Читать книгу Хворь - Гриша Хрящев - Страница 4

Скорый пригородный поезд вернул нас домой. На звонки и сообщения в последние дни я отвечал крайне неохотно, часто их игнорировал. Мне нравилось ненадолго пропадать. Купить покой, исчезнуть из поля зрения любых людей, будь то назойливые коллеги или любимые родственники.

Узнав, где я и с кем, Мама напряглась. Хоть моя семья и любила Жорика с детства, в последние годы их отношение к нему поменялось. Теперь они видели его пропащим человеком и настороженно относились к нашему общению.

Нина, добрая душа, накормила нас поздним завтраком. В меня поместились и омлет, и йогурт, и тосты. Кухня в ее квартире была обшита дощечками из липы, стол был тоже деревянным, скорее всего, из ольхи, и окружали его не только стулья, но и угловой кожаный диван. Интерьер походил на предбанник. Всякий раз находясь здесь, я представлял, что вот-вот доем, допью, переоденусь в плавки и шлепанцы, возьму полотенце и зайду в парилку.

Бедная Нина согнулась над раковиной. Она оттирала сковороду от масла после омлета и жареного хлеба. Нина смотрелась по-взрослому угрюмой. Она погрузилась в транс, в котором выполняла монотонные движения с бесчувственным лицом. Бывал я на конвейерах. Работавшие там люди напомнили мне Нину в эти минуты. Она по одному и тому же алгоритму мыла каждую чашечку и тарелку, протирала ее полотенцем и неглядя ставила на полку.

Наблюдая за ее занятием, я почувствовал себя неблагодарным упырем. Зная, что на ее ладони два свежих ожога, я допустил ее к химозному мыльному раствору. Пока она мыла посуду, два похмельных мужика – возлюбленный и друг, важно курили за вылизанным столом и обсуждали последний альбом Мака деМарко. Вот же дерьмо. Не договорив о музыке, я подскочил к Нине и отобрал у нее губку.

После завтрака Жорик просветлел. Он возбужденно рассказывал о видеокамере, которую хотел подарить себе на день рождения. Двоюродный брат Жорика был оператором. До того, как он эмигрировал в Таллин, они часто снимали любительские короткометражки вместе.

Жорик был до жути увлечен, он путался и сам себя же поправлял. Он говорил взахлеб, превознося заслуги этой коробочки с линзой до чего-то совершенного. В его глазах мелькала влюбленная искра.

Когда монолог подошел к концу и Жорик не увидел в наших глазах восторженности, то сразу же превратился в ленивца. Он неспешно выпускал клубы густого дыма, молчал и как-то совсем безжизненно поглядывал то на меня, то на Нину.

Жорик подытожил свою речь так: камера стола тридцать тысяч рублей. Нина скорчила удивленную гримассу, пару секунд помолчала, а затем выдала: «ты столько и к новому году не заработаешь». Он застыл с приоткрытым ртом и едва заметной улыбкой. Чтобы не рассмеяться ему в лицо, я сильно закусил нижнюю губу, и, стоило мне взглянуть на сидевшую напротив Нину, как мы оба лопнули от смеха.

Мы мучались неконтролируемыми приступами хохота. Поначалу Жорик их поддерживал, но затем потерял терпение. Он вскочил со стула, бросил в пустоту горящий взгляд и закрылся в туалете. Инстинктивно я дернулся за ним, но меня придержала Нина. С Жориком мы дружили двадцать пятый год, но таким раздраженным я видел его едва ли не впервые.

Через пару минут Жорик вернулся на кухню, сел за стол и налил нам из фильтра кофе. Разговор обрел былое спокойствие, но я все еще плавился от стыда, потому что знал – Жорик действительно вряд ли заработает эти жалкие тридцать тысяч. Я знал, что сейчас ему хотелось ударить кулаком по столу или жестко выругаться, но он держался изо всех сил.

Выходки Жорика хоть и смотрелись злобными, но сам он был человеком добрейшим. Он всегда приходил на помощь, даже незнакомцам. На его счету записаны спасение утопающей в Черном море, собаки из горящей квартиры, приводы бездомных в больницу, переводы последних грошей в благотворительные фонды, донорство и прочее-прочее. Если мне было дурно, Жорик приезжал посреди ночи по первому звонку. Он был одним их тех, кто лучше накормит другого, чем поест сам.

