Читать книгу Хворь - Гриша Хрящев - Страница 2

Жорик нес целлофановый пакет. Бутылки внутри пакета звенели как коровье ботало.

Мы пожали руки со звонким хлопком, что вызвало обоюдный детский восторг. Жорик широко улыбался, он был уже поддатый.

Ветер раздувал его сальные длинные волосы. Жорик безуспешно заправлял челку за уши. Получался неровный пробор. Пробор мгновенно рушился, и взлохмаченная челка падала обратно на его лицо. Жорик ненавидел короткие стрижки, в особенности, канадку и ей подобные. Зачастую его секущиеся волосы состригал я. Если требовалось основательное вмешательство, то он ходил в парикмахерскую. Любимая мастерица Жорика работала в подсобке на овощном рынке, прямиком за мечетью.

Ежедневная укладка, воск, расческа, чего хуже – личный барбер. Все это было не про Жорика. Еще в школьные годы он отрастил волосы до плеч, напокупал в рокерских магазинах грубой обуви и кожаных курток. Одна из таких курток дожила и до сегодняшнего дня. Кожанка обзавелась заплатками, поменяла цвет с перламутрового на пыльно-серый и линяла вдоль молнии и растянутых манжет.

Мы с Жориком дружили с детсадовских времен. Воспитатели постоянно ругали меня за страшилки. Мама читала мне детективную классику и мистику заместо сказок. Самые жуткие моменты я запоминал чтобы пересказать их Жорику и другим малышам. Они ссались под себя, а меня за их мочу ставили в угол или лишали сладкого.

Однажды за обедом злая тетка засунула мне за шиворот морковную котлету. Наверное, ей двигали педагогическиие цели, но я их не понял. Меня от одного вида этой котлеты и так выворачивало, а когда она размазалась по спине, у меня началась истерика. Мягкая, теплая масса, скопилась между поясным ремнем, рубашкой и голой спиной трехлетнего мальчишки.

После этого случая мы с Жориком навсегда покинули детский сад, а Мама раздала пиздюлей горе-воспитательнице.

Несколько лет спустя мы оказались за одной школьной партой. Все десять лет нас рассаживали. В старших классах учительница литература всерьез считала, что я разучился читать. Вместо текста какой-нибудь пьесы из меня обычно выходило бульканье. Жорик закрывал линейкой или пальцем буквы таким образом, что слова получались корявые, неправильные, или вовсе иные по смыслу. Не «седло», а «село», не «восхвалял», а «валял».

Несмотря на то, что все школьные годы мы просмеялись, дипломы нам выдали хорошие, и с поступлением на бюджетные отделения университетов проблем не оказалось.

Как и в Хогвартсе, институт выбрал меня сам. Меня позвали в честь призерства на олимпиаде по обществознанию. После месяца канцелярских лекций я счел, что моя профессия достаточно ретроградна и важны в ней рутинный труд, отменная память и высокие дипломатические навыки. Особенно ценилась способность дочиста вылизывать задницу. В этом ремесле я был ну совсем плох. Да и работать любил порывами. У меня открывалось что-то сродни чакры, из которой вываливались тонны мусора, которые я поспешно накидывал на листы бумаги и потом месяцами их сортировал. В общем, учиться мне стало в тягость, хоть материал я и усваивал на «отлично».

Дальше я получил свой красный юридический, а Жорик кое-как окончил заочное отделение энергомаша. Но никакой границы в образованности между нами не было. После учебы на лучшей кафедре гражданского права в городе, я понял, что среднего образования было бы вполне достаточно. Мало того, несколько лет спустя мы с Жориком в пьяном бреду поступили на экономфак, где я еще больше разочаровался в системе обучения и забрал документы, не дождавшись первой сессии. Мой друг завязал с этим безобразием немногим позже.

Мы с Жориком всегда были подобны друг другу. Как малые дети, мы пытались попробовать мир на вкус, и думали, что пробуем, но вместо этого пережевывали его объедки. Однажды Жорик сравнил себя с заблудшими в ночи странником, пытающимся поймать в кадр уродливое дерево вместо того, чтобы забраться на него и осмотреться, или, на худой конец, разжечь костер и согреть свое тело.

Выпивка размазывала меня по двору, как нож сливочное масло по корке хлеба. Вскоре рассудок оставил Жорика, он потерял и речь, и равновесие. Пока я пытался прикурить ему сигарету, соседская дворняга запачкала лапами мои ботинки и обслюнявила брюки. Пес был жалкого вида, ободранный, с провалившимися глазами, но его по-кабаньему торчащие клыки всегда наводили на меня ужас.

