Читать книгу Вино для любимой. Детективный роман - Глеб Карпинский - Страница 3

Кто бывал хоть однажды на старом Арбате, наверняка видел художников, сидящих на раскладных стульчиках перед мольбертами прямо под открытым небом. Среди этих работников кисти, пастели и угля встречаются настоящие таланты своего дела, которые из года в год совершенствуются в жанре портретного рисунка, анимализма и пейзажей старых московских двориков. Их первоклассные работы обычно выставляются прямо на улицах, и иной раз прохожие путают их с мировыми шедеврами, а некоторые коллекционеры даже охотятся за такими работами, считая, не без основания, все это современным пока еще недооцененным искусством.

Возможно, именно такой старичок с козлиной бородкой, в характерной для художника шапочке, отделился от скучающего сборища своих побратимов по ремеслу и обратился к проходящей мимо женщине, которая быстро катила перед собой инвалидную коляску. Очевидно, эта прохожая уже не раз бывала здесь и была знакома с уличным творчеством не понаслышке, потому что еще заранее завидев мольберты, она поспешила обогнуть их, но настойчивый художник с бородкой все же преградил ей путь, широко раскрыв, словно коршун, свои когтистые крылья-руки.

– Не пущу, Люда, не пущу! – заговорил он заплетающимся языком, слегка пошатываясь.

– Ну вот, опять нализался, – закачала покрытой головой эта, судя по платку и старомодному длинному платью, набожная женщина, с осуждением глядя на подвыпившего мастера.

Ее невзрачное вытянутое лицо казалось слегка перекошенным, сильно расстроенным, может быть, от следствия нервного паралича или другого сильного переживания, следы от которого не исчезали ни на секунду. В инвалидной коляске, которую она катила, сидела девочка на вид лет четырнадцати-пятнадцати, в легком, не по погоде одеянии. Поверх ситцевого платьица на коленях лежал шерстяной плед, из-под края которого почти безжизненно свисали худющие ножки в вязаных носочках, и именно к этим носочкам и припадал отчаянный художник. Он также пытался делать земные поклоны, ходя за больной девочкой на коленях, но в результате резких маневров коляски лишь подметал своей бороденкой брусчатку. Эта душераздирающая сцена вызывала у прохожих не совсем приятное ощущение. Они старались проходить мимо, не задерживаться, опуская при этом и отводя глаза в сторону.

– Ну, не злись ты так на меня, Люда! – горячился художник, теребя в руках огрызок черного уголька. – Пожалей дурака, на выпивку не хватает…

Его пораженные подагрой пальцы были черны от угля, и сам он с головы до ног был перепачкан, точно выскочивший черт из табакерки. Поношенный дырявый свитер и особенно одутловатое лицо, эти нездоровые мешки под глазами, покрасневший мясистый нос и жуткий разящий перегар завершали образ опустившегося человека. Но больше всего вызывала неприязнь его неухоженная взъерошенная бородка, в которую уже затесался чей-то смятый окурок.

– Ну, не злись ты… Трубы горят, на выпивку не хватает, – пробормотал он опять, показывая умоляющим взглядом на свой единственный мольберт.

– Совести у тебя не хватает, совести, – сказала невзрачная женщина, злобно сверкнув глазами, и попыталась объехать назойливого алкоголика.

– Здравствуй, здравствуй, моя хорошая… Это я Федор Кузьмич… – улыбался он тогда, обращаясь уже к самой девочке. – Ты меня не узнаешь? Мы же договаривались на один портрет еще весной…

Но девочка как будто не видела ничего перед собой. Ее головка с редкими белесыми волосиками покачивалась от движения коляски по неровной брусчатке и как-то неестественно свисала набок. Словно она не в силах была поднять ее или долго держать на шее, и художник вздрогнул, поразившись потухшим, полным безразличия взглядом измученного болезнью ребенка.

– Что с ней? – с большой тревогой воскликнул он, испуганно посмотрев на невзрачную женщину, которая немного смутившись, все же ответила ему и вынуждена была остановиться.

– С каждым разом нам все хуже и хуже, – выговорила сквозь зубы она, все еще сердясь, что ее не пропускают, и толкнула коляску прямо на него. – Пусти, Иуда, мы опаздываем.

