя школьница могла бы заставить тебя краснеть во многих иных дисциплинах. Например, хотя я и твердо уверен, что ты уже сейчас могла бы рассчитывать на место в университете и быть там одной из лучших в нескольких дисциплинах, в то же время, твои познания в английской литературе стремятся к нулю, и ты довольно слаба в истории. Мы с тобой совершенно пренебрегли обычными женскими дисциплинами – рисованием, пением, рукоделием – что совершенно понятно, ибо здесь я был бессилен, и ты могла руководствоваться только книгами и природным инстинктом, уделяя им лишь то время, которое у тебя оставалось от наших занятий. С другой стороны, твой ум ежедневно насыщался самыми благородными мыслями интеллектуальных гигантов двухтысячелетней давности, и в этом отношении он был бы столь же уместен для образованной греческой девушки, жившей до Рождества Христова, как и для английской барышни девятнадцатого века. Я дал тебе такое образование, Анжела, отчасти случайно, отчасти намеренно. Ты помнишь, как начала приходить сюда лет десять назад – тогда еще совсем малышка – и я предложил тебе учиться, потому что ты заинтересовала меня, но при этом я видел, что ты понемногу дичаешь, умственно и физически. Но, взявшись за твое образование, я был несколько озадачен тем, как его тебе дать. Одно дело – предложить это маленькой девочке, и совсем другое – сделать это. Не зная, с чего начать, я снова взялся за латинскую грамматику, с которой начинал сам, и так, мало-помалу, ты подобралась к программе классического и математического образования. Затем, через год или два, я почувствовал твою умственную силу и большие природные способности – тогда я сформировал для себя план обучения. Я сказал себе: «Я посмотрю, как далеко может зайти женщина, воспитанная в благоприятных условиях. Я буду терпеливо учить эту девочку, пока литература Греции и Рима не станет для нее столь же привычной, как ее родной язык, пока цифры и символы больше не смогут скрыть от нее никаких тайн, пока она не научится читать небеса, как раскрытую книгу. Я научу ее разум следовать тайным путям познания, я буду тренировать его до тех пор, пока он не сможет парить над своими собратьями, как сокол над воробьями». Анжела, мой гордый замысел, неуклонно осуществляемый на протяжении многих лет, наконец, осуществился; твой блестящий ум достиг той планки, которую я ему задал, и в настоящее время ты одна из самых всесторонне образованных молодых ученых, каких я только знаю!

Девушка густо покраснела от такой высокой похвалы и хотела было заговорить, но священник остановил ее движением руки и продолжал:

– Обучая тебя, я подтвердил факт, которому придают мало значения: классическое образование, особенно правильно понятое, является основой любого обучения. Мало можно найти идей, что не были бы уже прекрасно высказаны древними, мало что достойно сегодня размышления, о чем они уже глубоко не размышляли, кроме, разве что, еще одного великого предмета – христианской философии. Этим фундаментом, моя дорогая Анжела, ты овладела в высшей степени. Отныне ты не будешь нуждаться в помощи ни от меня, ни от кого другого, ибо твоему тренированному уму будет легко усвоить все обычные знания. В течение нескольких дней ты получишь от меня прощальный подарок в виде коробки тщательно отобранных книг по европейской литературе и истории. Посвяти себя их изучению – и не забудь про немецкий язык, который был родным для твоей матери; потрать на это следующий год, и я буду считать, что ты окончила курс, и вот тогда, моя дорогая Анжела, я стану ожидать полной награды за свои труды.

– Какой же награды вы хотите?

– Я буду ждать, Анжела, – тут мистер Фрейзер встал со стула и в волнении прошелся по комнате, – я буду ждать, что ты займешь подобающее место в своем поколении. Я скажу так: выбери свою собственную стезю, стань критическим ученым, математиком-практиком или – и, возможно, это то, для чего ты больше всего подходишь с твоими способностями и пылким воображением – писателем беллетристики. Ибо знай, что художественная литература, правильно понятая и направленная на достойные цели, является самым благородным и самым трудным из искусств. Наблюдая за успехом, который, несомненно, будет сопутствовать тебе в этой или любой другой области, я буду щедро вознагражден за свои труды.

Анжела с сомнением покачала головой, но он не стал дожидаться ее ответа.

– Ну что ж, моя дорогая, я не могу тебя больше задерживать – уже совсем стемнело и дует сильный ветер – разве что скажу еще одно слово. Помни, что все это – возможно, не напрямую, но все же наверняка – является средством достижения цели. Есть два образования: образование ума и образование души; если человек не служит последнему, все время и труд, потраченные на первое, окажутся бесполезными. Ученость, правда, останется; но она будет подобна кварцу, из которого уже истолчено все золото, или сухой шелухе кукурузы. Она будет совершенно бесполезна, будет служить только для того, чтобы кормить свиней интеллектуального сладострастия и неверности. Поверь мне, лишь высшее знание души озаряет наше земное знание. Высшая цель всякого образования состоит в том, чтобы воспитать интеллект таким образом, чтобы он мог стать компетентным понимать что-то, пусть даже незначительное, о природе нашего Бога, и для истинного христианина истинной целью обучения является оценка его атрибутов, как это показано в его мистериях и земных чудесах. Но, может быть, это та тема, в которой ты разбираешься так же хорошо, как и я, поэтому я не буду вдаваться в нее. Finis, моя дорогая, finis.

Ответ Анжелы на эту длинную речь был прост. Она медленно поднялась со своего низкого сиденья, положила руки на плечи мистера Фрейзера, поцеловала его в лоб и сказала:

– Как же мне научиться быть достаточно благодарной за все, чем я вам обязана? Кем бы я была сейчас, если бы не вы? Как вы были добры и терпеливы ко мне!

Это объятие странно подействовало на священника; он приложил руку к сердцу, и в глазах его появилось беспокойство. Мягко отстранив девушку от себя, он сел.

– Анжела! – сказал он, наконец. – Уходи, дорогая, я сегодня устал; увидимся завтра в церкви, чтобы попрощаться.

И она пошла домой сквозь ветер и бурю, не подозревая, что оставила своего учителя бороться с бурей гораздо более страшной, чем та, что бушевала вокруг нее.

Когда дверь за нею закрылась, мистер Фрейзер вздохнул с облегчением.

– Слава Богу, что я не стал откладывать это надолго! – тихо произнес он. – А теперь подумаем о завтрашней проповеди. Сон для молодых! Смех для счастливых! Работа для старых дураков – работа, работа, работа!

Так Анжела стала молодым ученым.