Читать книгу Отчаяние - Грег Иган - Страница 6

Поехать в город предложила Джина. Меня в Развалины не тянет, ночные заведения есть и ближе к дому, и лучше, но (правило седьмое) не стоит спорить о пустяках. Когда поезд остановился у станции Таун-холл и эскалатор повез нас мимо платформы, на которой зарезали Дэниела Каволини, я отключил воспоминания и улыбнулся.

Джина обвила меня руками.

– Здесь есть что-то, чего я не чувствую в других местах. Бурление жизни. А ты?

Я взглянул на выложенные черной и белой плиткой стены, больничного вида, без единой надписи.

– Не больше, чем в Помпеях.

Демографический центр Большого Сиднея вот уже полвека находится к западу от Парраматты и сейчас, наверное, достиг Блэктауна, однако исторический городской центр окончательно обезлюдел только в тридцатых, когда почти одновременно отпала надобность в учреждениях, театрах, художественных галереях, музеях и кинозалах. Уже в первое десятилетие века к большинству жилых домов подвели оптоволоконные кабели, но потребовалось почти двадцать лет, чтобы сети приобрели современные очертания. Шаткое здание несовпадающих стандартов, маломощного железа, устаревших операционных систем, оставшееся от компьютерных и коммуникационных динозавров конца прошлого века, рухнуло в двадцатых, и только затем – после многих лет преждевременной эйфории, после вполне заслуженной критики и насмешек – применение сетей для развлечения и телекоммуникации перестало быть психологической пыткой и прочно вошло в жизнь, сильно потеснив необходимость куда-либо ездить и ходить.

Мы вышли на Джордж-стрит. Улица была далеко не пустынна, но я видел документальные съемки прошлого века, когда население страны было в два раза меньше, а толпы – не чета нынешним жалким ручейкам. Джина подняла глаза, и в ее зрачках отразился свет: многие офисные небоскребы по-прежнему сверкали огнями, их окна специально для туристов закрыли дешевыми люминесцентными шторами, сохраняющими солнечный свет. Прозвище «Развалины», конечно, шутка: мародеры, а тем более время, практически не оставили здесь следа; тем не менее мы приходим сюда туристами, поглазеть на памятники, оставленные даже не предками, а нашими старшими братьями и сестрами.

Некоторые здания приспособили под жилье – архитектура и экономика никогда не договорятся – к жгучему негодованию борцов за сохранение городской среды. Разумеется, есть и сквоттеры – вероятно, тысячи две, рассеянные в той части города, которую по привычке называют деловым центром, – но они только усиливают ощущение конца света. На окраинах уцелели живые театры и музыка – камерные пьесы на камерных сценах или многолюдные концерты популярных групп на стадионах, однако большинство театров показывают свои представления в реальном времени по сетям. (Фундамент Оперного театра рушится, и нам недавно посулили, что в 2065-м вся громада съедет в Сиднейскую бухту, – мысль эта греет мне сердце, хотя какие-нибудь зануды с сахарином вместо крови наверняка соберут денег и в последней момент спасут никому не нужный символ.) Магазины, торгующие с прилавка, еще не совсем уступили место заказам через сеть, но давно переместились в жилые районы. По окраинам еще функционируют отели, однако в мертвом сердце города не осталось ничего, кроме ресторанов и ночных клубов, разбросанных между пустыми небоскребами, словно сувенирные киоски в Долине Царей.

Мы двинулись на юг, в бывший Чайна-таун, о котором напоминает если не экзотическая кухня, то хотя бы сыплющиеся декоративные фасады бывших китайских ресторанчиков.

Навстречу шла компания, и Джина легонько толкнула меня в бок. Когда они миновали, она спросила:

– Это были…

– Кто? Асексуалы? Думаю, да.

– Никогда не могу определить. Иногда обычные парни и девушки выглядят в точности так же.

– В том-то и смысл, чтобы ты не могла определить. Но почему мы считаем, будто можем с одного взгляда узнать о человеке хоть что-нибудь важное?

Термин «асексуальность» охватывает большую группу понятий, начиная с образа мыслей, стиля одежды, косметических операций и до глубоких биологических изменений. Единственное, что объединяет асексуалов, это убеждение, что их гендерные параметры (умственные, эндокринные, хромосомные и генитальные) никого не касаются, кроме них самих, как правило (но необязательно), их сексуальных партнеров, вероятно, врача, и, иногда, нескольких ближайших друзей. А дальше человек сам решает, как поступать в соответствии с данными взглядами: просто отмечать квадратик «А» при получении документов, выбрать нейтрально звучащее имя, удалить молочные железы или волосы с тела, изменить тембр голоса и черты лица, сделать хирургическую операцию, позволяющую затем втягивать мужские органы в специальный «карман», стать гермафродитом или полностью отказаться от пола.

