Читать книгу Мари. Дитя Бури. Обреченный (сборник) - Генри Райдер Хаггард - Страница 9

Вторую попытку нападения воины Кваби предприняли лишь около половины восьмого. Даже дикари ценят собственную жизнь и способны догадаться, что раны причиняют боль; напавшие на ферму туземцы хорошо усвоили горький урок. Теперь изувеченные и умирающие люди метались в муках по земле под жарким солнцем в нескольких ярдах от веранды, не говоря уже о некотором числе тех, кому впредь не суждено было хотя бы пошевелиться. Вокруг дома не наблюдалось каких-либо укрытий, поэтому не подлежало сомнению, что новая атака обернется еще бо́льшими потерями. Чтобы сохранить численность армии, при подготовке к наступлению солдаты роют окопы, но воины Кваби знать не знали о подобной тактике, да и копать им было нечем.

Зато они могли взять нас хитростью, и нужно признать, что их затея, учитывая обстоятельства, обеспечила некоторый успех. Стены загонов для скота были сложены из камня без какого-либо раствора. Кафры разобрали эти камни, взяв по два или три, и ринулись вперед, почти мгновенно обустроив этакую цепочку укрытий, высотой от восемнадцати дюймов до двух футов. За каждым укрытием немедленно расположились воины, столько, сколько могло поместиться, причем они попросту ложились друг на друга. Разумеется, те первые кафры, что бежали с камнями, были уязвимы для нашего огня, и многие из них пострадали, однако их место сразу занимали другие, ибо в атаке участвовала тьма дикарей. Всего они наделали с дюжину подобных укреплений, а у нас было всего семь ружей; прежде чем мы успели перезарядиться, первая «баррикада», все строители которой угодили под пули, вознеслась на такую высоту, что картечь уже не могла повредить тем, кто прятался за сооружением. Вдобавок боеприпасов у нас было в обрез, а постоянная стрельба привела к тому, что теперь у стрелков оставалось от силы по шесть выстрелов на человека. В конце концов я приказал прекратить огонь. Следовало дождаться массового нападения, которое вот-вот должно было начаться.

Сообразив, что наши ружья перестали нести смерть и увечья, воины Кваби двинулись вперед более решительно. Они выбрали целью южный торец дома, где было всего одно окно и где по атакующим невозможно было вести огонь сквозь множество различных отверстий в стене под верандой. Поначалу я никак не мог понять, почему они лезут именно туда, но Мари объяснила, что эта часть дома крыта тростником, тогда как остальная часть, недавней постройки, подведена под черепицу.

Словом, дикари собирались поджечь тростник. Когда им удалось разместить очередное укрытие на подходящем расстоянии (это было около половины одиннадцатого), они принялись метать в дом ассегаи, к рукоятям которых были привязаны пучки подожженной травы. Многие пролетели мимо, но достаточно было попасть одному… Судя по громким крикам радости, это и произошло. Спустя десять минут южную часть дома объяло пламя.

Наше положение стало поистине отчаянным. Мы отступили вглубь дома, опасаясь, что горящие стропила могут обрушиться на наших туземцев, которые явно пали духом и порывались сбежать. Зато воины Кваби, куда более отважные, проникли внутрь сквозь южное окно и напали на нас у порога большой гостиной.

Так начался наш последний бой. Дикари напирали, мы стреляли, груда тел в коридоре росла… Патроны неумолимо заканчивались, но вот кафры на мгновение ослабили натиск – и в этот миг на них обрушилась крыша.

О, сколь ужасным было это зрелище! Густые клубы дыма, истошные вопли угодивших в ловушку и горящих заживо людей, смятение и смерть…

Внезапно передняя дверь дома рухнула! Дикари обошли нас с тыла.

Леблана и раба, стоявшего рядом с ним, схватили могучие черные руки. Не ведаю, что стало с французом; я только видел, как его уволокли, но боюсь, что его участь была весьма печальной, ведь его забрали живым. Раба же закололи на месте, и он умер сразу. Я выпустил последний патрон, сразив дикаря, что размахивал боевым топором, а затем ударил прикладом в лицо того малого, который бежал следом. Потом схватил Мари за руку, увлек ее в самую северную из комнат – ту самую, где обыкновенно ночевал, – и крепко запер дверь.

