Читать книгу Вино для любимой. Детективный роман - Глеб Карпинский - Страница 4

Но на следующий день невзрачная женщина и ее больная дочь не появились. Может быть, у них были веские причины или какие-то еще дела, и художник в потасканном оранжевом свитере заметно скучал, вглядываясь в незаконченный портрет девочки. Он сидел на своем раскладном стульчике под самодельной конструкцией из пляжного зонтика и триноги, сделав несколько неторопливых штрихов углем по памяти, пока не остановился, не желая портить картину. Желающих нарисовать свой портрет было немого. Утром прошел прохладный дождь, который разогнал гуляющий люд, и многие просто предпочитали отсиживаться в кафешках. Но на улице художник был не один. Вчерашний мужчина в черной куртке тоже пришел посмотреть на работу. Он некоторое время слонялся без дела по Арбату, пока, наконец, не остановился у мольберта с незаконченной девочкой.

– Кажись, уже не придут, – печально заметил Козломордый. – Выпить бы чего-нибудь, трубы горят.

– Тут вчера на Арбате дегустация отличного вина была, – заметил мужчина в куртке. – Бесплатно разливали!

– Эх, молодой человек. Кому бесплатно, а кому задаром, – и он подмигнул левым заплывшим глазом. – Меня уже никуда не пускают. Подмочил свою репутацию ниже некуда. Хотя и денежки уже есть. Спасибо китайцам.

– Зато я вхож в лучшие дома ЛандОна! – похвастался мужчина в куртке.

– Ну чего ж тогда мы медлим, точно девица на выданье, – воскликнул старик и достал из кармана скомканные деньги. – Боюсь, этого не хватит.

– Я добавлю, – утвердительно кивнул мужчина в куртке и, перебросившись еще несколькими фразами с художником, пошел в грузинский дворик за бутылкой.

Ему хотелось взять «Саперави», которое вчера ему очень понравилось, и он очень рассчитывал, что на второй день дегустации для него все же останется хоть одна бутылочка.

– Опять Вы, здравствуйте… – обрадовалась ему грузиночка на входе.

– Здравствуйте, вот пришел, как и обещал, – ответил он. – А где же Ваши грозные братья?

Девушка засмеялась.

– Они сейчас кушают с мамой в зале. Что… познакомить?

– Ой, нет, пока еще рано, – улыбнулся мужчина в куртке. – Я лучше Вас потом украду.

Скоро он уже вышел на улицу очень довольный тем, что как раз одна бутылочка «Саперави» была припрятана организаторами акции словно специально для него, на черный день и поспешил к мольбертам. Старый художник, немного продрогший под моросящим дождем, предложил продолжить разговор в его мастерской, которая, как оказалось, находилась тут по соседству, и «старые» знакомые быстро, почти перебежками, прошли во дворы и, заскочив в обшарпанный подъезд с новым домофоном, пешком поднялись на самый верхний этаж.

– Не люблю осень, – поморщился Козломордый, прикрывая форточку.

Через единственное окно тянуло сыростью.

– А мне нравится осень, – не согласился с ним мужчина в куртке. – Особенно прекрасен в это время года Саперави. Вы только представьте, как Вы бредете мимо его бесконечных шпалер, уходящих за горизонт, к самому солнцу, обвитых сильными, яркими, точно пожар, лозами! Это единственный виноград в мире, который к сентябрю-октябрю имеет характерную ярко-красную окраску листьев.

– Ну, знаете ли… Все это попахивает какой-то болезненностью ума, если хотите, маньячеством. Там на вашем винограднике работать надо, урожай собирать срочно, и уж никак листвой любоваться. Подумаешь, красные листья. Вон у нас клен на углу тоже красный весь, и что из этого?

– Но Вы же художник! Вам необходима близость с природой, чтобы вдохновляться…

– Вообще-то, когда я был молод, как Вы, – признался Козломордый, – я начинал с подобных пейзажей, рисовал дождь над безлюдным вспаханным под зиму полем, тронутую морозом рябину, старых опят на трухлявом пне, но сейчас я все больше специалист по бытовым натюрмортам… Это удобнее, и куда гораздо меньший риск простудиться. Вам надо взглянуть на мои последние картины, заказов немного, и я рисую от скуки… – и художник с козлиной бородкой показывал гостю свои последние «шедевры».