Мой разум, вслед за разумом Жорика, унесло течением далеких горных рек, за Кавказ или в Карелию – не знаю. Реки были дикими, бурлящими, но не ледяной водой, а кипятком, как в джакузи. Я бился о пороги, голова ныла и плавилась, пока я не смыл не до конца переваренные вареники в унитаз.

Утром Жорик выглядел кисло. Ничего не съел, зато допил портвейн и уехал на такси. Моя задница разрывалась от выпитого. Я бегал от ванной до туалета и обратно. Только и успевал подмываться, как сфинктер возвращал меня обратно на рундук. Ударная порция противодиаррейного подуспокоила мою задницу.

Под подолком кружила целая стая мух, в гости залетели даже осы. Пришлось развесить по комнате шесть липких лент.

Завтракать я не решался – тошнило. Но уже не от несварения или нервяка, а по-похмельному. В полдень, когда желудок заурчал, я сварил немного булгура и сделал тосты с клюквенным джемом.

Вечный зов любви сдернул с меня шорты и словно бил током до самого окончания, после которого я ощутил внизу живота колоссальный социальный груз. Тогда я умылся, накинул мятую рубашку, шорты и пошел по государственному делу – платить дань за коммунальные услуги.

На крыльце Петроэлектросбыта скопилась очередь. Каждое воскресенье это место как бы оживало. Беременная девушка и хамоватый очкарик с портфелем на лямке устроили склоки из-за места в очереди. Двое пенсионеров бранили ушедшего на перерыв консультанта, плавно перейдя в академический спор о морально-этических категориях. Справедливость, честь и все такое.

Передо мной стоял накаченный парень. Он показывал седому отцу фотографию, на которой сидел за рулем спортивного мотоцикла. Затем вопросительно посмотрел на отца. Тот улыбнулся и спросил: «нравится?», на что сын приоткрыл рот и сделался похожим не на тридцатилетнего бугая, а на дошкольника. Я пристально наблюдал за ним, казалось, что он вот-вот потеряет контроль над слюноотделением. Но этого не случилось. Он угрюмо сунулся обратно, в телефон, а я простоял за его взмокшей от пота спиной не меньше получаса.

Предполагалось, что в это воскресенье я напьюсь апероля и буду не вполне осознанно слоняться по кварталу Трастевере, а закат встречу в парке Вилла Боргезе. Буду валяться на траве и зевать, рассматривая похожие на брокколи итальянские сосны. Рядом со мной не будет никого, кроме лебедей и уток, но и они будут заняты своими делами вроде чистки крыльев или кормежки. Под уходящим белым римским солнцем до меня снизойдет блаженное одиночество, которое я встречу с бутылочкой санджовезе и пряными оливками.

Но я повторял старый воскресный маршрут от Двенадцатой линии до вновь раскопанного Малого проспекта. На этой улице находился Психоневрологический диспансер.

Пару лет назад я записался сюда на прием, на электроэнцефалограмму. Сначала перепутал арку, затем и дверь. Так я оказался в стационаре, где никак не мог отыскать регистратуру или очередь из пациентов. На верхнем этаже наткнулся на пятерых девушек, они теснились в ряд на диване. Меня давно ждали в процедурном кабинете, а я опаздывал так сильно, что уже отчаялся. Девушки хором засмеялись, когда я попросил их о помощи. На их смех из кабинета выбежала медсестра и грубо разъяснила мне, что приемное отделение находится в соседнем корпусе.

Всякий раз, когда я проходил мимо диспансера, мне вспоминались эти девушки. Они остались в памяти худыми, с очень красивыми лицами и длинными волосами. Несомненно, они лежали в стационаре и, скорее всего, лечились от анорексии или неврозов. Но тогда никакой болезненности я в их внешности не заметил. Да и можно ли ее заметить?

Вечером в дверь позвонил Жорик, и пьянка продолжилась. Он принес три бутылки красного вина и кальвадос. Мы вспоминали конец прошлого лета, дни обильного яблочного урожая, сподвигнувшие нас приготовить самогон.

Целый день мы срезали кожуру с зеленых яблок, купленных у бабки на авито. Затем четвертовали яблоки, чтобы было проще запихивать их в соковыжималку. Получилось тридцать килограмм ядреного пюре. Мы вывалили его в огромный пластиковый чан. Вскоре пюре забродило и несколько недель я жил возле булькающего, вонючего субстрата. Следил за ним, как за ребенком.