Это обидное христопродавническое прозвище, словно нож, ударило его и без того в больную печень. Он опустил обреченно руки, едва сдерживая приступ острой боли, и, давя эту невыносимую боль, с поникшей головой поплелся к мольберту. Там он рухнул на свой раскладной стульчик и загрустил еще больше, взявшись руками за голову. Затем он бросил уголек в жестяную коробочку, в которой когда-то много лет назад лежали леденцы, и стал сворачиваться.

– Как же так, как же так! – шептал он, кусая, чтобы затушить эту жгучую боль, длинный рукав своего свитера.

Невзрачная женщина тронулась дальше, и кто-то из сердобольных прохожих даже догнал коляску и положил на шерстяной плед пару некрупных купюр. Но девочка совсем не среагировала на это, уставившись грустно куда-то себе под ноги, все также безмолвно покачивающиеся от тряски. И когда женщина, судя по всему, ее родная мать (они были похожи изгибом нижней губы), перекрестилась и забрала деньги себе, рассовывая их по карманам как-то неуверенно, словно стесняясь чего-то и стыдясь, девочка в коляске вдруг словно очнулась от глубокого сна. Так получилось, что она подняла головку, внимательно разглядывая, что вокруг происходит и узнала художника, сворачивавшего мольберт, и слабая улыбка появилась на ее измученном и усталом лице…

– Ах, Козломордый, – сказала она тихо, почти не шевеля губами. – Сегодня у Вас совсем не клеется.

Старик-художник, которого девочка назвала таким непристойным именем, совсем не обиделся на нее, а, напротив, вскочил с места и радостно засмеялся.

– Очнулась, очнулась, спящая красавица. Вот и молодец! Сегодня прекрасная погода, – сказал он, взмахивая рукой в московское небо. – Бабье лето… Свет падает идеально, и я просто не переживу, если мы упустим время… Я же обещал тебе, но твоя мама не хочет.

– И правильно делает, что не хочет, – проворчал мимо идущий прохожий, насупив брови. – Развелось тут мастеров, как мошек-дрозофил над прокисшим компотом. Рисуют всякую хрень – рожи не рожи, а черти что с крылышками. И еще это все модным словом называют – инсталляциями! Неужели, чтобы понять, что это дерьмо, в него нужно обязательно вляпаться? Настоящее искусство должно взывать к чистому и прекрасному!

– А Вы, сударь, идите своей дорогой! Ваше мнение мы не спрашиваем, – обиделся Козломордый. – Вы его не слушайте. Это происки конкурентов. Люда, а Люда, ну сто рублей жаль тебе на бутылочку красного? Мы даже можем ее распить с тобой вместе где-нибудь в переулке или у меня в каморке… А?

– Мерзавец, ноги моей больше не будет в твоем гадюшнике! – вспыхнула в гневе невзрачная женщина. – Поедем, Вика. Нам надо еще заехать в церковь, а потом к врачу. Твой Козломордый – мошенник. Не трать свое драгоценное время на бездарности, не совершай ошибки своей матери.

Но девочка не послушалась, и ее худые руки с изгрызенными ногтями хищно вцеплялись в деревянные подлокотники. Видно было, что у нее, не смотря на прогрессирующую болезнь, оставался бунтарский и упрямый характер.

– Постой, мама. Я правда хочу свой портрет. Я знаю, он рисует неважно. Его даже били тут за углом. Я слышала эту забавную историю от импрессионистов там у «Праги».

– Он рисует совсем не похоже, – нахмурилась мать, едва смягчившись.

– А зачем мне сходство, мама? Мне сейчас, напротив, хочется быть совсем непохожей на себя, даже повзрослее чуть-чуть… хотя бы на пару лет… покрасивее. А то я боюсь смотреть в зеркало, не зря все зеркала в нашем доме закрыты. Как будто кто-то умер…

На глаза невзрачной женщины навернулись слезы. Она тяжело вздохнула, не желая спорить с дочкой, и подкатила инвалидную коляску к мольберту.

– Хорошо, старый мошенник, только учти, я тебя предупреждала.