У стены стоял столик, который был заставлен частично посудой и пустыми бутылками, но все равно гостю удалось разглядеть под ними самобытную скатерть из ватмана с изображением пепельницы с дымящимся бычком. Издалека она выглядела вполне реалистично, но при рассмотрении заметны были изъяны. Очевидно, рисовал ее художник пьяным. Причем, недокуренная сигарета слегка дымила плохо прорисованным дымком, а на фильтре остался след от губной помады, что придавало общему образу присутствие некой загадочной женщины.

– Иногда смотрю на все это и мысленно достаю оттуда закусочку… – указал Козломордый на другой свой шедевр синим углем – банку с огурцами. – Да, знаю… Синий цвет не совсем аппетитный, но уж простите. Я свободный художник и имею право на эксперименты. И признаюсь Вам, когда курить ужасно хочется, а денег нет… все это успокаивает. Ну, или вот эта банка шпротов! Соглашусь, что не удалась, но очень уж реалистично, – и художник сдвинул со стола тарелку, чтобы его гость мог лучше разглядеть угол уже затертого и запачканного чем-то рисунка.

Молодой мужчина с любопытством оглянулся. Мастерская художника представляла собой чердак, едва пригодный для проживания. Из-за низости потолка гостям приходилось невольно пригибать голову, чтобы не задеть головой побелку. Стоять в полный рост можно было разве что в центре, но там художник ставил обычно свой уличный мольберт и складывал вещи. С потолка стекал конденсат, и стены все были в разводах. Выступающую напоказ разруху художник старался прятать за своими же рисунками, обклеивая ими невзрачные места, но от сырости скотч не выдерживал, и листы, вздрагивая от порыва сквозняка, спадали на пол. В большей своей части, все эти работы являлись посредственными, начерченными неаккуратно углем или пастелью. Среди них удачно выделялись лишь изображения цветов, но были и умелые наброски каких-то античных кувшинов и предметов быта художника.

У единственного окна стояла железная ржавая кровать, на которой дремал черный кот. Когда гость вошел, котяра приоткрыл глаз и демонстративно зевнул, показывая всем своим видом явное пренебрежение к вошедшему.

– Простите за творческий беспорядок, – оправдывался художник, на ходу пытаясь убраться, когда его гость с непривычки съежился.

К запахам старого дома, вперемежку с красками и застоявшейся кошачьей мочой, нужно было еще привыкнуть. На полу валялись кисточки, клочки разорванного ватмана. Мужчина в кожаной куртке стряхнул с себя откуда-то взявшуюся паутину. От всего этого общее впечатление у него было удручающим.

– Вы тут живете? – спросил он, хотя уже заранее знал ответ.

– И живу, и творю, но творю большей частью зимой, когда погода ужасная, – виновато улыбнулся уличный художник, предлагая гостю жестом присесть на стул рядом со столиком.

Мужчина охотно кивнул, так как приземистый потолок давил на него. Пригнувшись, он постарался сесть лицом к окну. Ему было важно сейчас слышать Арбат, так как нахождение в этой убогой дыре нагнетало на него еще большее уныние.

– Тут вполне сносно, – продолжил художник, прогоняя сонную муху с немытой тарелки. – Все-таки самый центр, только никакой канализации.

– Почему нет канализации?

– С нижних этажей не дают провести, якобы нужно специальное разрешение из министерства культуры. Дом под охраной государства, тут видите ли когда-то бордель располагался, в который любили ходить… как его… А, неважно! А вот то, что я вынужден бегать в Макдональдс по каждому случаю, либо где-то во дворе с собачками выгуливаться, это никого не волнует. Ругаться бесполезно, писать в прокуратуру себе дороже… Для них я обычный пьянчужка, который за бутылку малюет на Арбате лохам физиономии. Эх, признаюсь, есть грешок… Вы знаете, про меня местные даже шутку сочинили. Зимой и летом одним цветом. Это оттого, что я в одном свитере щеголяю. Меня даже в последнее время в «Прагу» не пускают, мол, неподобающий вид, нельзя! И это меня, ученика самого Колотева!