– Аллан! – выдохнула она. – Мой милый Аллан, все кончено. Я не желаю попасть в руки этих дикарей. Убей меня, Аллан.

– Хорошо, – мрачно согласился я. – Я это сделаю. Мой пистолет при мне. Одна пуля тебе, другая мне.

– Нет-нет! Ты сумеешь сбежать, знаю, но я-то женщина, я не смогу… Давай же! Я готова. – Она опустилась на колени, раскинула руки, как бы принимая смерть, и посмотрела на меня любящим и всепонимающим взором.

– Не годится убивать любимую, а самому жить дальше, – хрипло возразил я. – Мы уйдем вместе. – С этими словами я взвел оба курка.

Наше положение стало поистине отчаянным.

Готтентот Ханс, укрывшийся в спальне вместе с нами, понял, к чему идет дело.

– Так, баас! Правильно! – сказал он, отвернулся и прикрыл лицо ладонями.

– Повремени, Аллан, – попросила вдруг Мари. – Дверь еще держится. Быть может, Господь пошлет нам спасение.

– Всякое бывает, – ответил я с сомнением в голосе, – но, думаю, не стоит полагаться на чудо. Никто уже нас не спасет, разве что кто-то подоспеет на выручку, и на это надежды мало.

Тут мне в голову пришла мысль, которая заставила меня криво усмехнуться.

– Интересно, где мы будем через пять минут?

– Милый, мы будем вдвоем, непременно вдвоем, в новом, прекрасном мире. Ведь ты любишь меня, верно, а я люблю тебя не меньше! Так даже лучше, чем влачить жизнь, в которой мы обречены на испытания и, может быть, на разлуку.

Я утвердительно кивнул. Да, я любил жизнь, но мою Мари я любил сильнее. Что ж, мы обретем достойную смерть в отчаянной схватке!

Дикари все пытались выломать дверь, но семейство Марэ, хвала Небесам, строило прочно, и она пока держалась.

Чуть погодя дерево треснуло, и в трещину просунулось лезвие, но Ханс ткнул в щель своим ассегаем, который держал в руках, – тем самым, что я вытащил из бока чалого жеребца. Раздался крик, вражеское оружие упало. В проем, ломая доски, потянулись черные руки, и готтентот принялся рубить и колоть. Рук, впрочем, становилось все больше, и сам дверной косяк опасно зашатался.

– Готовься, Мари, – проговорил я, поднимая пистолет.

– Прими меня, Иисус! – пылко воскликнула она. – Больно не будет, правда, Аллан?

– Ты ничего не почувствуешь, – отозвался я.

Холодный пот заливал мне глаза. Я поднес пистолет к ее прекрасному челу и надавил пальцем на спусковой крючок. Господи Боже! Я в самом деле начал нажимать на крючок, твердо и спокойно, не желая допустить роковой ошибки…

В этот миг, среди жуткого рева пламени, воплей дикарей, криков и стонов раненых и умирающих, я внезапно различил сладчайший звук, когда-либо достигавший моего слуха, – звук выстрелов, настоящую пальбу, причем совсем близко!

– Святые угодники! – вскричал я. – Буры пришли нас спасти, Мари! Я буду держать дверь, сколько смогу. Если я упаду, прыгай в окно вон с того сундука, а потом беги, беги туда, где стреляют. Ты сумеешь уцелеть, ты будешь жить!

– А как же ты? – простонала она. – Я хочу умереть с тобой!

– Сделай, как я прошу, молю тебя! – И я бросился к двери, которая уже подавалась под натиском.

Но не успел. Дверь упала, и в проеме появились два могучих дикаря с копьями в руках. Я вскинул пистолет, и пуля, предназначавшаяся Мари, разнесла череп первому кафру, а та, которую я оставлял себе, поразила второго. Оба рухнули замертво на пороге.

Я схватил копье одного из мертвецов и отважился оглянуться. Мари карабкалась на сундук; я смутно видел очертания ее фигуры сквозь густеющий дым. Тут показался следующий дикарь. Мы с Хансом приняли его на наши копья, но бег кафра был столь стремительным, что наконечники копий пронзили тело насквозь, а мы сами, будучи малого веса, оказались на земляном полу. Я поспешил подняться, сообразил, что остался без оружия, которое торчало из тела кафра, и стал ждать неминуемой смерти. Еще один быстрый взгляд назад убедил меня, что Мари либо не смогла выбраться в окно, либо оставила эту попытку. Она стояла рядом с сундуком, опираясь на него правой рукой. В отчаянии я вырвал копье из тела поверженного врага: нельзя, чтобы кафры накинулись на девушку, я убью ее сам. Подумав так, я шагнул к Мари.

