Читать книгу Мари. Дитя Бури. Обреченный (сборник) - Генри Райдер Хаггард - Страница 22

Два дня спустя отряд из шести или семи десятков хорошо вооруженных всадников выехал из владений Дингаана, чтобы вернуть королю похищенный скот. Конных сопровождали двое зулусских военачальников с сотней человек – им предстояло гнать стадо обратно, если животные найдутся. Я один среди европейцев мог изъясняться с туземцами на их наречии, поэтому оказался фактически в положении их командира, и мне удалось доказать, что в этом качестве я способен принести немалую пользу. А поскольку экспедиция продолжалась целый месяц, я, постоянно общаясь с зулусами, изрядно преуспел во владении их красивым, но чрезвычайно трудным языком.

Отнюдь не намереваюсь пересказывать в подробностях наше путешествие, скажу только, что обошлось без стычек – и вообще не произошло ничего сколько-нибудь серьезного. Мы добрались до краалей Сиконьелы и выдвинули свои требования. Когда вождь убедился, что белые люди многочисленны и вооружены до зубов, а за нами стоит вся сила зулусского воинства, этот коварный старый мерзавец счел за лучшее добровольно вернуть украденный скот заодно с несколькими лошадьми, которых он увел у буров. Мы передали поголовье зулусским военачальникам с наказом бережно и заботливо отогнать стадо в Умгунгундлову. Также коммандант отослал с воинами сообщение, гласившее, что он выполнил условия сделки, а потому ждет от Дингаана скорейшего заключения соглашения по уступке земель.

Когда мы покончили с этим, Ретиф позвал меня и кое-кого из сопровождавших его буров навестить голландские поселения за Драконовыми горами, на землях нынешнего Трансвааля. Эта поездка отняла много времени, ибо буры-переселенцы рассеялись по обширной территории, и в каждом лагере нам приходилось задерживаться на несколько дней, пока Ретиф объяснял свои намерения местным предводителям. Еще он договаривался с ними о том, чтобы они были готовы выдвинуться в Наталь по первому зову, как только Дингаан законным образом передаст Ретифу землю за Тугелой. Большинство вызвалось переселяться немедленно, однако между бурскими вожаками существовали зависть и ревность, поэтому некоторые люди – к счастью для них – решили остаться по эту сторону гор.

Наконец, завершив эти дела, мы выехали в обратный путь и достигли Бушменской реки одним чудесным субботним днем. К моему облегчению, там все было в порядке. Об Эрнанду Перейре никто ничего не слышал, а зулусы, если верить приходившим к нам вестям, были настроены дружественно. Мари благополучно оправилась от тех ужасов и потрясений, какие выпали на ее долю за последнее время. Когда она встретила меня из похода, мне подумалось, что еще никогда я не видел ее такой красивой и милой. Она избавилась от обносков и надела простое, но очаровательное платье, сшитое из материи, которую удалось приобрести у торговца из Дурбана, заглянувшего в лагерь. Смею надеяться, у Мари был и другой повод для радости, ведь мы оба предвкушали приближавшееся мгновение нашей свадьбы.

Как я уже сказал, мы вернулись в субботу, а в понедельник наступало совершеннолетие Мари; она станет вольна распоряжаться собою, истечет срок того обещания, которое мы с ней дали ее отцу. Увы! По прихоти злодейки-судьбы именно на понедельник коммандант Ретиф назначил повторный выезд к Дингаану, и честь обязывала меня сопровождать предводителя буров.

– Мари, – сказал я, – не смягчится ли твой отец? Не позволит ли он нам пожениться завтра, чтобы мы провели вместе хоть несколько часов перед новой разлукой?

– Не знаю, любимый, – ответила она, покраснев, – в этом отношении он ведет себя очень странно и проявляет невиданное упрямство. Не поверишь, пока ты отсутствовал, он ни разу не упомянул твоего имени. А если кто заговаривал о тебе, он сразу же уходил прочь.

– Плохо дело, – огорчился я. – Но если ты не против, почему бы не попробовать?

– Конечно, Аллан, я не против. Я так устала быть рядом с тобой – и одновременно будто далеко-далеко. Но как именно ты хочешь поступить?

– Думаю, мы попросим комманданта Ретифа и фру Принслоо заступиться за нас, Мари. Пойдем разыщем их.

Мари кивнула, и, рука в руке, мы прошли через лагерь, а буры многозначительно подталкивали друг друга и посмеивались нам вслед. Старая фру сидела на стуле у своего фургона и пила кофе. Помнится, печально знаменитый фатдок лежал у нее на коленях, ибо фру, как и Мари, надела новое платье и опасалась его запачкать.

– Ну, милые, – проговорила она своим зычным голосом, – вы что, уже поженились, раз так льнете друг к дружке?

– Нет, тетушка, – ответил я, – но очень хотим этого и потому пришли к вам за помощью.