Козломордый тяжело вздохнул и стал убирать со стола, чтобы освободить пространство. Мужчина в куртке понял намек и достал из-за пазухи бутылку вина.

– Ну, что ж, как и обещал, – сказал он художнику. – Кстати, это Саперави. Вино должно быть, очень насыщенным… Не зря этот сорт называли в древности еще Красильщиком. Ваш коллега, так сказать.

Козломордый встрепенулся и даже подпрыгнул на месте, в акробатическом прыжке успевая перебрать ногами. От этого чудачества кот вскочил с постели и на всякий случай нырнул под кровать. Его хозяин заметно повеселел и удовлетворенно погладил бороду перед зеркальцем над столиком.

– Вот это я понимаю! Вот это я уже понимаю… – и он схватил бутылку и с видом знатока стал рассматривать ее.

Затем он достал чашки, заглянул в них и остатки чего-то предыдущего и непонятного просто выплеснул на пол.

– Чем же открыть, чем же… – поразмышлял он и после некоторых манипуляций с вилкой его зубы вцепились в застрявшую на половину пробку.

Гость привстал. Ему было неудобно, что он сидит, а художник, который был намного старше его, стоит, но тот лишь замахал руками.

– Сидите, сидите… У меня есть раскладной стульчик! Давайте чокнемся… Вот только за что?

– За нее, – и гость показал на мольберт с недорисованной девочкой и заметно помрачнел.

– Тогда и за ее родную несчастную мать! – добавил трагедии Козломордый.

Выпив до дна, художник довольно крякнул, точно от водки, и, впиваясь жадно глазами в рисунок с солеными огурцами, занюхал смачно рукав своего свитера. Потом он словно опомнился и снова плеснул себе в чашку. Его опухшие глаза затуманились.

– Ох уж точно спирт добавляют, ох уж точно… – поморщился он, явно не оценив вкус великолепного напитка и поправляя на себе шапочку художника. – Капиталисты хреновы! Сталина на них не хватает. Вы читали состав?

– Нет.

– В следующий раз читайте. Хотя и тому, что пишут на этикетке верить нельзя.

Затем художник печально вздохнул, украдкой оглянувшись на свой мольберт. Казалось, больная девочка с вымученной улыбкой наблюдает за пьющими в ее честь людьми.

– Вика – добрая девочка, – сказал он немного спустя, – я часто вижу их на Арбате.

– Они тоже где-то живут поблизости? – поинтересовался гость.

– Насколько я знаю, живут они в Куево-Кукуево у какой-то дальней родственницы, а здесь они выклянчивают деньги, тут близехонько за «Му-му» есть банк. Директор этого банка жуткий скупердяй, отец девочки.

– И что же он совсем им не помогает?

– Пока нет, но Люда решила взять его измором, – ухмыльнулся Козломордый. – Девочке нужно поддерживать свое хрупкое равновесие уколами и различными процедурами, а на все это нужны деньги, очень большие деньги. Как видите, мне что-то удалось узнать у ее озлобленной на меня матери, – и Козломордый усмехнулся.

– Почему же эта женщина на Вас так злится?

– Это долгая история…

– Я не спешу, – и мужчина в куртке, взяв инициативу в свои руки, сам наполнил чашки, пока художник с убранными за спину руками, тяжело вздыхая и охая, ходил по комнате, собираясь с мыслями.

– Вы же знаете, – нахмурился хозяин чердака, зачем-то тыча пальцем в потолок, – это нелегко вот так взять и погубить свое женское счастье, бросить все свои силы на алтарь страданий, свыкнуться с вечными истериками и криками тающей на глазах дочери, пройти ад унижений…

– А что с этой девочкой? Это что-то врожденное?