Тут послышался хорошо знакомый мне голос:

– Мари, ты жива?

И в дверном проеме возник не очередной дикарь, а сам Анри Марэ!

Я медленно попятился. Язык отказывался служить, в горле пересохло; последнее усилие воли толкнуло меня к Мари. Я вскинул руку, в которой по-прежнему стискивал окровавленное копье, и обнял девушку за плечи. Потом накатила темнота.

Мари воскликнула:

– Не стреляй, отец! Это Аллан! Аллан спас мою жизнь!

Тут сознание окончательно покинуло меня – и Мари тоже; как мне рассказывали, мы оба повалились наземь без чувств.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что лежу на полу дома-фургона, стоящего, как выяснилось позднее, на заднем дворе фермы. Кое-как приоткрыв глаза – и чувствуя, что все еще не способен издать ни звука, – я разглядел Мари, бледную как полотно, с растрепанными волосами и в помятом грязном платье. Она сидела на одном из тех ящиков, которые ставят на передки фургонов, чтобы править с них лошадьми (буры зовут их фуркиссами), и не сводила с меня взгляда. Значит, она цела и невредима. Рядом с фургоном стоял высокий и смуглый молодой человек. Я никогда раньше не встречал его. Он держал Мари за руку и обеспокоенно посматривал на девушку; даже в моем тогдашнем состоянии я на него рассердился. Кроме того, здесь был и мой старый отец, он склонился надо мной и смотрел на меня тревогой. Поскольку в фургоне отсутствовал полог на входе, я увидел во дворе группу вооруженных людей, в том числе незнакомых. В тени у стены понурилась моя кобылка, бока у нее ходили ходуном. Неподалеку вытянулся на земле чалый жеребец с окровавленным боком.

Я попытался встать, но не сумел этого сделать; боль пронзила левую ногу, я посмотрел вниз и увидел, что штанина красна от крови. Кафрский ассегай рассек мне бедро едва ли не до кости. В горячке боя я этого не ощутил; должно быть, рану нанес тот воин Кваби, которого мы с Хансом приняли на наши копья, – ударил, когда падал. Ханс, к слову, тоже уцелел, хотя тот воин рухнул прямо на него, и последствия такого столкновения легко себе вообразить. Готтентот сидел на земле, глядя в небеса, и тяжело дышал, разевая рот, точно рыба, – печальное и одновременно забавное зрелище. На каждом вдохе его губы произносили, насколько я мог судить, слово «Allemachte», то есть «Всемогущий», любимое присловье буров.

Мари первой заметила, что я пришел в сознание. Высвободив свою ладонь из руки молодого незнакомца, она нетвердым шагом приблизилась ко мне и пала на колени рядом. Она бормотала какие-то слова, которых я не мог разобрать, ибо они мешались с рыданиями. Спохватился и Ханс; он взобрался в фургон, пристроился с другой стороны, взял меня за руку и поцеловал пальцы.

– Хвала Господу, он жив! – воскликнул мой отец. – Аллан, сын мой, я горжусь тобой! Ты выполнил свой долг, как подобает англичанину!

– Пришлось спасать собственную шкуру, – прохрипел я. – Спасибо, отец.

Дверь упала, и в проеме появились два могучих дикаря с копьями в руках.

– Почему вы ставите англичан выше всех прочих, а, минхеер предикант? – спросил высокий незнакомец по-голландски (притом что он явно понимал наш язык).

– Сейчас неуместно затевать спор, сэр, – ответил мой отец, выпрямляясь. – Но если правда то, что я слышал, в этом доме был француз, и вот он свой долг не выполнил. Если вы принадлежите к той же нации, примите мои извинения.

– Благодарю вас, сэр. Так уж случилось, что мы с ним соотечественники. Остальное же во мне от португальцев, а не от англичан, слава богу.

– Господа восхваляют за многое, что Его наверняка изумляет, – колко произнес мой отец.

На сем этот язвительный обмен мнениями, который меня одно временно рассердил и позабавил, завершился, поскольку появился хеер Марэ.

