Читать книгу Прозаическая триада - Георгий Костин - Страница 12

Мне отчетливо врезались в память его длинный, неопределенного цвета демисезонный плащ, лоснящаяся черная фетровая шляпа, обветренно потресканные до язвочек губы и неопрятно заросшее лицо. Проходя мимо огромного высохшего дерева с очищенным от коры стволом, он мне сказал, чтобы я оставил здесь велосипед. Затем провел меня через заброшенный небольшой сад с фруктовыми деревьями и похожей на такыры, потресканной, хрустящей под ногами землей – в такой же заброшенный двор с одноэтажным приземистым строением, покрытым шиферный крышей.

– Это вот и есть наше чудное место. – Хмуро сказал он, остановившись у обшарпанной и исписанной подростковыми откровениями стены. – Бросьте на крышу – что захотите бросить. К примеру – вашу меховую шапку, если, конечно, не жалко…

От его нелепого предложения у меня тоскливо защемило под ложечкой. На душе сделалось муторно и обреченно. Появилось пронзительное предчувствие, будто я сюда заманен, как в западню. В мгновение от малодушия и страха похолодела спина. И я, вместо того, чтобы возразить, что, мол, разве больше нечего бросать на крышу, сумел лишь чуть заметно пошевелить онемевшими пальцами.

– Если не можете сами, давайте брошу её я. – Искоса и, как мне показалось, с сочувствием на меня посмотрев, добавил он обмякшим тихим голосом. И от чего-то тоже малодушно перетрусил. Заспешил, словно нарочно, неприязненно содрогнулся, дернув изможденной щекой. И уже ретируясь, бесстрастно и сухо покашлял в маленький волосатый, как у обезьяночки, кулачок.

Чувствуя себя вконец преданным и не ощущая в душе никакой опоры, я механически, будто робот, поднес к голове непослушную и кажущуюся чужой руку. Тяжело смахнул выкатившиеся на лоб из-под шапки из недорогого кроличьего меха липкие струйки нездорового холодного пота. Тыльной стороной кисти шершаво провел по лбу. А потом также механически снял шапку, потому что голове в ней сделалось нетерпимо душно. Он, замерев, и не спуская с шапки загоревшегося жадным зеленым огнем взгляда, вдруг бесцеремонно её из моей руки выхватил. И пока я успел что-либо сообразить, разбежавшись, зашвырнул на крышу. Шапка, неестественно медленно, словно не в воздухе, а в какой-то иной плотной и вязкой среде, пролетев, кувыркаясь, мягко опустилась на шиферный склон. С моих глаз напрочь исчезла, словно куда-то провалилась или сделалась невидимой. А вниз заместо неё заскользила модная синяя фуражка из потертой джинсовой ткани, которую он, подскочив, поймал в руки.

– Можете тоже носить. Она – ваша. Будет вам впору. – Засмущавшись и как бы скрытно засовестившись, тихо сказал он. Неуверенно потеребив оттопыренный козырек фуражки, трижды ударил ею о колено, чтобы отряхнуть от пыли. – Так берите же, дерите. Она настоящая. Разве что – немного поношенная, какой была шапка. А не нравится – и её бросьте на крышу. Взамен скатится что-нибудь ещё, и тоже будет вашего размера. Только, если решите бросить – бросайте не сразу. А когда я совсем уйду отсюда. Мне при этом часто присутствовать нехорошо.

Ничего не сказав и на этот раз, я тупо смотрел ему, уходящему от меня, вслед, пока он не потерялся среди засохших фруктовых деревьев. А когда остался один, неожиданно почувствовал себя гораздо увереннее. Видимо, тягостное ощущение неопределенной смертельной опасности втекало в меня из него. И теперь, оставшись без подпитки, оно, истощаясь, затухало. Перестав бояться, я облегченно коротко вздохнул. Пальцы, которыми механически, как щипчиками, держал отданную им мне фуражку, обретя чувствительность, брезгливо напряглись. Передернувшись, хотел было в раздражении отшвырнуть от себя этот, неизвестно кем досель ношенный и непонятно откуда взявшийся, головной убор. Однако сумел удержать себя от опрометчивости, решив по возвращению домой отдать его на анализ знакомым экспертам-криминалистам. Подавил в душе неприязнь и запихал фуражку в оттопыренный карман куртки.

