Читать книгу Хворь - Гриша Хрящев - Страница 3

С кишащего людьми Невского проспекта я убежал во дворы, обогнул парочку домов и оказался на перекрестке с автобусной остановкой, в чьей тени и скрылся.

Город баловал солнцем. С безоблачного неба падал мелкий, грибной дождь. На асфальте расплодились лужи. Мне нравилось наблюдать за тем, как солнечные блики отражались в воде. Пока я заглядывался на отражения, какой-то гоблин задел мое плечо, а я и огрызнуться не успел.

Ждать транспорта пришлось долго. На металлической скамейке развалился тучный мужчина, рядом с которым я и устроился. Он, с разницей в пару минут, протирал мокрый лоб скомканной салфеткой. Сочтя это решение мудрым, я последовал его примеру. Рядом сидела девушка, в одной майке и шортиках. Она жадно глотала воду и тяжело дышала. Перед нами курсировала группа неугомонных школьников с дурацкими ранцами.

Все мы погрузились в автобус, который собирал на своем пути все пробки. Мне оставалось только отрешенно разглядывать скопившиеся на дорогах автомобили и томящихся внутри них людей.

На моей коже проступила испарина. Вскоре я почувствовал удушье, меньше, чем на секунду, перед глазами померк свет. Обморок наступал мне на горло.

На конечной остановке поджидал Жорик. Он под руки довел меня до маршрутки, идущей в поселок Песочный.

Здесь была жуткая срань – покосившиеся сараи, грузовики со спущенными колесами, оборванные подростки и прочие атрибуты разрухи. На задворках безымянной промзоны, на улице Ленинградской, обитали швейники, о которых складывались легенды на моей прошлой работе. Здесь же, через три постройки налево, престарелый профессор арендовал коморку. Он варил токами высокой частоты. Однажды я пользовался услугами его станка чтобы загерметизировать швы на камере. Чуть дальше, следуя по той же улице, находился раковый корпус, он же Онкоцентр.

Рабочий путь я начал по специальности, с первых курсов университета. Юридическая практика отрыгнула мной так сильно, что приземлился я в швейном деле.

Если поверить записи в трудовой книжке, то я продержался целых два года на должности директора качества на швейном производстве. На деле я боролся с микроснами в подсобке, каждые полчаса пил чай, а еще скуривал по две пачки в день. Конечно, изредка я выбирался в цех чтобы ткнуть пальцем в бракованную фуфайку, потом составлял канцелярский текст и передавал его вредному начальнику. Производство не вызывало у меня ничего, кроме зевоты.

Перед тем, как устроиться на производство, я тужился над созданием бренда одежды. В узких кругах самопровозгласил себя дизайнером. Успех был спорным, и вскоре я решил, что нужно временно побанчить бланковыми свитшотами и футболками чтобы покрыть хотя бы часть долгов. Зарабатывал я ничтожно мало. Разумеется, вскоре швеи подняли бунт, я расплатился с ними последними деньгами и погрузился в тоску.

Затем я потыкался в интернет-бизнес, открыл магазин одежды специального назначения и даже снабдил вертухаев из близлежащей колонии зимними куртками, но трагично обанкротился в конце того же года. К тому же, я трахнул девушку, в которую был влюблен мой друг, а по совместительству – деловой партнер, и все пропало. Тем не менее, этот горе-проект оказался самым успешным среди остальных поползновений заработать на кормежку.

За время трудовых потугов я вдоволь насмотрелся на ближних. Молодежь текучка не щадила, поэтому в личности сверстников я особенно не вникал. Приходили, конечно, и красавцы, и умники. Однажды к нам устроился молодой инженер. Проработал полдня, ушел на обед и не вернулся. Даже трудовую книжку и молескин оставил. Мерзавец, но совестливый. Блокнотом я пользовался долго.

Старожилов же я рассматривал с упоением. Бывалые, смиренные, постоянные. С киряющими швеями, южанами и гопниками-разнорабочими все было предельно ясно. Но вот мужички постарше меня поистине завораживали. Вот один из них. Выбритый, редко усатый, худощавый мужик, пиздующий домой ровно в шесть. В компании дешевого пива и тканевой сумки с жесткими ребрами. Летом в рубашке с короткими рукавами, зимой – в рыбацком свитере под пуховиком. Особым уважением пользовались парки с логотипом в виде швейцарского креста или немецкого флага. Некоторые из этих мужиков уже освоили смартфоны и наушники, а многие увлекались порнотной фантастикой, вроде попаданцев. Этих мужиков я называл петробэгами.