– Что Вы, нет! – покачал головой художник. – Вика родилась абсолютно здоровым ребенком, но года два назад, как я понимаю, врачи обнаружили у нее синдром иммунодефицита, причина возникновения которого мне досконально не неизвестна. Произошел какой-то сбой, внутренние органы отказываются работать, нужны постоянно поддерживающие капельницы и консультации, витамины, а на это уходят почти все деньги… И все это продолжается уже года два с лишним, если не больше, и никаких улучшений. Только хуже и хуже. Но Людочка, мама Вики, верит в чудесное исцеление, жутко набожной стала, даже в воскресную школу записалась, колокольчики какие-то делает. Да и я сам тоже иногда в церковку захожу, свечечку ставлю, так, на всякий случай. Мы из-за всех этих дел просто рехнулись на этой почве, и неудивительно, что все, что происходит вокруг, воспринимаем, как божье провидение. И недавно у нас появилась надежда.

– У нас?

– У нас, – Козломордый смахнул скупую слезу, нависнув тучей над гостем.

Видно было, как он всеми силами борется с переживаниями, как глотает каждое слово. Мужчины молча чокнулись, осушая чашки до дна, и слышно было, как в этом затянувшемся молчании жужжит запутавшаяся где-то в паутине муха. Затем Козломордый нервно прошелся по комнате, поднимая руки вверх, намеренно и с каким-то ожесточением отколупывая ногтями побелку. Она сыпалась ему на шапочку, точно снег.

– Господи, я тут схожу с ума, – шептал он, сверкая нездоровым, почти безумным блеском глаз. – Ненавистная комнатушка! Ненавистная…

И когда он остановился под наброском вазы с яблоками, то мужчина в куртке даже зажмурился, ожидая, что эти плохо начерченные яблоки от столь резких жестов посыплются на голову безумцу. И если вначале гость объяснял все эти театральные кривляния на публику утонченностью натуры, ищущей пути и выходы из творческого застоя и затянувшегося душевного кризиса, то сейчас уже не сомневался в том, что художник этот как-то незаметно для всех спятил.

– Вы знаете, сколько стоит эта каморка? – продолжил художник в каком-то душевном отупении, оглядываясь по сторонам, будто в первый раз видя перед собой эту комнату. – Один банк, тоже здесь на Арбате, заинтересован в ее приобретении. Я даже наводил справки и, по крайней мере, залога под нее должно хватить…

– Хватить на что?

– Да, да… Профессор Беркович и так идет нам на встречу. Вы скажете сразу «О, опять новый шарлатан!», сложно сказать, но у нас с Людой нет выбора. – и художник вдруг перешел на шепот. – Я скажу Вам по секрету, есть уже исцелившиеся, только все это пока скрывается, никому ни-ни.

– Я понимаю, – кивнул гость.

– И Люда собирает на это средства, только вот Вика не может больше ждать, болезнь прогрессирует. Еще в начале лета я видел эту девочку на ногах, розовощекую, улыбающуюся и разгуливающую под руку со своей любимой мамой, а сейчас глядя на все это, невозможно даже представить….И я, признаюсь, потерял покой и сон от понимания того, что могу помочь этим случайным мне людям и не помогаю.

– Почему же тогда не помогаете?

Козломордый встал перед гостем и, глядя ему прямо в глаза, строго спросил:

– Вы когда-нибудь, сударь, совершали подвиг?

Мужчина в куртке задумался, не сразу находя, что ответить.

– Ну, там спасение утопающего или, может, вытаскивали кого-нибудь во время пожара? – подсказал художник. – Или, может быть, Вы заступились за женщину перед хулиганами?

– Сложно сказать. Я никогда не задумывался над этим. Моя жизнь всегда текла по течению. Одни вещи были, которые я делал неумышленно, другие потому, что другие говорили, что так надо делать. Вчера я помог подняться одному упавшему…

– Как я Вам завидую, сударь! Как я Вам завидую…, а я даже этого не сделал. Сколько себя помню, жил все время для себя, думал, пущай другие из себя благородных девиц изображают, в ус посмеивался… Думал, мое дело тихое, обхитрю эту жизнь, а под конец, может, и куш сниму. Ан нет! Одиночество и подагра – вот мои прихлебатели. А, впрочем, что я говорю! – и он махнул безнадежно рукой. – Мы все зарываем голову в песок, когда видим чужие страдания, считаем, что нас это никогда не коснется.