Но вот также легко одолеть появившийся следом соблазн попробовать что-нибудь самому бросить на крышу не удалось. С этим желанием возникло во мне и какое-то особенное чувственно-сладкое волнение, похожее на непреодолимое подростковое влечение к постыдным занятиям. И я ему тотчас уступил. Томительно учащенно задышав и невнимательно вокруг себя оглядевшись, мягко присел на корточки перед находившейся рядом слежавшейся до окаменения кучи гравия. Неприлично опьяняясь странными ощущениями, наковырял из кучи горсть белой, похожей на виноградинки, гальки. Чувственно покачиваясь, подошел к крыше поближе. Манерным нетвердым движением замахнулся. Бросил на неё что было в руке. И – вниз, прогромыхав, полетели чуть ли не на меня белые булыжники. Попади которые мне на незащищенную голову, пришибли бы до смерти, а может быть и наповал.

Однако и теперь мне не сделалось страшно. А напротив – как бы даже прояснилось сознание. Стало понятным, что если меня и зашибет здесь или же приключится со мной что-нибудь из ряда вон выходящее – это как раз и будет тем, к чему я изо всех душевных сил стремился. Потому как у меня уже нет и не может быть больше никакой иной возможности продолжать жить дальше, как жил, иначе, чем, если понадобиться, умереть тут. Или, оставшись живым, понять, для какой цели сюда занесла меня ни с того, ни с сего судьба. От такого воинственного понимания, как у разгоряченного в бою бойца, в душе возникла помимо ухарского бесстрашия и хмельная щемящая сладость. Мне опять неодолимо, до легкой слабости в коленях, захотелось что-нибудь еще бросить на крышу.

Заторможено поискал вокруг себя глазами, но ничего, что привлекло бы мое внимание, не увидел. Заинтересованно обошел таинственное строение. И остановился у толстых ссохшихся деревянных дверей со ржавыми ручками и широкими, с большой палец, щелями. Они были приоткрыты так, что смотреть через них можно было только в левую сторону. И когда глаза привыкли к полумраку, сердце вдруг изумленно замерло. Так правдоподобно мне почудилось, будто я заглянул вовнутрь одной из кладовой моего родительского дома. Потому как здесь точно так же, как там, в глубине, было огороженное сосновыми горбылями стойло. Рядом с ним, у противоположной от меня стены был сваленный в кучу, вышедший из употребления домашний скарб. В котором, приглядевшись, я узнал прислоненное к стене основание железной кровати с провисшей сеткой и к ней две ржавые спинки с блестящими оцинкованными шариками на концах собранных веером прутьев. На этой или точно такой кровати я спал в родительском доме, когда учился в старших классах. А еще раньше с благоговением забирался на неё к родителям, устраиваясь, сидя между отцом и матерью. И принимался откручивать блестящие шарики, чтобы магически пошебуршить ими, гладкими, тяжелыми и холодными в ладонях…