Прошло две недели, Жорик притащил домой самогонный аппарат «Новичок» и мы почти сутки гнали самогон. Собираясь на работу, я споткнулся о голову заснувшего Жорика, он вскочил с дивана со словами «сегодня нужно догнать» и побежал к аппарату. Бойцовского духа в подобных делах ему было не занимать.

Дальше следовала очистка, дубовые щепки, эмульсии, и, наконец, дегустация. Конечный этап перегонки прошел в крайне пьяном состоянии, я волновался за пожар или смертоносную ошибку.

В историю моей семье уже вписали подобное горею Лет с двадцать назад пьяный дед не уследил за перегонкой. Самодельный аппарат взорвался, гараж сгорел дотла, а сам дед чудом выжил.

Глядя на стеклянные банки из-под сатэ и огурцов, в которые мы перелили наше детище, меня распирала гордость. Коричневая брага стала кристально чистой жидкостью. Как склизкая гусеница, превратившаяся в бабочку, как сморщенный младенец, выросший прекрасным юношей. Самогон получился вполне сносным и на вкус.

За воспоминаниями пролетели и вечер, и ночь. Очнулся я в четыре утра, от раскатов грома. Не знаю, что ныло сильнее – спина или голова. Доковылял с дивана до кровати, где провалялся в сон еще на пару часов.

В моем гардеробе висела огромная дутая куртка. Старая рвань, пригодная только для грязной работы. Сейчас я укутался в нее, как в плед, и сидел возле окна, размышляя куда бы убежать.

Солнце еще не успело вылезти из-за горизонта, но мне уже была нужна причина чтобы сорваться. Как назло, даже самого глупого повода не находилось, а ведь я был готов лететь в любую точку мира.

Но никто меня не ждал. Во всяком случае, я думал именно так. Минувшим вечером, cтоя на кассе продуктового магазина, я захватил целлофановый пакет чтобы хорошенько подышать в него на случай панической атаки.

Отсутствие тревожности – всего лишь ее скрытое присутствие. С этим правилом я познакомился давно.

Всему виной был Жорик. Вчера, по пути ко мне, он завернул на пьянку в дом наших приятелей. Туда приехала и Эмма. Стоило даже самой малозначительной весточке просочиться в мою голову, как все внутри нее уже полыхало, и я не знал куда себя деть.

Жорик поведал, что теперь Эмма носила черные берцы с малиновой юбкой и раз в три месяца уезжала во Францию на языковые курсы или нечто подобное, Жорик вечно все путал. Некогда длинные вьющиеся волосы Эммы теперь были срезаны по уши. Волосы задели меня за живое.

Сидя на подоконнике в зимней куртке, я обмозговывал эти безыинтересные факты. Заторможенно пережевывал багет, купленный в булочной напротив, и запивал его акционным вином из «Красного и белого».

Образ совершенства, проживавший только в моем воображении, настиг очередной кризис. Сотни пьяных вечеров и столько же хмельных пробуждений навеяли мне новую теорию, согласно которой Эмма служила образом, к которому я мучительно и безнадежно стремился. Но образ оставался всего лишь образом. С реальностью он никак не соприкасался. Мой психотерапевт считал так же.

Эмма представала перед моими глазами не личностью, а смесью всех тех, с кем я делил одну кровать или в чью кровать мечтал залезть. Образ был сложен по кусочкам, а каждый кусочек был недостающей деталью в моих прошлых связях. Изо всех сил я старался откопать все эти детали в Эмме, но чем дальше узнавал ее, тем больше убеждался, что ничего искомого в ней не было.

От озарившего комнату солнца мне сделалось еще грустнее. Свет казался болезненным, тело пробрал мороз, и я заснул в рваном пуховике рядом с Жориком.

На третий день пьянки ко мне приехала возлюбленная Жорика. Впервые я увидел Нину, когда ей было всего пятнадцать. За семь лет знакомства она превратилась из ребенка в женщину. От той маленькой девочки с безмятежной улыбкой остались рыжеватые волосы и щербинка между передних зубов. Теперь ее улыбка стала тусклой, печальной, будто бы принявшей все на свете: и горе, и радость, и солнце, и слякоть.