Как и следовало ожидать от человека с возбудимым характером, он пребывал в чрезвычайном волнении. Благодарность за спасение единственной и горячо любимой дочери, гнев на кафров, которые пытались ее убить, горькое сожаление об утраченном имуществе – все эти чувства кипели, как говорится, в его груди, тесня друг друга, точно противоборствующие элементы в алхимическом тигле.

Итогом же было неподдельное смятение, отражавшееся на лице Марэ, в словах и поступках. Он бросился ко мне, благословил и многократно поблагодарил (ему, похоже, успели кое-что рассказать об обороне дома), назвал меня юным героем и прибавил, что Господь непременно меня вознаградит. Затем принялся поносить Леблана, который навлек все эти страшные беды на его ферму, и сказал, что Небеса покарали того – Марэ имел в виду себя, – кто столько лет предоставлял кров и стол безбожнику и пьянице, просто потому, что тот был французом и образованным человеком. Тут кто-то – сдается мне, это был мой отец, обладавший, при всех своих предрассудках, обостренным чувством справедливости, – напомнил хееру Марэ, что бедняга-француз уже искупил или вот-вот искупит все свои прегрешения.

Это замечание обратило гнев отца Мари на кафров вождя Кваби, которые сожгли часть дома и угнали почти весь скот, за короткий срок превратив хеера Марэ из обеспеченного человека в бедняка. Он кричал, что отомстит «черным дьяволам», и звал всех помочь ему вернуть скот и поубивать воров. Большинство из тех, кто находился во дворе – а там было около тридцати человек, не считая туземных слуг и готтентотов, – ответили, что готовы проучить Кваби. Поскольку все они жили, так или иначе, по соседству, случившееся дало им повод к размышлению. Да что там, прямо говорилось, что подобное уже завтра может случиться и с ними самими. Поэтому они готовы были отправиться в карательный поход немедля.

Тут в разговор вмешался мой отец.

– Господа, – сказал он, – мне кажется, что, прежде чем искать отмщения, каковое, как говорится в Священном Писании, в руках Всевышнего[20], следовало бы возблагодарить Небеса. Особенно это касается хеера Марэ, которому Господь сохранил самое ценное. Я разумею его дочь, которая вполне могла умереть или подвергнуться еще более жуткой участи.

Далее он заявил, что блага земные приходят и уходят по воле случая, но жизнь человеческую, ежели она оборвана, уже не вернешь. Сегодня жизнь той, кто так дорог хееру Марэ, спасена, и сделал это не человек – здесь отец покосился на меня, – а сам Всемогущий, который направил руку смертного. Быть может, не все присутствующие знали, о чем сообщил готтентот Ханс ему, предиканту: его сын собирался убить Мари Марэ и себя самого, и только выстрелы тех, кто поспешил на помощь ферме, откликнувшись на предупреждение, отправленное из миссии, остановили его и не позволили состояться смертоубийству. Закончил же отец тем, что попросил названных Ханса и Мари поведать о случившемся, поскольку его сын еще слишком слаб, чтобы говорить долго.

После этого встал маленький готтентот, с ног до головы измазанный кровью. Простым, но не лишенным драматизма языком, свойственным его расе, он рассказал обо всем, что произошло, начиная со встречи с женщиной в вельде больше дюжины часов назад и до прибытия спасательной партии. Никогда ранее я не видел, чтобы рассказчика слушали с таким вниманием. Когда Ханс указал на меня – мол, вот он, человек, который совершил «деяния, достойные мужчины, хотя он всего лишь мальчик», – даже флегматичные голландцы оживленно загалдели.

Я понял, что пора вставить слово, и приподнялся на локтях.

– Что бы я ни сделал, этот маленький готтентот был рядом со мной, и без него я бы не справился – без него и без двух отличных лошадей.

Снова послышались одобрительные крики, а Мари, привстав, добавила:

– Да, отец, этим двоим я обязана жизнью.

Предикант вознес благодарственную молитву – на самом дурном голландском, какой мне доводилось слышать; он начал изучать этот язык на склоне лет и потому не смог им овладеть в полной мере. Крепкие буры, стоя на коленях вокруг, повторяли за ним: «Аминь». Читателю будет несложно вообразить, сколь это зрелище, которое я не стану описывать далее в подробностях, было восхитительным и умиротворяющим.