Я сказал:

– Зачем пялиться на людей и теряться в догадках? Эн-мужчина, эн-женщина, асексуал… – какое нам дело?

Джина скривилась.

– Не выставляй меня ханжой. Мне просто любопытно.

Я сжал ее локоть.

– Извини, я совсем другое хотел сказать.

Она вырвала руку.

– Тебе потребовался целый год, чтобы в этом разобраться. Ты ни о чем другом не думал, лез к людям в душу и в постель, сколько тебе хотелось. Еще и деньги за это получил. Я видела уже готовый фильм. Если твое имя стоит в титрах, это не значит, что я обязательно пришла к окончательному мнению касательно половой миграции.

Я наклонился и поцеловал ее в лоб.

– За что это?

– За то, что ко всем своим многочисленным достоинствам ты еще и идеальная зрительница.

– Сейчас сблюю.

Мы повернули на восток, к Сарри-хиллз, на еще более тихую улочку. Навстречу прошел одинокий молодой человек – мрачный, с накачанной мускулатурой и, похоже, хирургически измененным лицом. Джина подняла на меня все еще сердитые глаза, но промолчать не смогла:

– Вот это – если он действительно у-мужчина – я понимаю еще меньше. Хочешь такую фигуру – замечательно. Но зачем еще и лицо? Если без этого его с кем и перепутают, то разве что с эн-мужчиной.

– Да, но принять его за эн-мужчину – значит смертельно оскорбить, ведь он мигрировал из своего пола в точности как асексуал, только в другую сторону. У-мужчинами становятся, чтобы дистанцироваться от слабостей современных биологических мужчин, натуралов. Объявить, что их «консенсуальная общность» – не смейся – настолько немужественна в сравнении с тобой, что ты принадлежишь как бы к совершенно иному полу. Сказать: простой эн-мужчина не имеет права говорить от моего лица, как не имеет такого права женщина.

Джина притворилась, будто рвет на себе волосы.

– Я считаю, что ни одна женщина не имеет права говорить от лица всех женщин. Но не стану оперироваться в у-женщину или и-женщину, чтобы доказать свою мысль.

– Ну… да. Я тоже так считаю. Когда какой-нибудь железобетонный кретин пишет манифест от имени мужской половины человечества, я лучше скажу ему в лицо, что он бредит, чем перестану быть эн-мужчиной и позволю ему думать, будто он говорит за всех оставшихся. Но именно так люди чаще всего объясняют гендерную миграцию: их тошнит от самозваных гендерных лидеров или гуру из «Мистического возрождения», которые якобы их представляют. От того, что на них вешают ярлыки реальных и мнимых преступлений их пола. Если все мужчины эгоистичны, властны, буйны и жестоки, что остается делать – вскрыть себе вены или мигрировать к и-мужчинам, к асексуалам? Если все женщины – слабые, безответные, иррациональные жертвы…

Джина укоризненно щипнула меня за руку.

– Это уже карикатура на карикатуры. Так никто не говорит.

– Просто ты вращаешься не в том обществе. Или, наоборот, в том? Но мне казалось, ты смотрела передачу. Я интервьюировал людей, которые говорили именно так, слово в слово.

– Значит, виноваты журналисты, которые тиражируют их взгляды.

Мы подошли к ресторану, но входить пока не стали. Я ответил:

– Отчасти ты права. Однако я не знаю, где решение. Положим, человек встает и объявляет: «Я говорю исключительно от своего имени». Станут показывать его – или того, кто считает себя рупором половины человечества?

– Это зависит от тебя и таких как ты.

– Ты же знаешь, все не так просто. Вообрази, что стало бы с феминизмом или с борьбой за права человека вообще, если б никому не позволяли говорить от имени других без предварительного референдума? Если современные придурки – пародии на прежних деятелей, это не значит, что в прошлом веке телевизионщики должны были объявлять: «Извините, доктор Кинг, извините, госпожа Грир, извините, мистер Перкинс [4], но говорите, пожалуйста, о себе лично, а если не можете обойтись без широких обобщений, мы выведем вас из эфира».

Джина взглянула скептически.

– Это все давние истории. Ты споришь только для того, чтобы сложить с себя ответственность.