Нина устроилась на диване, а я на подоконнике. Ее очередная неделя прошла в поту, среди озлобленных от жары петербуржцев и иностранцев, попавшихся на замануху аниматора, корчившегося в нелепом костюме посреди Невского проспекта. Нина работала официанткой в летнем баре.

Пока я разливал по бокалам пиво, Нина перетянула свои толстые, густые волосы на затылке, сняла носки, бижутерию и изможденно застонала.

Жорик ввалился на порог с прилипшей к нижней губе сигаретой. Нина изящно отлепила ее и бросила ему вопрос: «почему так сильно опоздал?»

Неуклюже топчась на коврике, Жорик начал свой рассказ о том, в какую передрягу попал, отливая во дворе на Большой Пушкарской. В окне, на первом этаже дома, под которым Жорик справлял нужду, появился свирепый мужик, и, недолго думая, выпрыгнул из окна и погнался за Жориком. Далеко убежать с расстегнутыми штанами не вышло и Жорик принял два удара: один в живот, другой – в бороду.

Мы взяли три бутылки дешевой водки в ночнике на углу дома, таскали мертвецки пьяное тело Жорика по полу и горланили песни.

Службы доставки перестали работать, почему мы и оказались в закутке с шавермой. Мой язык не чувствовал вкуса, я медленно глотал нечто жирное и мягкое. Весь подбородок был вымазан липким овощным соком.

Уже утром, когда мы дотащили обмякшего Жорика до кровати, Нину пробило на сердечные разговоры. Она поделилась мечтой уехать в Южную Америку и оставить прежнюю жизнь хотя бы на несколько месяцев.

На одной из центральных улиц был отель, куда заселилась группа аргентинцев. Они были частыми гостями в забегаловке, где работала Нина. Рассказывали о своей стране, об океане и степях, Андах и вулканах. Нина быстро прикипела к их культуре и теперь часто упоминала в разговоре Аргентину.

Мы спали втроем на одной кровати. Жорик издавал жуткие звуки.

Мне вспомнилось утро в Милане. Наша троица поселилась на первом этаже таунхауса в квартале Сан-Сиро.

Только я разодрал слипшиеся веки, как увидел выпученные глаза Жорика. Он жутко улыбался и показывал мне средний палец, выглядывая из-за плеча Нины. Завтрака у нас не было, но Жорик шепотом зазывал меня на какие-то «вкусные котлетки». В тот момент я подумал, что провалился в сонный паралич или вот-вот сойду с ума.

Минувший день был щедрым на испытания. Мы приехали из Вероны с рассветом. Жорик купил шесть бутылок пива и выпил их, пока мы умывались и раскладывали вещи. Из телевизора вырывался евродэнс, Жорик покачивался на балконе, в кожанке поверх голого тела.

Во время ланча нас с Ниной поразила неведомая аллергия, приступы кашля мучали до поздней ночи.

Миланский монументале закрылся ровно в шесть, а мы прослонялись среди склепов до семи. Пришлось перелезать через забор, на пиках которого я благополучно застрял.

Вернувшись в квартиру, мы поняли, что отопление в летний сезон не работало и, невзирая на майское тепло, наш первый этаж совсем не прогрелся. Мы зажгли газ на полную мощность и ходили по комнате в свитерах.

Спустя пару бутылок вина мы решили соединить две кровати и спать вместе, рядом с газовой плитой.

Точно так же мы спали и сейчас, только газовая конфорка была нам совершенно не нужна – в комнате было и без нее жарко.

Следующее утро оказалось бодрым. Меня разбудил звонок Папы. Он прибыл с Канарских островов инкогнито и сразу же попросил меня не распространяться о его возвращении.

Папа вел кочевой образ жизни. Сначала кочевал по городским окраинам, потом исколесил ближнее зарубежье, а теперь изучал развитые страны.

Отчитываться о своем пребывании он не любил, но если уж и приходилось, то отвечал скомкано: «я на острове», «в степях», «север прочесываю». Будто бы он работал агентом разведки.

Со временем я догадался, что его маршруты соотнесены со временами года. Зимой он бежал в тепло, летом искал прохлады, осенью – сухости, весной – покоя. Поэтому от снегов скрывался на Канарских островах, от жары – в Лапландии, осенью предпочитал Кипр или север Италии, а весной оседал в центральной Европе. Папа часто повторял, что у него аллергия на питерский климат.

Папа давным-давно оставил работу на мусороперерабатывающем заводе, устал от неразберихи в коллективе и помойного душка. Неразбериха была серьезная – жизни Папы угрожала опасность.