Художник заметно оживился. Он важно сел на раскладной стульчик, погладил лист на мольберте и, сдувая с него пылинки, задумался. В этой задумчивости он вытянул вперед свою козлиную бородку, словно настраиваясь на шедевр. Затем его как будто осенило, и он взял опять черный уголек из жестяной баночки и сделал первый штрих.

– Уверяю Вас, Вика, – сказал он вполне серьезно. – Если Вам не понравится, я обещаю бросить пить навсегда… Честно слово, честно.

– Ну да, – ухмыльнулась мать девочки. – Знаем мы Вашего брата.

– Мама, пожалуйста, не мешай ему настроиться… – и девочка выпрямилась в удобную позу. – Ведь, правда, что в Вашем деле важен настрой?

– Безусловно, – кивнул Козломордый, – но я, если честно, научился работать и без настроя, в совершенно стрессовых ситуациях. Ведь обязательно кто-то да скажет за спиной, что я рисую неправильно или что-то в этом роде. Народ у нас любит высказываться на чистоту. Да, сударь? – обратился он к кому-то, особенно любопытному, за своей спиной.

Действительно, там стоял мужчина в кожаной куртке и наблюдал за процессом работы.

– Что, правда, то правда. Все эти сделанные на скорую руку наброски меня не впечатляют, – признался тот, застигнутый врасплох. – Но важно, чтобы рисунок понравился, прежде всего, самой девочке.

– Ну, а ей понравится, извольте не беспокоиться! – усмехнулся мастер, как-то дерзко и размашисто сделав несколько свежих штрихов.

– Очень надеюсь. Мне даже интересно, как Вы обыграете уже начерченный ранее бокал.

И, действительно, на листке бумаге в самом центре мольберта уже были прорисованы очертания бокала на тонкой, изящной ножке, и невзрачная женщина, тоже заметив это нелепое несоответствие, сказала с укором девочке:

– Вот, видишь, Вика, у него даже чистого листа нет. Совсем допился дурень. Одни рюмки рисует. Пойдем отсюда…

– Нет, мама, останемся, – настойчиво ответила ей дочь и ее ладошки сжались в слабые кулачки. – Это мой каприз. Пусть меня он рисует и только он. К тому же, Козломордый – мастер по сюрреализму. Не так ли, Козломордый? Вас еще не били местные сюрреалисты?

– Пока еще нет, – смутился старый художник, немного испуганный своим неожиданным разоблачением. – Я никаким боком не собираюсь отнимать у них их хлеб. Я всегда слыл и буду слыть сторонником исключительно классической школы, и только сейчас в самом исключительном исключении позволю резкий разворот в сторону. Уверяю Вас, моя благородная девочка, никто даже не заметит этот полупустой бокал. Я так искусно обыграю все, что даже самый ненавистный мой непочитатель невольно склонит голову в знак уважения моему бездарно пропавшему таланту.

Затем после такой эпатажной речи он очень неприветливо посмотрел на мужчину в куртке, и в его осоловевшем взгляде без труда угадывалось «Кто Вас, болван, просил болтать лишнее?» Ведь позирующей девочке и ее матери не было видно, что рисует уличный художник: мольберт закрывал им обзор. И чтобы быстро исправиться и доказать, что девочка не ошиблась в выборе настоящего мастера, Козломордый очень удачно передал серое небо, замытое солнце, расползающееся, словно нагретое сливочное масло, по маковкам церквей, строгие контуры арбатских крыш, и даже сизых голубей, парящих над ними. Казалось, он все еще не решается приступить к самому главному – образу девочки, ради чего и было все это затеяно, и проходящие мимо люди даже задерживались, с любопытством и интересом гадая, когда же и куда же будет вставлена в общую экспозицию его несчастная натурщица.

Но как истинный гурман, самое вкусное оставляющий «на потом», он все еще медлил, и, глядя на ожившее лицо девочки, он виновато уводил свои иссохшие глаза и как будто плакал. Этот душевный невидимый плач особенно передавался в резких движениях его правой кисти, держащих огрызок уголька, и казалось, что он вот-вот выронит его из рук.