Я боялся проснуться одним из них через двадцать лет. Так я решил, что не допущу этого превращения. Все работы забросил и отправился думать тяжкую думу. Папа говорил, что «ученье – свет, а неученье – на работу чуть свет», а я ему поверил и стал изучать все, что ни попадя. От программного кода до священного Корана.

Жорик размахивал руками перед руководительницей конструкторского отдела. Он стащил с чужого стола фломастер и настойчиво объяснял ей свою фантастическую задумку.

Пока Жорик рисовал эскиз, меня доставал главный технолог, въедливый мужчина с неприятным запахом изо рта. Когда вся чепуха с кроем, обработкой и платежами закончилась, Жорик пришел в неподдельный восторг.

В честь первого шага к разработке его дебютной коллекции, он предложил мне отметить успешные переговоры поездкой на дачу. Мы купили пластиковую сиську с пивом и сели в пригородный поезд.

На перроне нас встретила Нина. Моя авоська насквозь промокла, я даже не успел просунуть руки в полиэтиленовый дождевик. Жорик повел нас за собой вглубь полуострова, к главному в деревне магазину. Местные окрестили магазин Белым.

Белый был единственным кирпичным зданием в деревне, стоял на вершине горы и под дождем выглядел особенно одиноким. Во дворе магазина пустовала беседка. Ребята говорили, что после ужина здесь собирались мужики чтобы выпить. С наступлением ночи подтягивались жены и разносили их тела по домам. В Белый приходили не только за продовольствием и прессой. Здесь люди делились новостями и слухами, ссорились и мирились, дрались и трахались, бухали и играли в бадминтон.

Июньский прилив школьников в дачные поселки меня умилял. В особенности трогали бабушки, уверенные в святости внучков, курящих за их же спинами. Встречались здесь и студенты. Компаниями, реже парочками. Школьники учились бухать у студентов, а студенты у местных аборигенов. Так и передавался опыт между поколениями.

Наши выпускные экзамены и сессии остались позади, и открывать дачный сезон можно было в любое время года. Но открывать его вместе с бритоголовыми шкетами было куда приятнее, чем без них.

Мы купили бутылку красного и развалились в беседке. Около нас нежились кошки, курлыкали голуби. Всюду крошечные, беззащитные жучки-паучки. В отличие от городских, деревенские голуби оказались неназойливыми, пугливыми. Они не приставали к людям, зато цинично мочили насекомых. Пищевая цепочка в деревне была отлажена не человеком, а природой.

Здесь к нам пристал колдырь. Он приметил нас издалека, мы столкнулись взглядами, и я сразу понял, что заинтересовал его, будучи новым человеком в деревне. Шагал он медленно и шатко, но всю дорогу неизменно пялился на беседку, как зомби.

Обычно такие просили денег на опохмел или чебурек, а взамен хрюкали и уходили прочь, либо устраивали себе звездный час. Кто чем горазд. Один стихотворение прочитает, другой Евангелие трактовать начнет. Танцоров много, певцов.

Этот мужчина оказался вежливым, но грязным и, судя по обилию выделяемой из носоглотки слизи, простуженным. Он ничего не просил и не предлагал. В сердцах жаловался на друга, который совсем не умел хранить секреты и потому раскрыл священную тайну колдыря первому попавшемуся собутыльнику.

Вскоре пришел и тот самый друг – забулдыга чуть более опрятного вида. Они недолго потолкались, обняли друг друга за плечи и зашагали прочь от магазина, даже не попрощавшись с нами.

Летняя резиденция Жорка роскошью не отличалась. Весь участок зарос дикой травой. В центре стоял одноэтажный брусовый домик с низеньким заброшенным чердаком и исполинской печью из белого кирпича.

Печь заняла треть комнаты, поэтому ничего кроме тахты, раскладушки, комода и старого лампового телевизора сюда не влезло.

Зато просторной оказалась веранда. Нина поставила чайник на газовую плиту и пообещала зажарить хлеб.

Мой подбородок совсем зарос, я стрельнул у Жорика бритвенные принадлежности и устроился возле рукомойника. На лезвие станка поползла коррозия, но он все равно отлично ходил, так что волосы я сбрил подчистую.

Дождь давно прошел, но превратил почву в черное месиво. Я сменил кроссовки на шлепанцы и устроился на кресле с чашечкой сладкого чая.

После чаепития мы искупались в озере. Вода еще не успела толком нагреться, несмотря на жару.

