Читать книгу Культурная практика приказа - Гульнара Хайдарова - Страница 6

Если обратиться к наиболее древним изображениям человечества, то повсеместно встречается рука, вооруженная снарядом: это рука стреляющая, рука меткая, в пределе – рука воина. Отметим, что рука с орудием – это один из основных антропологических признаков. Вместе с тем элементы инструментального снаряжения (экипировки) выступают продолжением открытого всей кожей, чуткого и подвижного, тактильно восприимчивого «голого» тела. Тело же цивилизованного человека – это упакованное, изолированное скафандром, тело специализированное, уже не с орудием как продолжением руки, а с кнопкой дистанционного пульта. Усиленные и продленные инструментом/оружием руки, с другой стороны, обеспечивают высокую степень контроля за ситуацией. Вместе с ростом искусности руки растут запреты на использование ее силового ресурса, на рукоприкладство. Оправданным признается целерациональное использование расширенных возможностей руки, ненасильственное («палец на пульте»). «За общественным применением руки выстраивается целая цивилизационная технология. Никакая часть тела не является столь способной к применению орудий труда, к игре, живописи, музыке, письму, счету, указыванию, домашней работе и социальной жестикуляции. В применении руки сказывается уровень цивилизованности личности» [12].

Упомянем также то, что рука воплощает власть в акте схватывания и удержания, обладания; рука рассекает социальное пространство на левое и правое, символически различая свой/чужой, это своеобразная механика включения/исключения (сформировано по образу двурукости). О значении правой руки писал социолог и антрополог Роберт Герц [4]. В конце концов, правовое регулирование, справедливость, праведность, правда и правильность связаны с правой рукой, с символическим разделением мира.

Бесконтактность, дистанцированность операторов и, как следствие, неремесленность современных войн, незначимость в них разделяющей дуально руки (ведь пальцев десять) ведет антропологически к «забыванию» о необходимости морального решения «или-или», о выборе между правдой и ложью. Всю жестокость «ремесленного» рукоприкладства традиционной войны легко себе представить благодаря «кровавым» киносюжетам: она ставила человека лицом к лицу с феноменами смерти, боли, ненависти к врагу, и с неразрешимостью вопроса о моральном оправдании войны. (Где теперь «праведность» разящего Святого Георгия, если воин перед пультом с множеством кнопок как на гармони. Сегодня угрозы рассеяны в информацинной, санитарно-эпидемиологической, химической и экологической сферах. Прямому ручному насилию пришло на смену не менее жестокое дисперсное насилие, без впечатанности в сознание заданного телом антагонизма между правым и левым). Но вот в принятии решения Командиром и сегодня налицо предельная ответственность как оборотная сторона свободы, ведь слово «решение» этимологически связано с корнем «резать» (разрезать, отрезать, как и отрешать, разрешать). Принятие решения на действие (боевого характера) должно сохранять в себе память о всех необратимых в своей разрушительности последствиях ручного акта «разреза», о непосредственной ремесленности, лежащей в основе рукоприкладства. Суверенное решение в основе своей связано с решением о смерти.

Отказавшись от квалификации военного искусства как ремесла, важно сохранить памятование о феноменальной стороне всякой войны, избавиться от исподволь проникающей иллюзии «благородного дела» войны. Хотя акты военного управления, как мы показали, связаны с Домоустроением, но не ради мирной сельской жизни, а «на погибель врагам». Военное хозяйство – не космосоустроительное и не космосозидательное, но оптимально способствующее выживанию (особенно в случае столкновения со стихией моря). Оно далеко от идеала созидания и процветания, но без этого идеала животворящей культуры, образующего недостижимый горизонт, война – это чистое насилие, нигилистическое разрушение или саморазрушение. С чем трудно примириться, сохраняя в себе человеческое начало. Военные действия – это не компьютерная игра, цель которой игрушечное уничтожение, а командир – не перезагружающий игру геймер и не оператор. Ему важно сохранить в себе острое чувство подручности мира, антропологической вписанности в пространство, собственное уязвимое тело. Тело командира не аппарат, а рука его должна оставаться рукой чувствующего материал ремесленника: воина, умеющего держать в руках холодное оружие и воспринимать благоговейно, как ценность, живое, пульсирующее и ранимое тело и трепещущую раны и боли плоть с необратимостью смерти.