– Да, тут Вы правы, – согласился мужчина в куртке. – Мы живем в царстве страха и безразличия…

– Вот-вот, метко подмечено, сударь! Страх и безразличие… Отдать последнюю рубаху может далеко не каждый… Тем более, такой как я, старый самовлюбленный хроник. Выкинуть себя добровольно на помойку, отдаться этим мошенникам! Вот отчего каждый раз, заслышав скрип инвалидного кресла, я вздрагиваю, осознавая, что у меня есть возможность – спасти эту детскую жизнь. Признаюсь, я даже ушел в запой, не выдержав напряжения, и это, может быть, сыграло потом злую шутку… Ведь я обещал ее матери в пьяном угаре, бив себя в грудь при случайных свидетелях, что помогу ей с лечением… И мы даже ходили с ней в банк, и там обещали без вопросов дать под залог этой хибары проклятые десять тысяч… О, Вы бы видели, как сияло лицо этой прекрасной женщины! Оно сияло надеждой и бесконечной благодарностью. Да что благодарностью! Оно сияло любовью ко мне, и, глядя на это лицо, я. вдруг испугался, что не оправдаю эти надежды. Да, сударь! Мне стало очень страшно…

– Чего же? – спросил гость, чувствуя, как страх рассказчика невольно проникает и в его душу.

– Мне стало страшно, – продолжал художник, – что я не герой, что все, что я делаю сейчас, делаю для себя, для подлой галочки, что в этой моей ущербной подлости мне только одного и надо, чтобы толкнуть обманутую женщину на эту грязную кровать и что она в такой безвыходной ситуации никогда не откажет мне в моей пошлости… Да и кто я такой, чтобы жертвовать собой ради других? Чем они лучше меня? На то есть государство, олигархи, кто-то еще, чтобы разбираться в этих щепетильных вопросах, но никак не я, жалкий, никчемный старик… – и он вдруг зарыдал, закусив кулак. – О, я подлец! Ну, налейте же, не томите…

Мужчина в куртке уже разливал остатки, когда рассказывающий со слезами подскочил к столику и схватил чашку двумя непослушными дрожащими ладонями.

– Да, я передумал, – продолжил Козломордый. – Струсил в тот самый момент, когда она уже уверовала в исцеление своей дочери и боготворила меня… Вот почему она меня ненавидит! И правильно делает…

– Это жестоко…

– Жестоко, не спорю… Но я и, правда, верил, клянусь Вам, до последней минуты своей веры верил, что смогу решиться на эту сакральную жертву… Вот посмотрите, как далеко я зашел…

Козломордый посмотрел на обрывки разорванных листов под ногами и стал подталкивать их куда-то под столик, сшибая пустые бутылки. Он заметно захмелел, нос его покраснел, точно у деда Мороза. Затем он вытянул вперед подбородок и почесал нервно, с каким-то остервенением свой безобразный кадык.

– На этом договоре не хватало моей лишь подписи… Простите, пересохло во рту, – сказал он, печально поглядывая на пустую бутылку.

– Пейте мою, мне уже достаточно, – и гость протянул свою недопитую чашку.

– Спасибо! Вы прекрасный человек, просто замечательный. Приходите ко мне еще, в любое время, в любую погоду, когда Вам будет угодно. Даже ночью. Особенно ночью, когда бессонница душит меня не хуже удавки. Ключи всегда под ковриком, я буду ждать…

– Но почему Вы держите ключи под ковриком? Вас могут обворовать.

– Ну, сударь, это право, смешно! Во-первых, я такой растеряха, что уже устал терять ключи и просить местного дворника выставить дверь, в какой-то момент нам всем это изрядно надоело, а во-вторых, у меня нечего брать. Оглянитесь…

Мужчина в куртке кивнул, соглашаясь.

– Но все же… – лишь сказал он.

– Все самое дорогое в этой старой банке, – и художник подошел к мольберту и, подняв с пола жестяную баночку из-под леденцов, встряхнул ею. Редкие мелки и угольки загрохотали в ней. – Пока она гремит, не все так плохо, сударь. Жизнь без нее давно бы потеряла смысл.

Затем художник посмотрел на свою неоконченную работу и вздохнул.

– У Вас замечательно получилось, – высказался гость.

– Вы так считаете?

– Думаю, Вика будет довольна и Вам придется бросить пить.