Тут уж меня обуяла и сладкая грусть. Будто я в самом деле томился перед дверьми в родительский дом. Будто он мне, приснившись, каким-то непостижимым образом здесь материализовался. А это тем более мне очень мило сердцу, потому как в реальной жизни его уже не было. Родительский дом вместе с другими окраинными домами снесли под основание лет восемь назад. Посадили на освободившееся место кустистую пшеницу, которая отчего-то там до сих пор так ни разу не уродилась. Захотев теперь посмотреть в правую сторону, я, поднатужившись, попробовав раскрыть двери пошире. Но не сдвинул их с места. И только тут заметил, что они от давности лет вросли в землю. Тогда, подобрав живот, сам протиснулся через них. На меня гостеприимно дыхнуло сухой прохладой и печальной затемненной неторопливостью. На душе сделалось так, будто я действительно переступил порог времени, перенесясь лет на пятнадцать назад, в годы моей ранней юности. Здесь и в правой стороне все было так же, как в – родительском доме. У фасадной стены, накреняясь, стоял оборудованный под гнезда для кур несушек стеллаж, сколоченный из горбылей и фанеры. Рядом был вкопан в глиняный пол деревянный шест, похожий на телевизионную антенну. В дальнем темном углу была невысокая аккуратная куча, накрытая покрывалом и мешками из рогожи. В которую, перед тем как уехать поступать в университет, мы вместе с отцом снесли сложенные в фанерные посылочные ящики все мои школьные учебники. Так и не решившись выбрасывать их на мусорную свалку.

Сентиментально, словно и мне здесь тоже стало семнадцать лет, я походил по загаженному иссохшим куриным пометом полу. Нежно коснулся пальцами отваливающейся от стен штукатурки. Заглянул, томимый невинным любопытством, в куриные гнезда: не осталось ли в них яиц или скорлупы. Тихо постучал ногой по деревянному длинному корыту, из которого родители когда-то кормили замоченным комбикормом кур… Затем, загрустив вконец о невозвратно ушедшем для меня прошлом, мягко присел на корточки перед накрытой кучей школьных учебников. По которым учился распознавать глубинные взаимосвязи общественных и природных процессов. Осторожно, дабы не поднимать пыли, отвернул загаженный край покрывала. Вытащил наугад из первопопавшего ящика «Обществоведение». Раскрыл. Узнал сделанные на полях моим почерком пометки. И вспомнил, как воодушевленно штудировал эту книгу и как уверенно сдавал экзамены на аттестат зрелости. А затем и – вступительные экзамены в университет…

«А что если её бросить на крышу?» – Неожиданно и как-то по странному отчужденно подумалось мне. Однако сейчас же взорвавшаяся неоглядная душевная сила не дала мне времени решить это сознательно. Она едва ли не подбросила меня с места, стремительно поведя на стоящий в дверях наклонный световой столб. Протиснувшись через проем наружу, я резко зажмурился от прямых солнечных лучей. Но не остановился. А с закрытыми глазами расчетливо отошел от дверей на столько, чтобы стал виден шиферный склон. Повернувшись, решительно открыл глаза и с замахом бросил «Обществоведение» на крышу. Растрепавшаяся в полете книга, отчаянно махая заламывающимися картонками обложки, будто дряблыми крыльями, опустилась на шифер развернутой. Ссохшимися до хрупкости страницами вниз. И мигом превратилась в какой-то толстый и, похоже, тоже зачитанный до ветхости том. Испугавшись, что он рассыплется от удара о землю, я метнулся вперед, чтобы успеть поймать его в руки. И схватил-таки растопыренными пальцами за шершавую и в прошлом явно солидную обложку. А когда, суетясь из-за чрезмерного возбуждения, повернул титульной стороной вверх – остолбенел, перестав дышать от радости. В центре её золотистыми выцветшими буквами было глубоко оттиснуто: ДИКС ГОЛДЕНБЕРГ. ИЗБРАННЫЕ СОЧИНЕНИЯ.