Вечером мы устроили домашний кинотеатр. Жорик каким-то чудом настроил японский проектор, лет двадцать собиравший пыль на верхнем стеллаже кладовки. Мы пересматривали «Небо над Берлином» и пили виски со льдом. Эта бутылка односолодового виски была подарочной, но отец Нины давно завязал с алкоголем и отдавал ей все, что ему вручали пациенты.

Раньше виски был излюбленным напитком среди «наших» и закупался в немеренном количестве на любую пьянку. Запах виски преследовал меня и по сей день, напоминал об эпохе попоек в тесных коридорах общежития, свиданий на набережной, радости, отчаяния, побоищ, ментов, рвоты. Но виски остался в прошлом, теперь от виски у меня была изжога.

Настало время планировать свалившееся на нас путешествие. Мы разделили задачи: Жорик занимался трансферами и навигацией, Нина – отелями и финансами, я – достопримечательностями и питанием. Работа отняла у нас много времени и сил, поэтому мы допили последнее спиртное из серванта отца. Жорик захмелел после первого бокала Шабли, мы – после вторых. Остановиться было уже невозможно. Вскоре мы пошли за коньяком. Потом еще раз. И еще.

Посредством ларечного коньяка мы стали единым организмом. Организм заскучал и вызвал такси, проехал всего полкилометра и оказался в пивной. Жорик перегнулся через барную стойку и спросил: «у вас Гиннес есть?». Бармен кивнул, Жорик взял паузу, подумал и заказал пинту лагера.

Через стул сидели две известные клофелинщицы. Однажды эти девки облапошили моего приятеля, заманив его в клуб за чертой города. На деле это был коттедж с дральней, баром и сауной, где местные парни выставили наивному пьянице счет в семьдесят тысяч, вместо семи. Подробностей приятель не помнил, но в Петербург вернулся с пустыми карманами.

Нина обслюнявила указательный палец и водила им по грани пивного бокала, получался звон, напоминавший мне тоненький вибрирующий голос. Жорик постукивал зажигалкой, ладонью и другим бокалом по деревянному столу, и получался ритм. Мелодия долго не могла под него подстроиться, но, в конце-концов, ей это удалось, от чего я плавно ушел в беспамятство.

Мы обрели гармонию и пребывали в ней, до тех пор, пока пивная не стала провожать последних посетителей. Персонал вынудил нас уходить. Как бы я ни старался предложить другой бар или ресторан, Жорик отрезал: «темнота – друг молодежи», свернул с тротуара во двор и достал из внутреннего нагрудного кармана чекушку водки.

Гармония окончательно разрушилась, мы слонялись по дворам в беспредметных поисках два часа, но ничего не нашли, а только заскучали, и в три часа ночи поехали танцевать техно. Танцпол некогда модного клуба был занят только мной и Ниной. Жорик спал на диване возле барной стойки.

Когда мы вернусь с танцпола к стойке, на диване сидели две парочки. Охранник выкинул Жорика на улицу. Он лежал на крыльце, в полусознании. На его груди был подтек из густой рыготни. Мы запихнул его тело на заднее сиденье, Нина села вперед, и таксист увез их домой.

Я спустился поближе к Неве. На водной глади покоились сотни лепестков белых роз. Последствия свадьбы или другого памятного дня, подумал я. Позади была скамейка в три доски. На ней сидела пьяная баба с растекшимся макияжем и пила вино из горлышка. Мы столкнулись взглядами, я мгновенно понял, что был здесь лишним и оставил ее в покое.

Ранним утром в центре Петербурга остались одни нетранспортируемые. Звериный голод отравлял разум, я пролистывал диалоги в мессенджере, закидывал удочки в Тиндер и надеялся, что кто-нибудь приютит меня между ног.

