Читать книгу Краткая история Англии и другие произведения 1914 – 1917 - Гилберт Честертон - Страница 4

Трудно не заметить, что многих людей, признающих право на самооборону для британского меча и не испытывающих особой любви к свисту сабель у Садовой и Седана, терзают смутные сомнения. Они сомневаются в том, достаточно ли прилична и демократична Россия, особенно в сравнении с Пруссией, чтобы быть союзником либеральных и цивилизованных держав. Что ж, придется начать с вопросов цивилизации.

В этой дискуссии нам жизненно важно постигнуть суть происходящего, а не просто договориться о смысле тех или иных слов. Нет резона дополнять каждый аргумент дискуссии разъяснением, что значит или должно значить каждое отдельное слово. Но разъяснить, что же мы хотим сказать используемым нами словом, необходимо. Пока наш оппонент понимает, о чем мы говорим, не так уж важно для спора, те ли в нем слова, которые мы выбрали, или какие-то другие. Солдат не говорит: «Мне приказали идти в Мехлин, но я лучше пойду в Малин¹». На марше с ним можно поспорить об этимологии и археологии, но важно, знает ли он, куда идет.

Точно так же, пока мы знаем, что данное слово значит в данной дискуссии, не так уж важно, что оно значит в других и весьма отличных от нашей дискуссиях. Мы имеем полное право сказать, что ширина окна равна четырем футам, даже если мы вдруг весело сменим тему, перейдя на крупных млекопитающих, и скажем, что у слона четыре ноги[4] ^[5]. Совпадение слова не существенно, если нет сомнений в разнице смыслов; никто и не подумает о слоне длиной четыре фута или об окне с хоботом и округлыми бивнями.

Крайне важно, чтобы была полная ясность в том, какой смысл сокрыт в двух или трех словах, являющихся но сути дела ключевыми для этой войны. Одно из них – «варвар». Пруссаки применяют его к русским, русские применяют к пруссакам. И те, и другие действительно имеют в виду нечто, существующее в реальности под этим именем или каким-то иным. Но и те, и другие имеют в виду разное. И если мы спросим, в чем именно кроется разница, мы поймем, почему Англия и Франция предпочитают Россию и почему считают Пруссию действительно опасным варваром, если выбирать кого-то из двух.

Начнем с того, что Пруссия пала гораздо ниже в своих низостях даже в тех делах, в которых три империи Центральной Европы пали приблизительно поровну – например, при разделе Польши. Английский писатель, предупреждающий об опасном росте российского влияния и пытающийся остановить войну, говорит, что между нами и союзом с Россией находятся поротые спины полячек. Но порка женщин одним австрийским генералом также имела место, за что его гоняли по лондонским улицам грузчики пивоварни «Барклай и Перкинс»[6]. Что же касается третьей державы, Пруссии, то ясно, что по сравнению с ее отношением к женщинам Бельгии старые порки выглядят пустой формальностью.

Но, как я и говорил, помимо любых подобных взаимных обвинений, есть куда более важные глубинные различия в том, что стороны понимают под варварством. Когда германский император жалуется, что мы запятнали себя союзом с варварской и наполовину азиатской державой, он вовсе не собирается (уверяю вас) лить слезы на могиле Костюшко. Когда я говорю (и делаю это от всего сердца), что германский император является варваром, я не просто высказываю свои предубеждения, которые имею относительно осквернения церквей или детей. И мои соотечественники и я имеют в виду совершенно конкретную и ясную вещь, когда называют пруссаков варварами. Она сильно отличается от того, что мы можем предъявить русским – ее просто невозможно представить их свойством. И очень важно, чтобы нейтральные страны поняли, что мы имеем в виду.

Когда немец называет русского варваром, он имеет в виду, что русский недостаточно цивилизован. Есть определенный путь, по которому западные нации шествуют в настоящее время, и Россия действительно продвинулась по нему не так далеко, как другие; у нее действительно не достает того, что мы считаем современной системой науки, торговли, техники, путешествий или политического устройства. Русский пашет старым плугом, он носит густую бороду, он обожает реликвии, его жизнь груба и тяжела, как у подданных Альфреда Великого.