– Располагайте мной, как вам будет угодно, дружочки. Хотя я ведь уже говорила тебе, Аллан, что молодые люди вашего возраста и в вашем положении могли бы справиться и сами. Великие Небеса, кому какое дело, как вершится брак перед Господом? По мне, мужчине с женщиной достаточно принародно объявить себя мужем и женой и жить вместе. Конечно, священник и его проповедь – это полезно, когда удается его отыскать, но брак-то заключается, когда отдают руку, а не надевают на палец кольцо, когда приносят клятву два любящих сердца, а не когда читают слова из Библии. Ладно, что-то я заболталась, и за такие слова любой проповедник меня укорит, ибо, если все молодые люди примутся так поступать, закон, быть может, их и поддержит, но что станется с доходами священства? Пойдемте искать комманданта и послушаем, что он скажет. Аллан, прошу, подними меня с этого стула. Наши странствия так меня утомили, что я, говорю как есть, сидела бы и сидела, и пусть дом строят вокруг, а меня не трогают.

Я выполнил ее просьбу – пришлось приложить немалые усилия, – и мы двинулись на поиски Ретифа.

Тот стоял в одиночестве, наблюдая, как отъезжают два фургона. В этих фургонах были его жена и другие родственники, а также друзья; под присмотром хеера Шмитта они направлялись в место под названием Дурнкоп, на расстоянии полутора десятков миль от лагеря. Там для фру Ретиф уже возвели временный дом, если это сколоченное на скорую руку строение заслуживало столь громкого названия. Коммандант думал, что в Дурнкопе его жене будет спокойнее, удобнее и, возможно, безопаснее, чем в забитом фургонами лагере.

– Allemachte, Аллан! – воскликнул Ретиф, завидев нас. – Что-то тяжело у меня на сердце, сам не знаю почему. Когда мы расцеловались с моей старухой на прощание, мне вдруг почудилось, будто я никогда больше ее не увижу, и слезы сами навернулись на глаза. Хотел бы я, чтобы наша поездка к Дингаану уже состоялась. Ладно, постараюсь навестить жену завтра, все равно мы убываем только в понедельник. Что вам нужно от меня – вам, Аллан, и вашей?.. – Он указал на Мари.

– Да что может понадобиться мужчине от такой красавицы? – вмешалась фру Принслоо. – Жениться он хочет, вот что! Слушайте, коммандант, я все вам растолкую.

– Хорошо, тетушка, но покороче, если можно, – у меня мало времени.

Фру утвердительно кивнула, но не могу сказать, что ее рассказ вышел кратким. Когда она наконец прервалась, чтобы перевести дыхание, Ретиф задумчиво произнес:

– Я все понял, и вам, молодые люди, говорить ничего не надо. Идемте-ка повидаем Анри Марэ. Если он не безумнее, чем обычно, думаю, мы убедим его прислушаться к голосу разума.

Мы отправились к фургону Марэ, стоявшему в конце ряда. Отец Мари сидел на облучке и кромсал табак перочинным ножом.

– Добрый день, Аллан, – поздоровался он, ибо после моего возвращения мы с ним не виделись. – Как съездили?

Я не успел ничего ответить: коммандант выступил вперед и сразу перешел к делу.

– Оставим любезности, Анри, мы пришли поговорить не о поездке Аллана. Мы хотим обсудить его свадьбу, что намного важнее. Он вместе со мной отправляется в понедельник в Зулуленд, как и вы, и просит разрешения жениться на вашей дочери завтра, в воскресенье, за день до выезда.

– Воскресенье – день для молитвы, а не для принесения брачной клятвы, – хмуро ответил Марэ. – Кроме того, Мари станет совершеннолетней в понедельник, а до тех пор мое обещание Господу сохраняет силу.

– Да мой передник на вашу клятву! – вскричала фру Принслоо, тыча засаленной тряпкой ему в лицо. – Неужто вы думаете, будто Богу есть дело до глупой клятвы, которую вы дали вашему беспутному племянничку? Глядите, Анри Марэ, как бы Он не превратил эту клятву в камень, что свалится вам на голову и пробьет ее, точно скорлупу ореха.

– Придержите свой злокозненный язык, фру! – гневно бросил Марэ. – Еще не хватало, чтобы такие, как вы, учили меня моим обязанностям перед совестью и перед моей дочерью!

– Нет, я буду учить, раз уж вы сами научиться не в состоянии! – Старая фру подбоченилась и приготовилась было продолжить свою речь, но Ретиф поспешил ее оттеснить.

– Хватит! Никаких ссор! – велел он. – Анри Марэ, ваше отношение к этим молодым людям, которые любят друг друга, поистине непозволительно. Вы разрешаете им обвенчаться завтра или нет?

– Нет, коммандант, не разрешаю. По закону я имею власть над своей дочерью, покуда она не станет совершеннолетней. И я отказываюсь дать согласие на ее брак с треклятым англичанином. Вдобавок пастор Сельерс уехал, значит обвенчать их некому.

– Странно слышать от вас такие слова, минхеер Марэ, – негромко произнес Ретиф, – в особенности если вспомнить все, что этот «треклятый англичанин» сделал для вас и ваших близких. Мне ведь эта история известна в подробностях, хоть и не от него самого. Ладно, слушайте. Вы ссылаетесь на закон, и я, как коммандант, вынужден принять такое обоснование. Но завтра после полуночи, как вы сами только что сказали, закон перестанет принуждать вашу дочь к повиновению. Посему утром в понедельник, если пастор к тому времени не появится в лагере, а эти двое не откажутся от своего желания, я их обвенчаю при всем честном народе. Будучи коммандантом, я имею на это право.