Сам того не заметив, я прожил с Тиндером в руке два года и довел некогда мечтательный процесс до автоматизации, растерял к противоположному полу какой-либо интерес, кроме самого примитивного. Точно так же, без особенного удовольствия, я питался дрянью, кирял и дымил. Все для того, чтобы не изменять привычному образу жизни. Как только появлялась потребность, я искал пути ее скорейшего удовлетворения. Пища утоляла мой голод, алкоголь и сигареты боролись со скукой, а ебля была спасением от зуда в паху. Кулинарный оргазм, окрыление от вина, покой после сигареты. Все это мне было неизвестно. Громкая отрыжка, абстинентный синдром и прокуренная футболка. Вот это мне было известно.

Этим вечером я познакомился с некой Евой. Ей было всего девятнадцать лет, она на днях закончила первый курс юридического факультета, а я уже успел получить диплом, отработать в нотариате, следствие, консалтинге, отрыть дело, обанкротиться, разочароваться в себе и в правовой системе.

Шел девяносто третий день без секса, заместо головы решали яйца. Пришлось встречать рассвет на задворках Обводного канала. На счастье, я заметил ночник. Бутылка вина для нее, темное пиво для меня, жвачка для нас. Почти залпом выпил пиво, закинулся жвачкой.

Несмотря на утреннюю прохладу, меня бросило в жар. Перед подъездом я трижды покурил. Пока я решал: уезжать домой или оставаться здесь, меня разобрала нездоровая сонливость и я долго залипал на голубой пакет, застрявший в дереве. Курил я много. В особенности, если дел не было, или, напротив, если их было чересчур много. Но перезарядка сигаретой, в отличие от мастурбации, давно не работала.

Код в домофоне я набрал почти что насилу, собрал несколько углов от двери до лифта, проехал целую вечность и, наконец, оказался на пятом этаже.

Ночами Ева подрабатывала графиком и потому выглядела этой ночью свежей. Она недавно поела, вся квартирка-студия была пропитана запахом кофе, в сковороде я обнаружил остатки овощной смеси.

Может, она была под синтетикой, а я слишком пьяный, чтобы раскусить ее состояние.

В фотографии я особенно не всматривался. Какая она, эта Ева, – я и понятия не имел. Ева оказалась девушкой невысокой, пышногрудой, с идеально выщипанными бровями и нарощенными ресницами. Ресницы выглядели комично, и на языке вертелась колкость, но даже будучи пьяным, я сдержался. В моменты знакомства я всегда галантен и робок.

Вокруг меня бегал неугомонный пес. Оранжевый померанский шпиц. Ничего не спрашивая, я утолил сушняк проточной водой, скурил еще полсигареты и затушил ее в пепельницу в форме женской груди. Ева шутила невпопад, я смущался, и мы поцеловались.

Стихла финишная судорога, я слизал испарину с шеи Евы, уткнулся носом в ее затылок и зажмурился, пытаясь затеряться в копне растрепанных волос. Жадно, но медленно, я выхватывал ртом воздух, восстанавливал сбитое сексом дыхание. Едкий аромат размякнувшего, жаркого девичьего тела усиливал соленый привкус слез, скатившихся до моих губ.

Губы дрожали, я телепортировался в душевую, все еще задыхался, слушал, как сердце билось о слабые ребра. Попеременно обливал себя то кипятком, то ледяной водой. Наспех прошелся застиранным махровым полотенцем по груди и паху, вернулся в спальню.

Из открытого нараспашку окна дул ветер, он мгновенно довел до озноба мое, и без того дрожащее, тело.

Запаха не стало. Гудели автомобили, на дорогах складывались первые пробки. Каждый звук улицы раздражал, я прикрыл окно и сомкнул глаза. По ту сторону век черное полотно плавно рассеивалось и появлялись силуэты Боткинских бараков.

Это было прошлой осенью, кажется, первой или последней ночью сентября. Так уж мне запомнилось. Окруженный пьяницами и иными несчастными, я в полудреме срался в железную кастрюлю, расфасовывал собственное дерьмо по баночкам, и, занеимением туалетной бумаги, прилюдно подмывался ладошкой у единственной на этаже раковины.

В стенах больницы, так же, как и здесь, было холодно и отсутствовал запах. Почему в царстве дерьма отсутствовал запах – я не знал.