По пути от озера до дома в шлепанцах скопился песок, отмывать ноги пришлось в том же рукомойнике, перед которым я брился. Настало время пивопития, я взял с комода пыльный том Чехова и лег на раскладушку. Жорик взвалил на себя обязанность по растопке давно иссохшей баньки. Заметить баню оказалось непросто: этот бревенчатый вагончик в углу участка совсем зарос осиной.

Пришла ночь, на поселок опустился волнистый туман. Остатки дров дотлевали в мангале. Нина уже окосела, Жорик прижал ее к себе и вполголоса насвистывал похабную песню.

Женщин до Нины у Жорика не было. Девственности они лишились вместе и с тех пор ни с кем, кроме друг друга, не спали. Как говорил сам Жорик: «я увидел Нину и сразу понял, что жить без нее не выйдет». Так оно и получалось.

Одна из немногих звезд медленно уплывала ввысь. Сигнальные огни самолета лениво мерцали в иссиня черном небе. Мне с детства полюбились ночные рейсы. Сонные пассажиры, невозмутимые бортпроводницы, громкие туалеты, контейнеры со странной едой, иллюминаторы.

Меня захлестнула пьяная мания: срочно улететь из Питера. Направление оставляло меня равнодушным, я был готов и в Афганистан, и в Венесуэлу. Мечты сорвались с языка, и вот, наша троица вереницей потащилась в дом чтобы купить билеты.

По пути Жорик встретился с торцом парника. Пришлось потратить время на обработку его лба перекисью водорода. Я открыл ноутбук Жорика, закрыл порновидео с оргией, и начал искать билеты.

Пока я тыкал по клавиатуре, Нина перевязывала голову Жорика марлевым бинтом.

Жорику хотелось побывать везде, что осложнило выбор маршрута. Нина настаивала на испанском побережье, а мне было по-прежнему все равно.

Спустя час мы наткнулись на распродажу от норвежских авиалиний. Вспомнился дом Папы, мягкий климат и океан. Никто из нас никогда не видел океана. Мы купили три билета до Тенерифе на ближайшую субботу.

Из сырых овощей мы приготовили жареное дерьмо. От баклажанов и перца остались только угли, грибы я и вовсе уронил в мангал.

Зато мы крепко попарились в бане. Жорик внезапно ожил и снова засвистел. Он сидел ко мне спиной, я видел, как по кривому позвоночнику стекал грязный пот.

Мы пробежались сто метров босиком до озера. С черного неба опять накрапывал дождь, из-за леса доносились глухие раскаты, вдалеке били молнии. Пока гроза не подобралась слишком близко, мы окунулись в прохладное озеро.

Под водой я не видел ничего, кроме пыльной мути и силуэтов мелких рыб. Однажды на даче мой друг, такой же пьяный, как я сейчас, навсегда нырнул в речку. К купанию под градусом я всегда относился с опаской. Лет так с двенадцать назад я перепил баночных коктейлей, после чего проспорил переплыть озеро. На середине озера меня вырвало, и я долго лежал звездой на водной глади, набираясь сил чтобы доплыть до берега.

Купание закончилось, мы побежали домой. Выпили сладкий, горячий чай и завалились спать. Не знаю, как у Жорика с Ниной, но мои ноги и задница были в озерном песке.

Колодичной воды в баке не оказалось, а дождь усилился, и я решил встать нагишом на траву чтобы смыть песчинки.

Пробуждение было тревожным, да еще и на пару минут первее будильника. Мое сердце побилось где-то под гортанью, и успоиолось.

Поперек тахты дремала Нина. Жажду не утолил залп колодичной воды, а значит, требовалась сигарета. От моих запасов осталась одну пустая пачка.

Тогда я начал поиски Жорика, но ни на веранде, ни на участке, ни в туалете его не было. Для купания нагишом было поздновато, а растянутые мокрые плавки до сих пор сохли во дворе, на черенке вбитой в землю лопаты.

Тогда я пошел в баню. В предбаннике, на полу, храпел обернутый мокрым одеялом Жорик. Он уткнулся носом в деревянный пол и фыркал, как конь. Его нос был острым, длинным и горбатым, будто бы этот горб – след от тяжелой травмы. Но никаких травм у Жорика отродясь не было.

Жорик срыгивал воздухом и походил на рулет. Его сальная башка едва выглядывала из-под одеяла с индийским орнаментом. Когда я отодвинул одеяло, мой нос пробил резкий запах пота. Рядом лежали три смятые аллюминиевые банки.

Во дворе трещали сверчки. Я съежился от изморози и на ощупь засеменил к дырке. На короткой тропе споткнулся о кирпичную клумбу и завалился в куст жасмина.