Что было потом, я помню не слишком отчетливо, ибо потерял сознание от утомления и от потери крови. Думаю, что наши спасители, потушив огонь, вынесли мертвых и раненых из уцелевшей части дома, а меня положили в той самой комнатушке, где мы с Мари прятались от кафров и где я был готов убить свою возлюбленную. Затем буры и туземные слуги (точнее, рабы) Марэ со всех уголков фермы, числом от тридцати до сорока человек, отправились в погоню за убежавшими кафрами, а десятерых оставили охранять ферму. Пожалуй, стоит упомянуть, что из тех семи или восьми туземцев, которые спали в надворных постройках, а потом сражались бок о бок с нами, двое погибли, а еще двое были ранены. Остальные не пострадали, не считая мелких царапин, так что в этой жуткой стычке, в ходе которой нам удалось разгромить воинственных кафров, мы потеряли убитыми всего троих – вместе с французом Лебланом.

О событиях последующих трех дней я знаю лишь то, о чем мне рассказывали, поскольку сам почти все это время провел в бессознательном состоянии из-за потери крови; вдобавок мое положение усугубляла лихорадка – следствие чудовищного перевозбуждения и изнеможения. Помню только смутные видения: вот Мари наклоняется надо мной и заставляет меня поесть – то ли поит молоком, то ли кормит супом; позднее мне говорили, что я отказывался принимать пищу из других рук. А вот высокая фигура моего седовласого отца, который, подобно большинству миссионеров, немного разбирался в полевой хирургии и в медицине, а потому менял повязки на моем бедре. Впоследствии он сказал, что копье задело важную артерию, однако, на мое счастье, ее не рассекло. Еще бы доля дюйма, и я бы истек кровью за десять минут!

На третий день меня вырвал из полузабытья громкий шум в доме. Слышались яростные крики хеера Марэ, мой отец что-то отвечал фермеру, явно его успокаивая. В комнату вошла Мари, задернула за собой африканскую кароссу, накидку, что служила занавеской, – дверь, как помнит читатель, выломали кафры во время нападения на дом. Увидев, что я очнулся и нахожусь в сознании, девушка с радостным возгласом бросилась к моему ложу, встала рядом на колени и поцеловала меня в лоб.

– Ты был очень болен, Аллан, но я верила, что ты поправишься. Теперь нас вряд ли оставят в одиночестве, но, пока мы тут одни, – она понизила голос и сделалась серьезнее, – хочу поблагодарить тебя от всего сердца за то, что ты спас меня. Если бы не ты… Ах, если бы не ты… – Она посмотрела на пятна крови на земляном полу и закрыла лицо руками, по ее телу пробежала дрожь.

– Ерунда, Мари, – ответил я, нащупывая ее ладонь, слишком слабый для уверенных движений. – Любой поступил бы так же, пускай никто не любит тебя сильнее, чем я. Восславим Всевышнего за то, что мои усилия не были напрасными. Но что это за шум? Неужто Кваби снова решил напасть?

Она покачала головой:

– Нет, это буры вернулись из погони за его племенем.

– Поймали? Скот назад привели?

– Нет, Аллан. Они нашли только нескольких раненых, которых тут же застрелили, и тело мсье Леблана. Ему отрубили голову, а другие части тела, наверное, забрали на лекарства, от которых воины будто бы становятся храбрее. Сам Кваби сжег свой крааль и бежал вместе с остальным племенем к кафрам Больших гор. Охотникам не попалось ни единой коровы, ни единой овцы, разве что несколько туш с перерезанным горлом; видно, животные обессилели, и их убили. Мой отец хотел идти дальше и напасть на красных кафров в горах, но прочие отказались. Сказали, что кафров там тысячи, что это уже настоящая война, с которой никому не возвратиться живым. Отец обезумел от горя и ярости. Аллан, милый, мы почти разорены, ведь британское правительство повсюду освобождает рабов и дает за наших смехотворную цену, едва ли треть от настоящей. Ой, отец зовет меня! Постарайся не разговаривать много, иначе утомишься и тебе снова будет плохо. Спи, ешь, набирайся сил. Потом поговорим, милый.

Она вновь наклонилась, благословила меня и поцеловала, а затем встала и ускользнула прочь.