Чувствовал я себя так же нелепо, как и сейчас, но тогда я сидел на очке перед нагло курящим медбратом, отстраненным от происходящего вокруг него, а сейчас стоял у подножья кровати и слушал сопение, исходящее от едва знакомой мне головы.

В шесть часов утра меня выкрала из палаты Эмма, я неделю питался сухарями и пюре, не мог опорожниться и проклинал выпивку. Теперь никто не предлагал мне сухарей и пюре. Меня было некому выкрасть, да и неоткуда.

Сон меня не брал. Я тихонько приподнялся на матрасе и наклонился к голове Евы. Рассматривал ее слегка отвисшую челюсть, чувствовал исходящее изо рта зловоние органов. Ее нутро пахло уже иначе, чем мне казалось двумя часами ранее. Шмон воспаленного желудка на начальной стадии гастрита всегда приводил меня в восторг. Это был живой, человеческий запах.

Примитивный цикл повторялся снова и снова: взять, войти, повернуть, перевернуть, согнуть, шлепнуть, выйти, войти, и так далее. Пока ее лоно не станет фаршем, а мой хрен не отсохнет. Пока кто-нибудь из вас не вырубится с нелепо отвисшей челюстью, слюнявыми щеками и гастритной вонью.

Затем я скидывал осточертевший груз из разбухших яиц на живот, спину, в рот или куда придется. Привычно отвечал молчанием на неуемную болтовню, смотрел в потолок, окно, экран телефона, бутылку недопитого вина, раскрытый комод, большой палец правой ноги, куда угодно, кроме ее глаз.

Даже на перекуре стояла тишина. Сознание никак не могло пришвартоваться и болталось в известных широтах между вожделением и сожалением. Я заливался водой и бормотал под нос бранные мантры, якобы защищающие организм от заблёва ее розового ковра.

Зеркал мне лучше избегать. Сквозь пелену из алых сосудов я увидел дрыгающегося на провинциальной дискотеке подростка с блондинистым скальпом. Меня кошмарил собственный облик. Отечная рожа, потрескавшиеся губы, экземы на руках, провалившаяся грудина.

Всякий раз отражение напоминало мне о том, как стремительно я шагал к участи бича. Под руки с прокисшими друзьями-алкоголиками и безработицей. Если всматриваться, то я выглядел намного старше своих лет, да и чувствовал себя намного старше своих лет, а ведь еще вчера я виновато спрашивал у матери разрешения вернуться домой после полуночи.

Приступ самоедства заканчивался в постели. Нагота вновь одаряла меня слепотой, и я отдавался во власть гениталиям. К сожалению, ремиссия прекращалась с каждым приходом оргазма, и мои терзания начинались заново.

Последний раз я кончил в рот, слушая из динамика ее айфона Мэззи Стар. На финальных титрах я даже не оторвался от окна, через которое разглядывал бурную жизнь рабочего квартала. Вспомнилась одна сальность, связанная с этими краями. Где-то в округе я трахался на детской площадке. Потом вспомнил секс на перроне Витебского вокзала, футбольной трибуне, улице Рубинштейна, в трамвае на полном ходу.

Окно вело во двор, двор – к карликовым полуразрушенным домиками. К лысым стенам с одинокими прорубленными окнами, к разрушенным аркам. К бесполезным столбикам, походившим на надгробия чрезмерно насолившим миру людям.

Медсестры скучковались под навесом и курили. Они смуеялись над моим бордовым пиджаком. Или надо мной, понятия не имею.

Спину кололи мурашки и ноги словно окаменели. Стояла жара, а мне было по-прежнему холодно. От интоксикации не убежишь.

Разумеется, за год моего отсутствия ничьи руки до разрушенных временем бараков так и не добрались. Но ничего страшного, здесь было и так замечательно: кусты сирени и густая черемуха, сестры в белых, выглаженных халатах. Мне хотелось бы поговорить с ними. Многие боятся врачей, а мне их деловитая походка внушала доверие. Но рассказать о том, как мне паршиво, так и не удавалось. Они были слишком заняты работой. Тревожить их я не посмел.

Под действием похмельного сидра я расплылся по скамейке. Ее спрятали за цветущим деревом, рядом с которым я будто бы и сам расцветал.