Тут с Марэ случился очередной приступ яростного безумия, столь для него характерный; лично мне кажется, что эти припадки свидетельствовали о его душевном нездоровье. Как ни удивительно, на сей раз он обрушился на бедняжку Мари – осыпал ее бранью и страшными проклятиями за то, что она осмелилась нарушить его волю и не вышла замуж за Эрнанду Перейру. Он призывал на голову дочери всевозможные кары, кричал, что она никогда не понесет ребенка, а если и понесет, ее дитя умрет. Словом, он наговорил много такого, о чем неприятно вспоминать.

Мы глядели на него в полном изумлении; пожалуй, не будь он отцом моей невесты, я бы ему врезал как следует. Ретиф, как я заметил, вскинул было ладонь, намереваясь заставить Марэ замолчать, но потом опустил руку и пробормотал: «Пусть его, он же одержим бесом».

Наконец пыл Марэ иссяк – думаю, вовсе не из-за недостатка проклятий у него в запасе, а просто потому, что он выдохся. Он стоял перед нами, сотрясаясь всем телом, и его лицо подергивалось, как у человека, страдающего судорогами. И тут Мари, которая, опустив голову, пережидала бурю отцовского гнева, выпрямилась. Ее глаза сверкали, а лицо было белее снега.

– Ты мой отец, – проговорила она тихо, – и потому я должна покорно принимать все то, что ты найдешь нужным мне сказать. Мне кажется, зло, которое ты призывал на мою голову, не замедлит случиться, ибо Сатана всегда рядом и всегда готов услужить дурным намерениям. Но если так, отец, это зло, я уверена, обернется против тебя самого, здесь и сейчас или позже. Мы с тобой оба получим по справедливости, рано или поздно, как и твой племянник Эрнан Перейра.

Марэ ничего не ответил; обуявшее его безумие, похоже, отступило. Он снова молча уселся на облучок фургона и принялся кромсать табак с таким видом, будто резал на куски сердце врага. Даже фру Принслоо не находила слов, лишь смотрела на него, обмахиваясь передником.

– Не знаю, спятили вы, Анри Марэ, – сказал Ретиф, – или просто обнажили перед нами свою злодейскую натуру. Чтобы проклинать собственную дочь таким вот образом, надо быть безумцем или душегубом. Ведь это ваш единственный ребенок, отрада ваших глаз. Что ж, поскольку вы едете со мной в понедельник, я прошу вас впредь следить за своим настроением, чтобы оно не навлекло на нас неприятности. Милая Мари, не стоит беспокоиться, что дикий зверь едва не пырнул вас рогами, пусть этот зверь – ваш собственный отец. Утром в понедельник вы освободитесь от его власти и станете сама себе хозяйка, и в тот же день я обвенчаю вас с Алланом Квотермейном. А пока, думаю, вам двоим лучше держаться подальше от этого человека, которому, быть может, взбредет в голову бросить табак и перерезать вам горло. Фру Принслоо, будьте так добры, приглядите за Мари Марэ, а утром в понедельник приведите ее ко мне для венчания. Анри Марэ, до тех пор я, как коммандант, приставлю к вам стражу и велю посадить вас под замок, если понадобится. Сходите-ка прогуляйтесь, а когда успокоитесь, попробуйте умолить Господа, чтобы Он простил вам ваши злые слова, иначе вы сполна ответите за них на последнем суде.

На этом мы развернулись и ушли, оставив Анри Марэ резать табак на облучке фургона.

В воскресенье я встретил Марэ, который бродил по лагерю; его сопровождала охрана, приставленная Ретифом. К моему удивлению, он окликнул меня и заговорил вполне дружелюбно.

– Аллан, не поймите меня превратно, – сказал он. – Я вовсе не желаю зла Мари, которую люблю больше жизни. Одному лишь Богу ведомо, как сильно я ее люблю! Но я дал слово ее кузену Эрнану, единственному сыну моей сестры, и вы должны понять, что я не могу нарушить это обещание, пускай Эрнан много, да, много раз огорчил меня и разочаровал. Если в нем столько скверного, как говорят люди, это, должно быть, от португальской крови, и тут уж ничего не поделаешь. Даже зная о его дурных наклонностях, я как честный человек обязан держать слово… И не забудьте, Аллан, вы англичанин, а это, будь вы сколь угодно приличной и достойной партией, порок, на который я при всем желании не могу закрыть глаза. Но если вам предназначено стать мужем моей дочери, а ей суждено родить от вас англичанина – Бог мой, внуки-англичане, подумать только! – обсуждать тут, похоже, нечего. Прошу вас, забудьте все то, что я наговорил Мари. Признаться, я уже не припомню своих слов. Когда я злюсь, кровь словно приливает к моей голове и я просто-напросто забываюсь. – Он протянул мне руку для пожатия.