Крыши в туалете не было, я справлял нужду и потирал руки, покрытые мурашками от холода. Туман спал, а из-за туч выглянуло солнце. Из-под настила доносился отзвук коротких ударов, это почти наверняка были проделки крыс.

Никакого стола, кроме кухонного, в доме не стояло, я отыскал тетрадный лист в клеточку, положил его на липкую скатерть и набросал натюрморт. Разбросанные винные бутылки, недоеденные овощи, шкурки мандарина и хабарики. В дверном проеме стоял Жорик. Чуть пошатываясь, он шагнул на веранду, но резко попятился назад. «Дружище, мы проспали» – констатировал он. «Что проспали?», – не понял я.

Продолжения диалога не последовало. Жорик присел на корточки, вытащил из кармана складной нож и открыл им консерву. Грубым рывком вытащил дольку персика, запихнул ее в рот и довольно зачавкал. Китайские персики исчезали один за одним. Жорик перепачкался липким сиропом. Он вытер подбородок твидовой рубашкой собственного пошива и недовольно заскулил.

Без какого-либо повода он вскочил со стула и стал размахивать передо мной ножом. Из его ширинки торчал член, от одного вида которого мне поплохело. Лицо Жорика застыло в радостной гримасе. Он тряс здоровенным обрезанным половым органом и хохотал, наставляя на свой член лезвие ножа, как бы имитируя обрезание.

Стоило Нине появиться в дверях с каменным лицом, как Жорик бросил нож, спрятал елду в штаны и снова засмеялся, но уже от стеснения.

Жорик выпил похмельную бутылку пива, в надежде, что воспрянет духом, но получил обратный эффект и поник. Пришлось помогать Нине стягивать с него рубашку и дырявые ботинки. Он не сопротивлялся, только ворчал себе под нос «рыгать буду, хуево мне».

Нина поставила перед ним таз, а я вернулся в комнату. Прилег на тахту, положил лист на переплет книги и взял в руку карандаш, как из-за стены вырвалось «дай воды, дай воды, дай воды, блядь…», кашель, а чуть позже и хлюпанье.

Жорик вошел в комнату с чугунным ковшом. Он сделал жадный глоток воды и полез ко мне целоваться. Коснулся заблеванными губами моей шеи, навалился на живот, да так резко и грубо, что я с яростью оттолкнул его.

Глаза Жорика налились кровью, он бросился на меня с кулаками. Завязалась короткая потасовка. Вскоре он успокоился, порывисто задышал ртом в мое предплечье. Я его придушил. Жорик резко обмяк, сполз по моему телу на пол и притворился мертвым.

Нина не осуждала мой удушающий. Она отвела Жорика в уголок. Он был очень пьяный. Она усадила его на стул, присела рядом, обняла и долго что-то шептала на ухо, а я смотрел в его глаза и видел, что он либо не слышал ее, либо был вне себя от злобы. Тело уже не принадлежало Жорику, он не мог ответить на шепот Нины даже тем же шепотом. Мы перетащили его тело на тахту.

Лезть ко мне с поцелуями в разгар пьянки – обычное дело для Жорика. Помню хмельное утро после просмотра боксерского турнира. Жорик напрочь лишился речи, только икал. Он рыскал по всей квартире чем бы догнаться, а я отлично знал, что все горючее мы давно в себя влили. Он расстраивался, как ребенок и вопил, как раненый зверь. К счастью, Жорик не сообразил дойти до ближайшего ларька, а может, просто понимал, что навряд ли сможет добраться до него.

В конце-концов Жорик принял поражение и рухнул ко мне на диван. Разумеется, я тоже был пьяный и вскоре задремал. Как мне казалось, на на пару минут. Очнулся я от того, что Жорик кусал мой член. Его рука скользила по моим ягодицам, я схватил его за волосы и пнул.

Мне сделалась как-то не по себе: в груди засел страх, под ложечкой засосало. Как повести себя правильно я не знал. В ответ на мои дурацкие вопросы лился нечленораздельный бред. Помню, в тот момент голова очистилась от дурмана, я резко протрезвел.

Наконец, Жорик кое-как выдавил из себя, что его укус – всего лишь шутка. Ну укусил и укусил друга за член, что в этом такого. Дальше я его слушать не стал.

В соседней комнате давно спала Нина. Еще полчаса назад я был готов заснуть стоя, но теперь во мне разыгрался аппетит, Жорик раскинул конечности на диване и посапывал. Тогда я тихо пробрался на кухню и сделал сэндвич, сварил кофе.