Неструктурируемая информация во временном континууме требует искусства и чутья (чтобы не сказать вкуса), личностного потенциала, а не аппаратно-программного расчета, чтобы собрать интегрированную оперативную картину. Именно в этом, в моменте искусности командирского дела заложена та иррациональная, отсылающая к морали основа. Только человек обладает свободой воли, в том числе для отказа от применения власти и силы в той ситуации, когда можно избежать насилия для спасения людей. Этому следует еще научить, об этом необходимо еще предупредить, и от груза этой ответственности еще нужно, при необходимости, человеку помочь себя восстановить. О чем речь, когда мы говорим о восстановлении или воскрешении души в случае командира, который добровольно без остатка сводит себя к исполнению социальной роли? Воин (на службе) – носитель статусного тела, явленного в своих публично приемлемых формах, о нем говорит Гегель, подчеркивая первичность социального перед личным: «Катон может жить лишь как римлянин и республиканец» [2]. Человек, призванный исключительно к служению, ставит себе социально одобряемые цели, исполняя как дОлжно роль на социальной сцене, что не предполагает неуверенности или дискретности, иронии или дистанцирования; не предполагает ни перебоев, ни двойной разметки времени. Амбивалентность социальной маски служения в том, что она как стигма всегда уже дана в объективном непрерывном течении времени, в гарантированности божественного и(ли) полисного смысла. Смысл служения всегда определен извне, но решение на него принимается личностью изнутри. Несъемная маска прирастает к лицу навсегда, не позволяя личности удовольствия от карнавальности культуры.

Итак, это не ремесло потому, что ремеслу не нужен вне-положенный смысл, продукт ремесла самодостаточен как результат, в нем есть цель в себе. В военном же деле необходимо оправдание извне, социальное признание, осмысленная целесообразность для общества и историческая слава, также как нужны человеку, прошедшему через вооруженное насилие, поддержка и реабилитация, компенсирующая травматический опыт. И это важно, в том числе для того, чтобы основать новую жизнь, найти в себе примирение и обнаружить в себе доверие.

Тем не менее, если вернуться к Посвящению в начале, то интенция признанного коллеги-стратега отстоять свое «ремесло» – военно-морскую науку, военно-морское искусство, военно-морское дело, – вполне разделяется нами. Уникальное, самоценное всегда утверждается вопреки давлению универсального, вопреки к бюрократическому единообразию. И здесь, безусловно, философия выступает в защиту уникальности военно-морской культуры и специфичности военно-морской деятельности, более того, на наш взгляд, следует говорить о самостоятельности ее развития в историческом масштабе, и, соответственно, о некоей сквозной идентичности ее представителей, о культурной памяти, а также о культурной автономности своеобразного военно-морского братства, в особенности в случае относительно молодого подводного флота.

Спасение утопающих и план спасения – это не дело администрирования и менеджмента, не дело бюрократической машины, которая, например, у Кафки, успешно функционирует в центре Европы, вблизи устойчивых скал и надежных стен Замка: в укрытии, в коридорах, под сводами, за закрытыми дверями. Напротив, хозяйствование и домоуправление военно-морского командира, взявшего на себя ответственность за Дом, в котором и боевая задача, и люди, и техника в некоем единстве перед лицом смерти, в стихии моря. И в этом отношении флотский командир сталкивается с особой трудностью, которая состоит в том, что он один являет собой Твердь, «сушу» (незыблемость закона у К.Шмитта [10]), является гарантом справедливости, и носителем своеобразного этоса «соли земли».