Читать книгу Отчаяние - Грег Иган - Страница 8

За две недели до начала эйнштейновской конференции я подписал со ЗРИнет контракт на «Вайолет Мосала – служительница симметрии». Подмахивая электронный документ стилусом из своего ноутпада, я уговаривал себя: ты не выпросил эту работу по знакомству, а получил, потому что справишься лучше. В этом был свой резон: Сара Найт на пять лет меня моложе и большую часть жизни занималась политической журналистикой. То, что она – фанатка Мосалы, скорее минус: ЗРИнет не нуждается в восторженном панегирике. Однако при всем моем профессионализме я лишь раз заглянул в подобранный Сизифом материал и так толком не понял, что прочитал.

По правде сказать, все это были мелочи. Хотелось поскорее забыть «Мусорную ДНК» и убежать подальше от «Отчаяния». Двенадцать месяцев я варился в худших крайностях биотехнологии, и неиспорченный мир теоретической физики казался теперь блаженными математическими небесами, где все холодно, абстрактно и решительно ничем не грозит… Этот образ плавно сливался с белой коралловой снежинкой самого Безгосударства, безупречным звездчатым фракталом, растущим из синевы Тихого океана. Я понимал, как опасно обольщаться. Мало ли подлянок в запасе у реальной жизни? Я могу заболеть устойчивой к большинству антибиотиков пневмонией или малярией, к которой у местных жителей иммунитет. Из-за бойкота на острове нет высокотехнологичных фармаблоков, которые диагностировали бы патогенные микроорганизмы и синтезировали лекарство; я так ослабею, что не смогу сесть в самолет… Все это были не пустые домыслы: за годы бойкота именно так погибли сотни людей.

Однако любые опасности лучше, чем оказаться лицом к лицу с жертвой Отчаяния.

Я оставил сообщение Вайолет Мосале, считая, что она еще у себя в Кейптауне, хотя программа-автоответчик ни о чем таком не извещала. Представился, поблагодарил за любезное согласие уделить время нашему проекту и наговорил обычных вежливых фраз. Перезвонить не попросил; самый короткий разговор в реальном времени обнаружил бы полное мое невежество. Пневмония, малярия… перспектива выставить себя полным идиотом. Все это не имеет значения. Лишь бы сбежать.

Я накручивал себя, что придется «заново переживать» воскрешение Дэниела Каволини, хотя должен бы сообразить, что это чушь. Монтировать вовсе не значит воссоздавать прошлое – скорее анатомировать его. Я работал над отрывком бесстрастно, и с каждым часом мой труд – представить реакцию зрителя, видящего сцену впервые, – все больше превращался в вопрос расчета и чутья и все меньше соотносился с моими собственными переживаниями. Даже последний эпизод, очень неожиданный и эффектный, оказался для меня посмертным оживлением посмертного оживления. Это случилось, это миновало; какое бы краткое подобие жизни ни породила технология, оно так же не способно вылезти из экрана и пройти по улице, как любой другой подергивающийся труп.

Люка, брата Дэниела, судили и признали виновным. Я залез в судебные отчеты и просмотрел все три заседания. Судья потребовал, чтобы обвиняемого освидетельствовали психиатры, и те заявили, что Люк Каволини страдает внезапными вспышками «неконтролируемого гнева», однако не может быть признан душевнобольным и отправлен на принудительное лечение, поскольку даже во время этих вспышек отдает себе отчет в своих действиях. Его сочли вменяемым, даже «мотив» сыскался: в вечер перед убийством они повздорили из-за куртки Дэниела, которую взял Люк. Ему светит не меньше пятнадцати лет в тюрьме общего режима.

Судебные отчеты открыты для всех, но в эфире для них времени не будет. Поэтому я написал короткий постскриптум к истории оживления, одни факты: обвинение и решение суда. Заключение психиатров упоминать не стал, чтобы не замутнять картину. Компьютер зачитал мои слова над застывшим кадром: Дэниел Каволини на операционном столе, рот раскрыт в крике.

Я произнес:

– Экран гаснет. Титры.

Это было во вторник, двадцать третьего марта, в 16.07.

С «Мусорной ДНК» покончено.