Боясь поверить в невообразимую удачу, суетно перелистал ветхую книгу. Это оказался действительно Дикс Голденберг, учение которого я оспаривал в своей почти готовой к защите диссертации. Хотя и не прочитал ни одного его оригинального сочинения, а – только обобщал труды критиковавших его отечественных авторов. Поскольку ни в одной публичной библиотеке книг его найти мне не удавалось. А к спецфондам допуска не было из-за отсутствия ученой степени. Которую я мог получить, лишь защитя диссертацию по Голденбергу. Возликовав, попробовал было сейчас же начать читать вожделенную книгу, которую чуть ли не каждую ночь видел во сне и ни разу до сего случая – наяву. Но от страшного возбуждения буквы, будто блохи, скакали перед глазами, как если бы я не стоял на твердой земле, а трясся в пригородном автобусе. Тогда, напрягая волю, решил отложить чтение на время, когда вернусь домой. И – неудержимо захотел помчаться к велосипеду, чтобы поехать немедля. Даже запихал уже Голденберга под ремень брюк и окинул прощальным взглядом чудное строение. Но тут, замешкавшись, подумал, что такого второго случая, когда, по сути дела, можно обменять вышедшие из употребления школьные учебники на ценнейшие книги, мне, может быть, больше не представится. И мною вновь овладело наваждение. Напрочь обмякли, словно отмерли, ноги. Томительно сладко захотелось попробовать бросить на крышу еще какой-нибудь учебник.

Оглушено слушая взорвавшийся в голове гул, возвратился вовнутрь загаженного курами помещения. Давя ногами ссохшийся куриный помет, наискосок прошел к ящикам с книгами, Вытащил на этот раз из кучи три связанных шпагатом учебника. Вынеся их наружу, забросил их по баскетбольному в прыжке двумя руками словно в корзину – на крышу. И почти сейчас поймал такую же тугую связку томов в обложках из искусственной кожи, на корешках которых были названия трудов Оллеонида, Васильева и Дунченяна! А уж таких книг у нас даже на черном рынке увидеть невозможно. Хотя авторов их знают, особенно в наших академических кругах все: от академиков до аспирантов. Старшие и титулованные относятся к ним непримиримо воинственно. Молодые и непризнанные, наоборот – боготворят их и защищают, как могут от нападок. Хотя ни те, ни другие, сдается мне, никогда и не читали их оригинальных трудов.

И вот тут уже вместе с приливом бешеной радости, опять как в самом начале, я почувствовал и пронзительную настороженность. Опять будто что-то в глубине души почуяло для меня здесь смертельную опасность и повелело немедленно бежать отсюда. Я замельтешился, начав сильно потеть от страха. Но, не умея в обуявшей меня жадности отказаться от мысли стать обладателем уникального книжного богатства, в конце концов, решил: пусть будет – что будет. И стремглав помчался выносить наружу посылочные ящики с учебниками, а затем горячено бросать одну за другой потрепанные и годные разве что для макулатуры книги на крышу. Опустошив все до одного ящика, коротко и как бы воровато оглядел лежащие на земле в беспорядочной куче разноформатные тома с известными, но никем из моих знакомых ученых людей нечитанными сочинениями. Отдуваясь и стерев с лица пот, подумал: как же мне теперь все это увезти домой? И вспомнил о мешках, которыми были накрыты учебники. Заставил себя что было силы еще раз зайти вовнутрь помещения и выбрать там два наименее истлевших мешка. Чтобы не поднимать пыли, скомкал их и, брезгливо держа от лица подальше, вынес наружу. Отряхнул, не открывая глаз и воротя от пыли нос. Расстелил на земле и стал очищать от присохших комочков куриного помета, орудуя сначала щепочкой, а затем, чтобы ускорить дело, ногтями.