– О, – улыбнулся художник грустно. – Пожалуй, так! Думаю, это последняя моя бутылка. И Вы не представляете, как я Вам благодарен, что разделили ее со мной. Только Вам я могу признаться, сударь, только Вам, у меня нет друзей, нет родственников, я совершенно один. Ну, разве что еще Макбет. Но он старый обдрипанный кот и не в счет… Где он кстати? Кыс-сс…

Козломордый отвлекся, покачиваясь и подзывая из-под кровати кота, но тот упорно не желал выходить и даже шипел на попытки выманить его оттуда.

– Вы знаете, что она приходила ко мне, еще совсем недавно, бросалась в ноги и умоляла, чтобы я одумался и сдержал слово… Она целовала мои руки, умывала их своими слезами… – и художник продемонстрировал гостю свои изуродованные подагрой пальцы, внимательно и с какой-то ностальгией разглядывая их. – И я толкнул ее вон та ту самую кровать, я желал мерзости, я заслуживал ее, – и он подошел к окну, поправив и погладив подушку на постели. – Но вместо мерзости я получил любовь этой женщины. Она любила меня, и я любил ее. И это было лучшее в моей жизни, уверяю Вас!

Затем Козломордый схватился за голову и снова стал хаотично ходить по комнате, срывая со стен свои натюрморты. Он не щадил ничего.

– Она уже никогда не придет… никогда… Страшно, страшно, сударь… – отдышался он. – Когда я признался ей, что банк просит подождать, задерживает займ, я надеялся, что она поймет мою слабость и утешит, она вдруг стала вырываться из моих объятий. Я был в каком-то тумане, когда она хлопнула дверью, ничего не сказав на прощанье. Все было кончено. Раз и навсегда.

Художник опять остановился в центре комнаты и задумался.

– И Вы знаете, – припомнил он, хватаясь за грудь, – сердце так ноет, так ноет… Темнота там, мрак. Ничего не могу вспомнить, разве что этот нелепый платок, прикрывающий ее рано поседевшие тицианские волосы. И этот ее богобоязненный бред: «Бог любит меня, Бог любит меня». Еще я помню сложенные на груди ее ладони, когда она стояла предо мной на коленях и умоляла помочь ее несчастной дочери…

Козломордый вдруг задрожал, и на его лице появилась гримаса ужаса.

– Слышите, слышите, никогда не обещайте того, что не можете выполнить. Особенно женщине, которую любит Бог.

Затем он бросился в порыве какого-то дикого отчаяния на постель и, уткнувшись бородой в подушку, горько заплакал. Раздался скрип старых пружин, который неприятным образом напомнил гостю о том, что здесь когда-то была та невзрачная женщина с обманутыми надеждами.

– Нет, нет! Я так больше не могу. Слышите, я так больше не могу! Сегодня, непременно до обеда… Нужно спасти эту девочку! И пусть потом я сгину в беспробудном пьянстве, замерзну под лавкой, заеденный вшами, но все это будет не напрасно! И Вы, равнодушные алчные кровососы, перешагивая через мой обескровленный труп, никогда не узрите своим узким умишком, что я был в отличие от Вас человеком!

Эти рыдания были недолгими, прерывистыми и быстро сменились громким напористым храпом. Художник заснул, а его оставшемуся в гордом одиночестве гостю оставалось поскорее выбраться на свежий воздух. Так ведет себя человек, случайно оказавшийся в неубранном сортире, вынужденный временно терпеть неудобства. Стараясь даже не дышать, он направился к выходу с видом какой-то осторожной гадливости, бросив прощальный взгляд на мольберт с незаконченной девочкой. Ее большие черные глаза смотрели на него уже с какой-то легкой насмешкой.

Выскочивший из-под кровати кот проводил гостя до двери, жалобно мяукая, словно жаловался на хозяина, жаловался на свою никчемную жизнь без мышей, без рыбы из ресторана «Прага», просился истошно на улицу, теревшись о ноги своей взъерошенной шерстью. Но когда гость открыл дверь и позвал его за собой, кот неодобрительно фыркнул, словно ему предложили нечто аморальное и ужасное, и поспешил затеряться в углу темной комнаты.