– Разумеется. Однако суть в том, что гендерная миграция на девяносто процентов вызвана политическими соображениями. Ее иногда преподносят как этакий декаданс, блажь, модное подражание изменению пола у транссексуалов, однако большинство гендерных мигрантов не идут дальше внешней асексуальности. Они не переходят черту, да это и не нужно. Для них это протест, вроде выхода из политической партии или отказа от гражданства… или дезертирства. Что будет дальше: стабилизируется гендерная миграция на каком-то низком уровне или изменит общественное отношение настолько, что станет ненужной, или в следующем поколении человечество поровну распределится между семью полами – не знаю.

Джина скорчила гримаску.

– Семь полов – и каждый совершенно монолитен. Каждого можно определить с первого взгляда. Семь ярлыков вместо двух – это не прогресс.

– Да. Но, может быть, в конечном итоге останутся только асексуалы, у-мужчины и у-женщины. Тот, кто захочет ходить с ярлыком, будет ходить, кто не захочет – выберет загадочность.

– Нет, в конечном итоге мы все станем виртуальными телами и будем загадочны или очевидны в зависимости от настроения.

– Всю жизнь мечтал.

Мы вошли. Ресторан «Неестественные вкусы» был устроен на месте универсального магазина, ярко освещенного за счет прорубленного в этажах овального колодца. Я показал входному турникету ноутпад, механический голос подтвердил наш заказ и добавил: «Столик пятьсот девятнадцать. Пятый этаж».

Джина озорно улыбнулась.

– Пятый этаж: мягкие игрушки и белье.

Я взглянул на обедающих – это были в основном у-мужчины с у-женщинами.

– Веди себя прилично, деревенщина, не то следующий раз будешь обедать в Иппинге.

Ресторан был полон по крайней мере на две трети, но столиков оказалось меньше, чем я ожидал, – большую часть помещения занимал центральный колодец. На оставшемся пространстве теснились хромированные столики и бегали официанты в смокингах. Все выглядело нарочито старинным и, на мой вкус, отдавало кинолентами с братьями Маркс. Я не большой поклонник Экспериментальной кухни: фактически, мы выступаем подопытными кроликами, пробуя безвредную для здоровья, но совершенно новую пищу, результат генно-инженерной селекции. Джина заметила, зато, мол, производители доплачивают за наш обед. Я усомнился: Экспериментальная кухня настолько вошла в моду, что, вероятно, и за полную цену сыщется статистически достоверное число охотников на каждое новшество.

Мы сели, и на мониторе зажглось меню. Цены подтвердили мои сомнения насчет доплаты. Я застонал:

– Салат из алой фасоли? Мне все равно, какого она цвета, я хочу знать, какая она на вкус. Прошлый раз это с виду напоминало фасоль, а на поверку оказалось вареной капустой.

Джина с явным удовольствием щелкала по названиям продуктов, вызывая картинки готовых блюд и таблицы с описаниями ингредиентов.

– Если смотреть внимательно, можно вычислить заранее. Глядишь, какие гены и откуда взяты, и довольно точно угадываешь вкус и вид.

– Давай, ошеломи меня чудесами науки.

Она щелкнула по кнопке «Подтвердите заказ».

– Зеленые листья будут иметь вкус макарон со шпинатом, однако железо из них усвоится легко, как из животной крови, куда там настоящему шпинату. Вот это желтое будет по виду напоминать кукурузу, а по вкусу – нечто среднее между помидорами и сладким перцем с душицей; однако его питательные свойства и запах не пропадают при долгой варке или хранении в неподходящих условиях. А синее пюре, если зажмуришься, покажется тебе пармезаном.

– Почему синее?

– Синий пигмент входит в состав светочувствительного фермента новых самосбраживающихся лактоягод. Легко устраняется при готовке, но, как оказалось, наш организм перерабатывает его в витамин D, а это безопаснее, чем получать витамин D обычным путем, через воздействие ультрафиолета на кожу.

– Пища для людей, которые не видят солнца. Как тут устоять? – Я заказал то же самое.

Подали мгновенно, и Джина угадала почти все. В целом обед получился действительно вкусный.

Я сказал:

– Ты напрасно чахнешь над воздушными турбинами. Тебе бы создавать весеннюю коллекцию для «Объединенных агрономических обществ».

– Спасибочки. Однако моя интеллектуальная жизнь и так чересчур богата.

– Кстати, как поживает Большой Гарольд?