В самый разгар работы к мольберту подошла со стороны Макдональдса группа из восьми-десяти человек, преимущественно женщин в одинаковых угах. Это были, очевидно, туристки из Поднебесной. Они шумно что-то между собой обсуждали и даже поднимались на крик. У каждой из них был айфон, гоу-про и большая профессиональная камера. Гостьи столицы снимали все, что видели, и прямо на ходу выкладывали свои довольно качественные фотографии в свои китайские соцсети. Девочка в коляске улыбалась, видя, как хмурится художник, пытаясь сосредоточиться и абстрагироваться от этого шума.

– Ну, вот орда набежала… – ворчал он про себя. – Каждый божий день ходят туда-сюда и все снимают меня, снимают. Я у них в Поднебесной, наверно, звезда интернета, медийная личность.

Над его ухом в это время кто-то чавкнул и мощно втянул через трубочку остатки молочного коктейля. Момент был ответственный, и Козломордый попросил окружающих зевак не галдеть, а позирующую ему девочку вообще не шевелиться, хотя она итак сидела неподвижно в какой-то удручающей страдальческой позе. Но, правда, в ее больших черных глазах уже блестел шаловливый свет, а на ее лице впервые за долгое время появилась смешная, пародирующая самого художника, мимика, что сильно позабавило толпу, и все весело засмеялись.

– Перестаньте, перестаньте, хулиганы! – выходил из себя Козломордый, сильно походя на старую ворчливую бабку. – Вика, и ты прекрати паясничать, а то и, правда, шарж получится.

– И хорошо, что получится! – уже хихикала вместе с зеваками девочка. – Тогда ты наконец-то бросишь пить, Козломордый… Ведь ты мне обещал…

– Так нечестно, нечестно! Ну, пожалуйста, ради большого искусства еще две минутки пострадай, а? Где твоя глубокая печаль, где вечное уныние?

– А ты меня веселой рисуй, счастливой, – не слушала она мольбы мастера и даже напротив показывала мужчине в кожаной куртке свой кончик языка и строила глазки. Она его сразу выделила из толпы, и их взгляды часто пересекались.

Китайцев и в самом деле заинтересовало «большое искусство», рождающееся на глазах под взмахами руки Козломордого. Один из них, мужчина в легком пуховике и меховых наушниках, вдруг присел у коляски больной и пощупал деловито, хорошо ли надуто колесо.

– Хороша каталка… – выговорил он по-русски, показывая всем свои удивительно белые и ровные зубы. – Электромотор.

– Не работает, – пожаловалась ему девочка. – Сломался сразу, вот мама и толкает…

– Ай-ай. Чинить надо, – расстроился китаец и подлез под колесо, дергая за торчащий провод. – Капец, капец.

Русское слово «капец», обозначающее конец, удавалось ему без акцента.

– Короткое замыкание, – проговорил он чуть позже, быстро разобравшись с проблемой. – Нужно новый предохранитель. Заказать по интернет. И каталка поехать. Мама не нужна.

– Ой, мама мне всегда нужна! – улыбнулась девочка и вдруг чихнула.

– Ай-ай, – покачал он головой и достал из-за пазухи согревающий пакет размером с ладошку и стал объяснять, как он работает.

Оказалось, что в пакете есть железная крошка, которая при доступе кислорода вступает с ним в реакцию и вырабатывает тепло.

– Русская зима жуть, – признался он, протягивая свой подарок. – Мы их под одежду засовываем, в сапоги и варежки. Полезный штук.

– Ой, спасибочки! – обрадовался девочка. – Я это как раз в свой носочек засуну, а то ножка замерзла.

Добрый китаец между тем стал объяснять ее матери, что когда-то он то ли работал на фабрике по производству таких колясок, то ли продавал их, и знает, как ее починить. Он чиркнул карандашом на предложенной ему бумажке даже тип и серию нужного предохранителя и показал, где нужно его заменить.

– На Али экспресс заказ делай. Когда придет, вот тут отвертка открутить и вставь. Всего делов.