Все девяностые, и даже в начале нулевых, Папа перегонял советский хлам, табак и спиртное в Финляндию, где сбывал товар втридорога. Семья ненавидела его постоянные отъезды. Несмотря на солидный заработок, в конце-концов он был вынужден отказаться от челночной торговли.

Так Папа стал безработным на несколько лет, но после неожиданно удачно попал на городскую свалку, которую вскоре и возглавил. Работал он почти честно и долго.

Но подкралось время перемен. Руководство выслало на завод группу помощников из Москвы и началась борьба за власть. Сперва конкурентная, затем – криминальная.

Помощники «копали» под Папу, тайно писали акционерам клеветнические письма и подкупали коллег для слежки, дачи ложных показаний и прочих низменностей. Бизнес по утилизации отходов – прибыльное дельце.

Добрая репутация спасала Папу, его поддерживал профсоюз и ведущие инженеры. Без всякого предупреждения началась открытая война, в ходе которой выяснилось: помощники напрямую связаны с преступным миром.

После года противостояния захватчикам Папу все же сломали. «Жизнь меня нагибает, и я нагибаюсь», – так говорил Папа в те злосчастные времена. Все былые соратники примкнули к московским воротилам и общими усилиями сдвинули Папу с поста под угрозой расправы.

То ли он покинул должность с какими-то некрасивыми словами, то ли знал больше, чем хотелось новому начальству. Папа срочно распродал все нажитое в России и эмигрировал. Сначала в Финляндию, к сестре жены, потом на Канарские острова. Меньше всего Папе хотелось быть закатанным в бетон.

В автобусе укачивало, я сжимал в мокрой ладони счастливый билетик и щелкал суставами. После каждой остановки я заново пересчитывал сколько еще мне оставалось проехать. Мне не хватало воздуха. Когда я просунул голову в форточку, кондукторша окинула меня порицательным взглядом и, сморщась, отошла в другой конец вагона. Даже полупьяная Нина сказала за завтраком что у меня ядерный перегар. После этого воспоминания голова и в самом деле погрузилась в похмельный туман.

Я стоял под дождем возле Лавры. Папа выглядел как правитель банановой республики: загорелый мужчина с седыми висками, в белом костюме поверх классической розовой рубашки, на ногах блестящие мокасины, серебряные браслеты и цепочки, позолоченные часы.

Он повел меня в магазин около метро. Мы купили бутылку красного вина и распили ее под мостом Александра Невского. Папа мало говорил и не снимал солнцезащитные очки, так что мне было непросто уловить его настроение.

Задумчивость придавала его внешнему виду особую карикатурность. На носу был финальный визит на остров Ла-Пальма, где его дом заняли марокканские оккупасы. Его жилье осваивала целая свора иммигрантов: героинщик и его друзья, тоже наркозависимые, парень с неснятой судимостью, его безработная жена и двое их детей.

Несмотря на судебные тяжбы, Папа снова зазывал меня в гости и обещал познакомить со своим единственным другом на острове – престарелым йогом из Германии.

По дороге в кафе Папа сильно захромал, сказал, что стер кожу на пятке новыми мокасинами. Папа предпочитал обувь исключительно кожаную и рыжих оттенков, за что выстебывался всем семейством.

Папа держал двумя руками здоровенный сэндвич с копченым лососем и творожным сыром. Кушал быстро и молча. Когда закончил с едой, опустошил чашечку с кофе и залип на стакан воды. Рассматривал осевшие на стекле газики, подозревал барменшу в том, что она налила ему воду из-под крана. Папа уставился в одну точку, газы перестали его волновать, он сжал губы и активно задвигал языком в полости рта, я хотел предложить ему зубочистку, но он расслабил рот и выпил подозрительную воду. Оказалось, так Папа наслаждался кофейным послевкусием.

На днях Папа должен был получить долгожданный развод, почему и пребывал в раздумьях: как поскорее распрощаться с Канарскими островами и обустроиться в континентальной Испании, по соседству с виллой друга детства.

Дом на Канарских островах – звучит богато. На самом деле, жил Папа в какой-то мазанке, без отопления и с уличным туалетом. Выращивал во дворе манго и кур, привозил раз в неделю продукты и ящики с пивом из городского супермаркета. В округе проживали три семьи, немцы и англичане. Кроме них, ни единой души в радиусе нескольких километров не было.

Главное – не пропить отложенные на несостоявшееся путешествие деньги, повторял я про себя.