– Пока очень напоминает Маленького Гарольда и не обещает скорых улучшений, – (Маленьким Гарольдом прозвали уменьшенную в тысячу раз модель проектируемой двухсотмегаваттной турбины.) – Включились случайные резонансные состояния, которые мы не учли в компьютерной модели. Очень похоже, что придется менять половину заложенных в нее допущений.

– Никак не пойму. Вы знаете все исходные физические законы, все уравнения аэродинамики, суперкомпьютерного времени у вас выше крыши…

– Как мы при этом попадаем пальцем в небо? Потому что мы не можем рассчитать движение каждой молекулы в тысячах тонн воздуха, проходящего через сложный механизм. Все уравнения, относящиеся к потоку, дают только приближения, а мы работаем в области, где самые лучшие приближения оказываются негодными. Это не какая-то загадочная новая физика, просто мы в «серой зоне» между разными наборами упрощающих допущений. Пока любые наши компромиссные прикидки оказываются и сложными, и неприемлемыми. Хуже того, они просто неверны.

– Извини.

Она пожала плечами.

– Порою злость берет, но эта злость странным образом спасает меня от умопомешательства.

У меня кольнуло сердце: я так мало знаю о ее жизни. Она объясняет в меру моего слабого понимания, но мне никогда не понять, что творится в ее голове, когда она сидит за компьютером, жонглируя аэродинамическими моделями, или лазит среди труб, придумывая, как улучшить Маленького Гарольда.

Я сказал:

– Вот бы ты позволила снять про это фильм.

Джина сделала суровое лицо.

– И не мечтайте, мистер Франкенштуха, по крайней мере, пока не ответите мне решительно: воздушные турбины – это хорошо или плохо.

Я втянул голову в плечи.

– Ты же знаешь, это не от меня зависит. Каждый год мнения меняются. Публикуют результаты новых исследований, предлагают альтернативы…

Она с горечью перебила:

– Альтернативы?! По мне, так выращивать низковольтные биоинженерные леса на площадях в тысячу раз больших – экологический вандализм.

– Не спорю. Я всегда могу снять документальный фильм про Хорошую Турбину. И, если не сумею продать его немедленно, просто подожду, пока маятник качнется в другую сторону.

– Ты не можешь снимать в стол.

– Могу, если делать это в промежутках между заказами.

Джина рассмеялась.

– Лучше не надо. Если у тебя нет времени даже на…

– На что?

– Ничего. Не обращай внимания.

Она махнула рукой, отказываясь продолжать. Я мог настаивать, но все равно бы ничего не добился.

– Кстати, о съемках… – Я вкратце объяснил, что предложила Лидия. Джина слушала внимательно, но когда я спросил ее мнение, очень удивилась.

– Не хочешь снимать «Отчаяние», не снимай. Я-то тут при чем?

Не в бровь, а в глаз. Я сказал:

– Тебя это тоже касается. За него гораздо больше заплатят.

Джина обиделась.

– Я просто хотел сказать, если я соглашусь, мы сможем позволить себе отдых. Например, поехать в твой отпуск за океан. Ты всегда этого хотела.

Она ответила холодно:

– У меня следующий отпуск через полтора года. И за свой отдых я могу заплатить сама.

– Ладно. Забудь.

Я потянулся погладить ее ладонь, она сердито отдернула руку.

Мы ели молча. Я смотрел в тарелку, перебирал правила, пытаясь понять, где допустил ошибку. Может, я нарушил какое-то табу в отношении денег? У нас отдельные счета, квартиру мы оплачиваем пополам, но при этом часто помогаем друг другу, дарим подарки. Как мне следовало поступить? Снять «Отчаяние» – только ради денег – и лишь потом спросить, как мы можем потратить их сообща?

Может, я нечаянно дал понять, будто жду от нее решений, и таким образом обидел, показав, что не ценю предоставленной мне самостоятельности. Голова шла кругом. По правде сказать, я понятия не имел, что думает Джина. Все так сложно, так ускользающе тонко. И еще я ума не мог приложить, что сказать и как исправить положение, чтобы ненароком его не усугубить.

Через некоторое время Джина спросила:

– И где же будет конференция?

Я открыл рот и тут понял, что не знаю. Пришлось взять ноутпад и быстро посмотреть, что насобирал Сизиф.

– А, вот. В Безгосударстве.

– В Безгосударстве?! – Джина рассмеялась, – Ты – закоренелый враг биотехнологии – полетишь на самый большой в мире биоинженерный коралловый остров?