В памяти застыла картинка: я сижу с чашкой на краю облезлого дивана, возле чумазых ног Жорика. Рядом с уродливыми, кривыми большими пальцами и нестриженными ногтями. Но я спокоен, трезв и доволен вкуснейшим напитком, а ведь еще какие-то десять минут назад мне пытался отсасывать лучший друг.

Еще один случай. Однажды мы гостили на даче старого знакомого. Он приготовил годовой запас яблочного сидра. Значительную часть погреба под его домом занимали пластиковые колбы с натянутыми на горловины медицинскими перчатками.

Разумеется, мы перебрали этой сивухи. Половине гостей почти сразу же сделалось худо: кто-то пошел спать, а кто-то чистил желудок в туалетах или где придется.

Во дворе небольшая кучка выживших окружила мангал, среди них оказался и я. Из дома выбежал Жорик, и, с обезумевшим взглядом, стянул с себя штаны, показал мне жопу и встал раком. Пока он призывал меня трахнуть его загорелую жопу, враскачку подошли трое ребят, мы с трудом скрутили Жорика и вернули его в дом.

Таких случаев наберется достаточно для сборника рассказов о белой горячке Жорика.

Нина бедром толкнула дверь в комнату. Жорик скрючился на тахте, пускал на штаны густые слюни, издавал нечеловеческие звуки, походившие на гортанный рев дикой кошки, а заметив нас, оскалился и застыл.

Пока Нина пыталась вернуть его к жизни, я испытывал легкое беспокойство и недоумевал почему его раскидало с одной бутылки пива. К несчастью, повлиять на бедственное состояние Жорика я никак не мог, поэтому сунул ноги в паленые кроксы и вышел подышать.

Под окнами расцвели настурции, отчего мне сделалось особенно печально. Настурции – любимые цветы моей бабушки, которую я давненько не навещал. Стоя в этих цветах, мне удалось прикоснуться к воспоминаниям, в которых, под отборный мат, льющийся из бабушкиного рта, я вскапывал окаменевшую почву, натыкаясь на камни, червей, остатки собственного дерьма и трупы кротов.

Лес погружался в сумерки, а потому от прогулки по нему ничего кроме тревоги и грязных ног я бы не получил. Я ходил взад-вперед по участку, потягивал стремительно остывавший чай и думал о всякой чуши, вроде норвежского фольклора или стачных швах.

Когда из дома перестали доноситься вопли Жорика, так мешавшие вечерней тишине, я вернулся на веранду. Нина сидела за столом и тоже пила чай. Сердитая, с багровым от слез лицом. Она рыдала от стыда, хотя все друзья и близкие знали, что она ни в чем не виновата. Нина часто грустила от того, что не смогла уберечь Жорика от алкоголизма. От того, что семь лет подряд служила его ежедневной собутыльницей. Их собутыльником был и я. Сначала нас было двенадцать, но год за годом, один за одним, люди отсекались от нашего общества и на итог в строю осталось лишь наше трио.

Мы не сокрушались о бесцельно прошедших днях. Все эти годы мы были счастливы. Лишь теперь, когда осознание пиздеца подкралось слишком близко, мы притормозили. Смотреть через вымытое окно на собственную неприспособленность к жизни было нестерпимо больно. Жорик нуждался в особенно серьезной помощи, но дальше обсуждения беды мы никогда не заходили.

Ни я, ни Нина не догадывались, каким путем Жорик зарабатывал на жизнь, и от этого незнания связывали его регулярные выезды в неизвестном направлении с махинациями. Одно время мы считали его кладмэном, но после продолжительных расспросов подозрения отпали. Жорик был не пригоден для криминала, разве что страдал легкой клептоманией и зачастую прихватывал в магазине банку пива или фисташки.

Нина успокоилась. Мы вместе приготовили салат, протопили баню. Когда я вошел в комнату, Жорик ворочался во сне и громко стонал. Шел я крайне аккуратно, чтобы хруст старого паркета не оборвал чуткий сон пьяного друга. Моя осторожность не помогла, Жорик резко сел на кровати и уставился в одну точку широко открытыми глазами.

Если он выпивал больше двух литров пива или бутылку вина, глаза у Жорика разъезжались по разным сторонам, как он сам говорил, «левый – на Кавказ, правый – на вас». Так было и сейчас, поэтому я не знал наверняка: смотрел ли он на меня или нет. Жорик завернулся в одеяло, прислонился к печке, и на глазах его навернулись блаженные слезы.

В том момент я понял, что он сам себе невыносим и оставил его в одиночестве.