Поэтому он – в германском смысле – варвар. Бедняги вроде Горького и Достоевского вынуждены в этих декорациях нести какую-то отсебятину, вместо того чтобы использовать развернутые цитаты из Шиллера или делать предписанные паузы для восхваления Всевышнего за лучшие виды Гессе-Пумперникеля[7]. Русские, у которых нет ничего, кроме их веры, их полей, их огромной отваги и их самоуправляющихся общин, действительно отрезаны от всего, что (на модных улицах Франкфурта) называется Правдой, Красотой и Добром. Вот истинный смысл наименования отсталости варварской; если сравнивать с Кайзерштрассе, то оно справедливо по отношению к России.

Но мы, французы и англичане, имеем в виду совершенно другое, когда называем пруссаков варварами.

Даже если их города возвышаются над их самолетами, даже если их поезда быстрее их пуль, мы все равно будем называть их варварами. Мы должны точно знать, что мы имеем в виду под этим словом, и мы должны знать, почему оно верно. Под ним мы понимаем не то, что по какой-то причине недостаточно цивилизованно. Мы имеем в виду нечто, враждебное цивилизации по своей конструкции. Мы имеем в виду нечто, желающее войны с принципами, которые сделали возможным существование человеческого общества.

Естественно, надо быть частично цивилизованным, чтобы уничтожать цивилизацию. Такие развалины после себя не смогли бы оставить дикари – они для этого недостаточно развиты. Гуннов не было бы без лошадей, а всадников без умения на них скакать. Датских пиратов не было бы без кораблей, а кораблей без корабельного ремесла. Человек, которого я назвал бы «варваром-плюс», должен быть куда современнее, чем тот, кого я назвал бы «варваром-минус». Аларих был офицером римского легиона, но именно он уничтожил Рим. Напрасно предполагать, что эскимос смог бы сделать это столь же умело. Ведь варварство (в нашем понимании) заключается не в средствах, а в целях. Мы видим, что эти лощеные варвары имеют абсолютно серьезную цель – разрушение определенных идей, которые, как они считают, мир перерос, но без которых, как мы считаем, мир погибнет.

Эту опасную особенность пруссака, или «варвара-плюс», надо искоренить. По его мнению, он носитель новой идеи, и он собирается применить ее к каждому. На самом деле это лишь ошибочное обобщение, но он действительно пытается сделать его всеобщим. К «варварам-минус» оно не относится; не относится к русским и сербам, даже если они и варвары.

Если русский крестьянин бьет свою жену, он делает это потому, что так делал его отец; похоже, что с течением времени он бьет ее реже, а не чаще. Он не думает, как пруссак на его месте, что сделал открытие в физиологии – оказывается, женщина слабее мужчины.

Если серб вместо переговоров кидается с ножом на своего врага, он делает это потому, что другие сербы поступали так же. Он принимает эстафету со смирением, но не считает ее прогрессом. Он не думает, как пруссак, что основал новую хорологическую школу, когда сделал фальстарт. Он не думает, что он опережает мир по милитаризму, хотя на самом деле отстает от него по морали.

Нет, опасность исходит от пруссаков потому, что они собрались драться за старую ложь, считая ее новой правдой. Они что-то слышали о мелких упрощениях, но не могут представить себе, что мы тоже о них слышали. И, как я писал, их ограниченное, но очень искреннее безумие связано с желанием разрушить две идеи, лежащие в основе разумного общества. Первая – идея письменного обещания, вторая -идея взаимовыручки.

Очевидно, что именно обещание, то есть продленная ответственность, есть то, что отличает нас – не скажу от дикарей, но… – от скотов и рептилий. Ветхий Завет, описывая темную неукротимую чудовищность Левиафана, говорит: «Сделает ли он договор с тобою?..» (Иов 40:23). Обещание, как и колесо, неизвестно Природе – это изобретения человека. Только говоря о человеческой цивилизации, можно серьезно сказать, что вначале было Слово. Клятва для человека все равно что песня для птицы или лай для собаки – это его голос, благодаря которому он выделяется из других. Как человек, который не способен сдержать слово, не готов к дуэли, так и человек, не способный сдержать обещание самому себе, недостаточно вменяем даже для самоубийства.

Не так уж просто найти еще что-то, от чего весь огромный агрегат человеческой жизни зависел бы в той же степени. Если уж он от чего-то и зависит, то вот от этой тоненькой веревочки, протянутой из забытых холмов вчерашнего дня в невидимые горы дня завтрашнего. На этой единственной струне висит все от Армагеддона до альманаха, от успешной революции до обратного билета. И эту единственную струну упорно пытаются обрубить, по счастью, тупой саблей.