Я черкнул Джине записку и отправился в Иппинг, сделать прививки перед поездкой. Ученые Безгосударства передают местные «погодные сообщения», и метеорологические, и эпидемиологические, в сеть; несмотря на все чудные проявления политического остракизма, органы ООН поступают с этими данными как с идущими от любой законной страны-члена. Как выяснилось, вспышки малярии или пневмонии не зафиксированы, зато замечены новые штаммы аденовирусов, не смертельных, однако вполне способных испортить поездку. Элис Томаш, мой терапевт, ввела последовательности для нескольких коротких пептидов, которые повторяют протеины вирусной оболочки, синтезировала РНК и поместила в безобидные, генетически измененные аденовирусы. Вся процедура заняла десять минут.

Пока я вдыхал живую вакцину, Элис сказала:

– Мне понравился «Половой перебор».

– Спасибо.

– Вот только последняя часть… Элейн Хоу об эволюции пола. Вы и впрямь в это верите?

Хоу утверждает, что человечество вот уже несколько миллионов лет уходит от свойственных древним млекопитающим полового диморфизма и поведенческих отличий. Мы постепенно выработали биохимические особенности, которые активно влияют на древние генетически обусловленные гендерноспецифические мозговые связи; мы по-прежнему наследуем разные чертежи, но гормональное воздействие во внутриутробный период не позволяет им реализоваться полностью: мозг женского зародыша в значительной степени «маскулинизируется», мужского – «феминизируется». (Гомосексуальность возникает, если процесс заходит чуть дальше.) В конечном итоге – даже если мы откажемся от генной инженерии, как требуют эдемисты, – половая конвергенция все равно идет. Даже если мы не станем вмешиваться в природу, природа вмешается в нас.

– Мне показалось, что это удачная концовка. И потом, все, что говорила Хоу, – правда, разве нет?

Элис не ответила и переменила тему:

– А что вы снимаете сейчас?

Я не мог заставить себя говорить о «Мусорной ДНК», но и Вайолет Мосалу упоминать боялся – еще выяснится, что мой доктор знает об успехах ТВ больше моего. Страх этот возник не на пустом месте: Элис читает все.

Я сказал:

– Да ничего. Отдыхаю.

Она снова взглянула на экран, где были данные из моего фармаблока.

– Очень хорошо. Только не отдыхайте слишком сильно.

Я почувствовал себя полным идиотом, попавшись на явной лжи, но стоило выйти из кабинета, и это потеряло значение. На асфальте лежала кружевная тень, с юга дул прохладный ветерок. «Мусорная ДНК» закончена, мне было легко, как будто я только что вылечился от опасной болезни. Иппинг – тихий загородный центр: здесь есть поликлиника, зубной врач, маленький супермаркет, цветочный магазин, парикмахерская и два ресторана (неэкспериментальных). Никаких Развалин: пятнадцать лет назад коммерческий сектор снесли бульдозером и засадили биоинженерным лесом. Никаких световых табло (хотя их с успехом заменяют рекламные майки). В редкие воскресные вечера, когда я бываю свободен, мы Джиной бродим здесь без всякого дела, сидим у фонтана. Когда я вернусь из Безгосударства и у меня останется восемь месяцев на монтаж «Вайолет Мосалы», таких вечеров будет много, много больше.

Когда я открыл входную дверь, Джина стояла в прихожей, как будто ждала. Она была взволнована. Расстроена. Я шагнул к ней:

– Что стряслось?

Она отпрянула, подняла руки, словно защищаясь от нападения.

– Понимаю, Эндрю, сейчас не время. Но я терпела…

В конце прихожей стояли три чемодана.

– Что происходит?

– Не сердись.

– Я не сержусь, – (Это была правда.) – Просто не понимаю.

Джина сказала:

– Я дала тебе все шансы исправить положение. А ты продолжал в том же духе, словно ничего не изменилось.

Что-то случилось с моим чувством равновесия: почудилось, что меня качает, хотя я стоял совершенно ровно. Джина выглядела совсем убитой. Я протянул к ней руки, словно мог утешить.

– Почему ты не говорила, что я тебя обидел?

– Надо было говорить? Ты слепой?

– Наверное.

– Ты не ребенок. И не дурак.

– Я честно не знаю, что должен был делать.

Она горько рассмеялась.

– Конечно, не знаешь. Ты просто начал относиться ко мне как… к тягостному обязательству. В чем же тебе себя винить?

Я повторил:

– Начал относиться как… Когда? Ты про последние три недели? Ты же знаешь, что бывает, когда я монтирую. Я думал…

Джина заорала:

– Я не про твою долбаную работу!