– Я против плохой биотехнологии. Безгосударство – хорошее.

– Вот как? Скажи это правительствам, которые объявили эмбарго. Ты уверен, что не попадешь в тюрьму сразу, как вернешься обратно?

– Я не буду торговать с анархистами. Я даже не буду их снимать.

– Правильно – анархо-синдикалисты. Хотя они ведь и так себя тоже не называют?

Я сказал:

– Кто «они»? Смотря кого ты имеешь в виду.

– Тебе надо было вставить сюжет про Безгосударство в «Мусорную ДНК». Они процветают несмотря на эмбарго – и все благодаря биотехнологии. Это уравновесило бы говорящий труп.

– Но тогда я не смог бы назвать фильм «Мусорная ДНК», согласись?

– Вот именно, – Она улыбнулась. В чем бы я ни провинился, теперь я прощен. Сердце мое колотилось, как будто я падал в пропасть и в последний миг удержался на краю.

Десерт напоминал по вкусу картон со снегом, но перед уходом мы честно ответили на вопросник в настольном компьютере.

Мы пошли по Джордж-стрит на север, к Мартин-плейс. Здесь в здании старого почтамта расположился ночной клуб под названием «Сортировочная». Играла зимбабвийская музыка «ньяри», многоуровневая, гипнотическая, ритмичная, но никогда – метрономическая; обрывки мелодий отпечатывались в мозгу, как следы от ногтей на коже. Джина танцевала самозабвенно, музыка, по счастью, гремела так, что разговаривать было практически невозможно. В этом бессловесном мире я мог не бояться, что снова ее обижу.

Мы ушли во втором часу, в поезде на Иствуд сидели в уголке и целовались, словно подростки. Интересно, как поколение моих родителей водило в таком состоянии свои обожаемые автомобили? (Плохо, надо думать.) Дорога до дома заняла десять минут и показалась слишком короткой. Мне хотелось, чтобы все разворачивалось как можно медленнее. Чтобы это заняло часы.

По пути от станции мы все время останавливались, а на пороге стояли так долго, что охранная система даже спросила, не забыли ли мы ключи.

Когда мы разделись и повалились на кровать, у меня поплыло перед глазами. Сперва подумал, это от желания. Только когда руки начали неметь, я понял, что происходит.

Я перебрал с блокаторами мелатонина, истощил резервы той области гипоталамуса, которая отвечает за бодрствование. Взял в долг непозволительно много времени, и плато резко пошло вниз.

Я сказал в ужасе:

– Сам не верю. Извини.

– За что?

(Я все еще был в полной боевой готовности.)

Я заставил себя сосредоточиться, дотянулся до фарма-блока и нажал кнопку.

– Дай мне полчаса.

– Нет. Пределы безопасности…

– Пятнадцать минут, – взмолился я, – Жизненная необходимость.

Фармаблок помолчал, сверился с охранной системой.

– Никакой жизненной необходимости нет. Ты в постели, дому ничто не угрожает.

– Я тебя сломаю. В металлолом сдам.

Джину такой поворот событий скорее насмешил, чем раздосадовал.

– Вот видишь, что бывает, когда идешь против природа? Надеюсь, ты не снимаешь нас для «Мусорной ДНК»?

Ехидная, она была еще в тысячу раз желанней, но сон уже наваливался на меня. Я пролепетал жалобно:

– Ты меня простишь? Может быть, завтра?..

– Ну уж нет. Завтра я работаю до часа ночи. И ждать не собираюсь, – Она взяла меня за плечи и перекатила на спину, сдавила коленями бока.

Я протестующе засопел. Она наклонилась и нежно поцеловала меня в губы.

– Ну же! Ты ведь не хочешь потерять такую редкую возможность?

Она нашла его рукой, погладила; я чувствовал, как он отзывается на ее касание, но уже сам по себе, а не как часть моего тела.

Я пробормотал:

– Насильница. Некрофилка.

Мне хотелось произнести длинную прочувствованную речь о сексе и общении, но Джина явно решила заранее опровергнуть мой главный тезис.

– Это значит «да» или «нет»?

Я понял, что не сумею открыть глаза.

– Валяй.

Дальше началось что-то смутно приятное, однако восприятие постепенно гасло, тело качалось на волнах.

Я слышал, как голос за световые годы отсюда нашептывает что-то о «сладких снах».

Сам я падал во тьму, без чувств, без ощущений. Мне снилось, что я погружаюсь в океан.

Тону в пучине вод. Один.