И все же когда, торопясь, укладывал как попало книги в мешки и когда, выбиваясь из сил, волоком тащил их через весь высохший сад, душа моя начала потихоньку больно разъедаться каким-то, словно для меня инородным, агрессивным ощущением, что будто бы я – ОПОЗДАЛ. И что со мною уже что-то успело произойти ужасное. Это премуторнейшее ощущение и вовсе разбушевалось во мне, когда, измучившийся, добрался-таки до велосипеда и углядел, что оба его колеса спущены. А сам он густо покрыт странной, явно не дорожной серой пылью. Словно, пока я возился у чудного строения, на него успело опуститься пылевое облако. Однако не хотя прямо сейчас что-либо обо всем этом думать, я, дабы не терять времени, дрожащими пальцами приладил к насосу шланг и, отчаянно дыша широко раскрытым ртом, накачал переднее колесо. А, убедившись, что оно не спускает, чуть успокоился от мысли, что камеры не проколоты. И принялся накачивать заднее. Однако муторное свербящее ощущение неотвратимой беды от этого не приуменьшилось. А, наоборот, от усилившегося мистически-малодушного страха – по спине, как улитки, потянулись вниз липкие струйки нездорового холодного пота. Ноги сделались бесчувственными, как деревянными. Но я, будто стоя не на ногах, а на ходулях и никак умея избавиться от дрожи в руках, все же сумел погрузить на велосипед мешки с книгами, привязав один к багажнику, а другой перекинутый через руль, зажав локтями.

И когда поехал, исступленно давя на педали, прочь, тоже не поимел возможности в пути сосредоточиться и взять себя в руки. Потому как мне всю дорогу навязчиво мерещилось, будто у меня под ногами притаился некто невидимый. Который методично дергает за мои донельзя напряженные нервы, чиркая, будто острой гранью булыжника по стеклу. Это – так невыносимо надсадно скрипели все трущиеся части велосипеда. Хотя перед тем, как поехать сюда, я их обильно смазал машинным маслом, и когда сюда ехал, они не скрипели. А потом тут на меня еще и обрушился невероятной силы ударище, от которого все оборвалось внутри. И в душе образовалось непреходящее до сих пор состояние беспомощной неприкаянности. Приехав домой и случайно взглянув на себя в зеркало, что в прихожке, обнаружил, что за те от силы пару часов, которые пробыл на чудном месте, я постарел минимум лет на десять. Хотя щеки за это самое время не покрылись даже щетиной. Правда, со следующего утра щетина, словно вознамерившись наверстать упущенное, начала расти так быстро. Что мне, чтобы смотреться интеллигентно, приходилось бриться по два разу в день: утром и в полдень. А если собирался куда-нибудь пойти вечером (в кино или в гости), то и после работы. Но все равно за ночь успевал зарасти так, что порою смотреть на себя становилось невыносимо.

Но и это было еще половина беды. Внешность, да и возраст, признаться, меня особенно не заботили. Сущая беда оказалась в том, что я ко всему прочему оказался и раздавленным как личность. Прочитав, делая карандашом пометки и конспектируя, оригинальные труды Голденберга, я пришел в такое дремучее отчаяние, что не смог спать и до рассвета. И поднявшись, принялся сжигать по листикам вместе с черновиками всю свою почти готовую диссертацию. Потому как в ней, оказалось, оспаривал то, чего у Голденберга не было и в помине. Видимо, и наши отечественные авторы, на чьи работы я опирался, тоже его никогда не читали. А приписывали ему взгляды, которые сами и придумывали. И тем самым создали в моем представлении иного, реально не существующего Голденберга. То есть даже не суррогат его, а какую-то уродливую социально-духовную химеру. То же самое обнаружилось, когда прочитал все остальные привезенные в мешках книги. И вконец убедился, что у меня самого тоже ничего за душой нет. Потому как получилось, что я строил в своей душе личность на фундаментах одних химер, в реальность которых верить мне уже никак не возможно. Но и перестать верить значило бы – выдернуть из-под самого себя фундамент и провалиться в пустоту. Но даже такое несчастье со мною может произойти лишь в том случае, если я как личность – реален. Пусть донельзя одурачен и умственно замордован, но все же – реален. А если же и я – плод чьего-то непорядочного вымысла? То тогда и катастрофа даже в моей душе будет не настоящей, а выдуманной. И вот этого-то я боюсь больше, чем чего-либо..Вставьте текст