Пока происходила диагностика коляски, одна китаянка в шифоновой юбке при помощи селфи-палки сфотографировала себя на фоне позирующей девочки. Для разнообразия она захотела сделать снимок без своей поверх накинутой шубки и даже разделась, но ее соплеменницы в довольно грубой форме отпихнули ее в сторону, и между ними на улице возникла откровенная склока с применением локтевых приемов и хватанием за одежду и волосы. Все хотели первыми сфотографироваться с бедным ребенком и выставить это фото в сеть, и художник был вынужден даже прикрикнуть на нерадивых гостей и отогнать их от мольберта.

– Уходите, уходите! Вы мне загораживаете свет. Что тут за кулачные бои устроили?

У него на мольберте уже вырисовывался профиль. Свою молодую натурщицу он все же решился изобразить устроившуюся поудобнее в какой-то беспечной позе русалки на самой вершине бокала с откинутой назад головой и оголенными плечами. Он старался (это получалось у него не сразу) убрать всю болезненность и страдание, заменив их беззаботной радостью и желанием наслаждаться жизнью. Чтобы не провалиться в винную бездну и не утонуть в ней (край ее длинного платья уже спадал вниз), девушка упиралась локотками рук о тонкое стекло, и играла перед собой скрестившимися босыми ножками. Художник несознательно, а, может, намеренно придал Вике больше женственности. Он добавил ей пышности в шевелюре, слегка увеличил грудь, и даже прорисовке глаз уделил так много внимания, что китаянки захотели тоже заказать свои портреты, так сказать, свои улучшенные копии, и долго на ломаном языке и при помощи жестов объясняли художнику свои пожелания, сильно отвлекая последнего от работы.

– Вставайте вот сюда, не мешайте, – стал распоряжаться художник, явно довольный таким раскладом. – И никаких скидок! Мы не на базаре, сударыни.

Китайцы организованно встали в очередь по два человека. К ним еще присоединилось несколько зевак, и соседние художники, заметив ажиотаж вокруг своего коллеги-неудачника и, невзирая на его протесты, попытались переманить перспективных клиентов к себе, но публика оказалась на удивление уперта и непреклонна. Некоторые даже гордо отворачивались в сторону, мол, не на тех напали. Видимо, китайцы и вправду посчитали, что перед ними как минимум еще непризнанный гений, и как максимум настоящий Пикассо или Рембрандт.

– Ну, почем долго она рисовать? – не выдержал кто-то на конце этой хорошо организованной очереди. – Мы опоздать экскурсия Кремль в два часа.

– Не волнуйтесь, сударыни. Все успеют, – выговорил художник, не отводя взгляда от работы. – Я стараюсь всегда уложиться в десять минут. Просто сегодня исключительный случай.

– Вот видите, – улыбнулась больная девочка. – Я приношу Вам удачу, господин Бородка.

– Погоди, не шевелись… – вдруг встрепенулся художник. – Улыбайся, улыбайся, замри… Вот умничка! А тебе и правда идет улыбка! Отлично получается.

– Я давно заметила такой феномен за собой, – продолжала болтать девочка, – что я приношу удачу. Правда, правда. Вы – наглядный пример, Козломордый. Еще час назад Вы готовы были продать душу дьяволу, чтобы хоть кто-нибудь согласился на эксперимент издевательства над своим изображением, а сейчас к Вашему мольберту выстраивается целая армия Ваших поклонниц!

– О… точно армия… – оглянулся художник и присвистнул, прикидывая, сколько ему еще придется сегодня трудиться.

– Как бы эта иноземная армия его б потом не растерзала, – усмехнулся мужчина в куртке, стоявший рядом.

Девочка засмеялась.

– Нет, пожалуйста, нет. Только не смейся! – нахмурился художник и затем повернулся в сторону шутника, раздражено сверкнув глазами. – А Вам, смотрю, делать нечего.

– Делать и в самом деле нечего, – грустно вздохнул мужчина в куртке. – Жена выгнала, на развод подала, с дочерью общаться не дает. Денег нет, жить негде. Вот я и с мыслями собираюсь.

– Тут весной такой тип ходил важный, тоже ему делать было нечего, все с мыслями собирался, потом в ресторан зашел, тут за углом, набрал всего-всего, а, в конце концов, когда счет принесли, с разбегу головой о стену… – и Козломордый покрутил пальцем у виска.