Мне захотелось сесть на пол, чтобы прийти в себя; но я побоялся, что меня неправильно поймут.

Она произнесла холодно:

– Не загораживай дверь. Мне страшно.

– Что я, по-твоему, сделаю? Посажу тебя под замок?

Она не ответила. Я протиснулся мимо нее в кухню. Она повернулась и стала в дверном проеме, лицом ко мне. Я не знал, что говорить. С чего начать.

– Я люблю тебя.

– Предупреждаю, не заводись.

– Если я наделал глупостей, дай мне возможность исправиться. Я постараюсь…

– Самое ужасное – это когда ты стараешься. У тебя на роже написано, как тебе тяжело.

– Мне всегда казалось, что я…

Ее глаза смотрели на меня: темные, выразительные, немыслимо прекрасные. Даже сейчас они пронзали насквозь, мешали думать, чувствовать, превращали меня в беспомощного, растерянного ребенка. Но ведь я всегда был начеку, всегда обращал внимание. Как это могло случиться? Когда я недосмотрел, где? Мне хотелось спросить место и точное время.

Джина отвела взгляд.

– Теперь поздно что-либо менять. Я познакомилась с другим. Уже три месяца с ним встречаюсь. Если ты и этого не заметил… то как тебе еще намекать? Привести его домой и трахнуться у тебя на глазах?

Я закрыл глаза. Мне не хотелось слышать этого шума, который только все усложняет. Я проговорил медленно:

– Мне все равно, кто у тебя был. Мы можем…

Она сделала шаг ко мне и заорала:

– Мне – не все равно! Эгоист! Придурок! Мне – не все равно!

По лицу ее бежали слезы. Я силился хоть что-то понять, но по-прежнему хотел одного: прижать ее к себе. Я никак не мог поверить, что сделал ей больно.

Она сказала с презрением:

– Погляди на себя! Я, я минуту назад сказала тебе, что трахаюсь с другим! Я ухожу! И все равно мне в тысячу раз больнее, чем тебе…

Наверное, я действовал сознательно, наверное, я все продумал, но не помню, как шагнул к раковине, как схватил нож, не помню, как расстегнул рубашку. Помню только, что стоял в дверях кухни и полосовал ножом живот, приговаривая:

– Ты хотела шрамов. Вот тебе шрамы.

Джина бросилась на меня, повалила. Я отпихнул нож под стол. Раньше, чем я успел подняться, она плюхнулась мне на грудь и принялась лупить по щекам. Она вопила:

– Думаешь, это больно? Думаешь, это одно и то же? Ты не видишь разницы, да? Да?

Я лежал на полу и смотрел в сторону, а она молотила меня по щекам и плечам. Я ничего не чувствовал, просто ждал, когда это кончится, но, едва она встала и, шмыгая носом, направилась к выходу, мне захотелось ударить ее наотмашь.

Я сказал спокойно:

– А чего ты ждала? Я не могу плакать по заказу, как ты. Пролактиновый уровень не тот.

Она тащила чемоданы. Я представил себе, как встаю, иду за ней, предлагаю понести вещи, устраиваю сцену. Однако жажда мести уже угасла. Я люблю ее, хочу, чтобы она вернулась… и, что бы я ни сделал, я только растравлю ее боль.

Входная дверь хлопнула.

Я съежился на полу. Кровь хлестала. Я стиснул зубы, не столько от боли, сколько от запаха, от беспомощности; однако я знал, что порезался не глубоко. Я не обезумел от ревности и гнева, не рассек артерию; я всегда точно знаю, что делаю.

Может, мне следует этого стыдиться? Стыдиться, что не переломал мебель, не вспорол себе живот, не попытался убить Джину? Я по-прежнему чувствовал ее презрение.

Может быть, я не понимал ее мыслей, но сейчас, когда она толкнула меня на пол, явственно почувствовал одно: из-за того, что я не поддался эмоциям до конца, не потерял контроль… в ее глазах я не вполне человек.

Я замотал порезы полотенцем и объяснил фармаблоку, что случилось. Несколько минут он гудел, потом выдавил пасту из антибиотиков, коагулянтов и чего-то вроде клея. Мазь засохла на коже, как тугая повязка.

У фармаблока нет глаз, но я стоял у микрофона и рассказывал, что получается.

Он сказал:

– Избегай тужиться. И постарайся громко не смеяться.