Увидеть это несложно, надо только почитать переписку между Лондоном и Берлином. Пруссаки сделали открытие в международной политике: часто бывает удобно давать обещание и до странности неудобно выполнять его. Они были по-своему очарованы этим научным достижением и решили познакомить с ним мир. Кроме этого, они сделали Англии новое обещание при условии, что та нарушит собственные обещания, но при этом подразумевая, что новое обещание может быть нарушено столь же легко, как и предыдущее.

К вящему удивлению Пруссии это разумное предложение было отклонено. Я верю, что разочарование Пруссии было совершенно искренним. Это как раз то, что я имел в виду, когда говорил, что варвары пытаются обрубить струну честности и ясных записей, на которой держится все сделанное человеком.

Друзья немцев жалуются, что против них брошены диковатые азиаты и африканцы из Индии и Алжира. И при обычных обстоятельствах я бы отнесся к этим европейским жалобам с симпатией. Но обстоятельства необычны. Варварство Пруссии уникально, оно глубже того, что мы обыкновенно зовем варварством. Верно, что в деле обычного варварства тюрки и сикхи вполне могут соответствовать вышестоящим. Общая и единственная причина отказа от использования неевропейских племен против европейцев была названа еще Чатемом, который говорил о краснокожих: такие союзники могут натворить много дьявольщины. Но бедные тюрки после уикенда в Бельгии могут задать совершенно оправданный вопрос: что более дьявольского они могут натворить, чего бы культурные германцы еще не сделали сами без посторонней помощи?

Тем не менее оправдание любой неевропейской помощи серьезнее этих деталей. Оно основывается на том, что и другие цивилизации, в том числе малоразвитые, в том числе удаленные и отталкивающие, в той же степени, что и мы, зависят от того же главного принципа, которому сверхмораль Потсдама объявила открытую войну. Даже дикари дают обещания и уважают тех, кто держит слово. Даже восточные люди записывают обещания, и хотя они делают это справа налево, они тем не менее признают ценность этих клочков бумаги.

Многие купцы скажут вам, что слово мрачного и лишенного гуманизма китайца часто столь же ценно, как и его письменное обязательство. То же под пальмами и сводами сирийских шатров, где открылось великое изречение тому, «кто клянется себе во вред и не изменяет»[8]. Безусловно, Восток – это тесный лабиринт двуличности, и отдельный азиат, видимо, лукавее отдельного немца. Но мы говорим не о нарушениях человеческой нравственности в разных концах мира. Мы говорим о новой и бесчеловечной нравственности, отрицающей любые обязательства. Пруссакам объяснили их светочи, что все на самом деле зависит от Настроения, а политики – что любые договоренности растворяются перед «необходимостью».

В этом и заключается важность слов канцлера Германии. Он не стал делать исключения для Бельгии, которое в случае чего можно было бы использовать в качестве подтверждения правила. Он недвусмысленно заявил, как о чем-то приложимом к любым ситуациям, что победа необходима, а честь – лишь клочок бумаги. Очевидно, что полуобразованное прусское воображение на самом деле не способно представить ничего иного, кроме этого. Оно неспособно увидеть, что если все час за часом будут действовать полностью непредсказуемо, то это положит конец не только обещаниям, но и любым проектам. Неспособный увидеть это берлинский философ по умственному уровню оказывается ниже араба, уважающего соль, или брамина, стоящего за касты.

И мы имеем право прийти с ятаганами или с саблями, с луками или с винтовками, ассагаями, томагавками или бумерангами, потому что все это – семя той цивилизации, которую эти интеллектуальные анархисты убивают. И если они обнаружат нас в нашем последнем пристанище перепоясанными странными мечами и под непривычными знаменами и спросят, почему мы боремся с ними в столь странной компании, мы точно знаем, что надо ответить: «Мы боремся за веру и за назначенные заранее свидания[9], за воспоминания на бумаге и возможность обещанной встречи, за то, что делает нашу жизнь всем, чем угодно, но не неуправляемым кошмаром. Мы боремся за крепкую руку чести и памяти, за то, что способно вытащить человека из зыбучих песков его настроений и дает ему власть над временем».