– Ну, мне это ни к чему, – засмеялся его оппонент. – Я на море лучше поеду. Там, возможно, еще сезон бархатный. Купаться можно. Эх…

– Неужели Вы собираетесь на море? – воскликнула девочка.

– Да, собираюсь, а что тут делать? Разве что рядом становиться с кисточками и тоже рисовать.

– Нет уж, избавьте от этого! – возразил художник, очевидно опасаясь ненужной конкуренции.

У него наконец-то получилась грустная улыбка, и он занялся прорисовыванием ямочки на левой щеке. Китайцы за спиной одобрительно закивали, дожевывая гамбургеры. Кто-то из них даже щелкнул фотоаппаратом недорисованный эскиз.

– Вас совсем не пугает море? – спросила опять девочка.

Мужчина в куртке отрицательно покачал головой.

– А чего меня оно должно пугать? Море как море.

– А я море как-то побаиваюсь… – призналась тогда она.

– Почему же?

– Стыдно признаться, но мы с мамой никогда раньше не были на море. И от этого море мне кажется каким-то большим дышащим монстром. Иногда оно мне даже снится, как оно тянет ко мне из глубин эти страшные щупальца… Ведь никто не знает, что оно там в себе таит, это море?

Мужчина улыбнулся.

– А ты представь лучше теплое солнышко, как идешь с мамой по пляжу, возвращаясь с рынка, и кушаешь крымскую черешню, а косточки прямо на песок плюешь.

– Нехорошо это, что плюешь, – нахмурилась девочка.

– Напротив, прекрасно это! – воскликнул мужчина в куртке. – В этом и есть счастье, что никто тебе и замечание не делает, что плюешься-то. Черешенка ведь вкусная- вкусная, так и тает во рту…

– Пожалуй, Вы правы, устала я от этих запретов. То нельзя, вот это тоже нельзя… А когда можно? Я непременно хочу быть счастливой, – и девочка улыбнулась и посмотрела на маму. – Чего мы, мама, ждем все, а? Купим прямо сейчас пакетик черешни и плевать косточки в разные стороны будем, а мама? Прямо на асфальт плевать будем…

– Да уж! Вы ей сейчас насоветуете! – возразила невзрачная женщина и погладила свою дочь ласково по головке. – Где я тебе, Вика, сейчас черешню достану?

– Эх, верно… – расстроилась девочка, закусив губу от досады. – Может тогда следующим летом. Если, конечно, не умру.

– Вика, что ты такое говоришь! Ты же обещала! перестать разговаривать с посторонними о своей болезни, – сильно встревожилась мама.

– Они вовсе не посторонние, – фыркнула она в ответ. – Они люди и тоже когда-нибудь умрут. Между прочим, я имею право разговаривать с кем я хочу и как хочу. Мне уже пятнадцать лет, а в некоторых странах в таком возрасте выходят замуж.

– Ну, уж точно не у нас в России, – возразила мать. – И слава Богу. Куда такая наивная замуж собралась! За кого? Нет уж, пока тебе не исполнится восемнадцать лет, и не думай о самостоятельности…

– Мама, мама, ты забываешь, что мне никогда не исполнится восемнадцать лет!

– Да что ты такое говоришь, Вика!

– Не обманывай меня и себя, мама. Я все слышала, что доктор в последний раз говорил, да и слышать этого не надо. По твоим заплаканным глазам все видно. Будь реалисткой, мама…

Глаза девочки вдруг сверкнули жестокостью. Она опять сжала в каком-то протесте свои слабые кулачки, пытаясь преодолеть гнев и понимая, что обидела мать, и вдруг горько расплакалась. Ей стало неудобно за слезы перед людьми.

– Мама, увези меня отсюда, увези! – запричитала она. – Пожалуйста, мамочка…

Невзрачная женщина тяжело вздохнула и откатила коляску от мольберта. Художник бросился за ними, умоляя хотя бы подождать минуту. Рисунок углем почти был закончен, но мама Вики не желала слушать его обрывистые доводы.

– Люда, ну как же так? Как же так?

– В другой раз закончим, не видишь, у нее истерика – строго сказала она, отмахиваясь от Козломордого. – Завтра, может быть, к обеду придем.