Читать книгу Наша борьба. 1968 год: оглядываясь с недоумением - Гётц Али - Страница 4

Разумеется, не преминули письменно рассказать о прошлом и другие былые соратники, хорошо запомнившие тягостные моменты той беспокойной эпохи. К числу таких авторов принадлежит писательница Сибилла Левитшарофф. Она еще в школьные годы, до окончания в 1972 году штутгартской гимназии, была вовлечена в антиавторитарное движение, о чем рассказывает теперь с видимой неохотой: «Моя память склонна вычищать из минувшего времени все неприглядное». Никогда не примыкавшая к отъявленным радикалам, она все же вспоминает свой тогдашний «видоизмененный антисемитизм», «жестокость, авторитарность под маской ее противоположности, нежелание видеть действительность, авантюрный нарциссизм». Глядя в прошлое, она видит, как ее поколение «пыталось свалить с души бремя немецких несчастий, буквально захлебываясь патетическими словесами»: это для них было важным, самым важным, важным в глобальном масштабе, но находило выход в бесконечном «бла-бла-бла: по большей части серьезном, изредка остроумном». Сибилла Левитшарофф описывает, как «примерно в 1970 году» профессиональные революционеры хлынули из Франкфурта в швабскую провинцию, вербуя школьников и, с равным энтузиазмом, школьниц. «Один как будто прибыл из кружка анархистов времен Достоевского и, кажется, после своего появления ни разу не мылся – толстенький человечек с окладистой бородой, вращавший горящими глазами. Другой – политработник в кожаных доспехах, по профессии почтальон, с головой как облизанное яйцо: жуткая ассоциация напрашивалась еще и потому, что перед каждой фразой он для разгона прикасался кончиком языка к уголку рта. Не забудем и хладнокровных комиссаров – офисных технократов и знатоков оружия, которые выполняли инструкцию: соблазнять девиц где только можно, и гастролировали в регионе Штутгарта, обеспечивая движение новым материалом (я не шучу, именно так это называлось). Да, и еще: рабочий-вундеркинд из Фойербаха. Воздев указательный перст, он проповедовал тихим голосом, как Иисус в храме»[12].

Петер Фурт не похож на «бывших»; кроме того, он существенно их старше. Но рассуждает примерно так же. Когда-то он был учеником Адорно и издавал вместе с ним журнал Das Argument. Сегодня Фурт пришел к выводу, что «в движении 1968 года было нечто тоталитарное». Он сожалеет о разрушительных последствиях протестных выступлений, о заносчивости и партийном конформизме, присущих мышлению левых. Но больше всего раскаивается в том, что в 1968 году обозвал своего реформаторски настроенного тестя – еврея и социал-демократа, прошедшего через Бухенвальд, – «националистским бонзой», даже не заметив, что перед ним стоит один из немногих истинных республиканцев[13].

В моей книге я цитирую бывшего председателя ССНС Раймута Райхе, написавшего весьма сомнительное сочинение о «сексуальной революции». Нельзя, однако, обойти молчанием самокритичную оценку прошлого, которую Райхе дал в 1988 году, – при первом издании я упустил ее из виду. По смыслу эти высказывания перекликаются с двумя заключительными главами настоящей книги: «Страх перед прошлым и “помешательство на евреях”» и «Поколение-33 и поколение-68». Более двадцати лет назад Райхе признал, что некоторые факты и события той поры попросту не попадали в светлое поле сознания молодых людей; прежде всего он отметил, что бунтари не увидели «предмета для обсуждения» в книге «Неспособность скорбеть» («Die Unfähigkeit zu trauern»), опубликованной в 1967 году Александром и Маргарете Митшерлих. Причина такой близорукости проста: они как раз делали в ту пору все, чтобы «самим стать частью этого предмета». Банализацию национал-социализма, сведение его к фашизму, повсеместно распространенному в 1930-е годы и будто бы лишь перешедшему в острую форму в Германии, Райхе оценивает как попытку «развоплотить» специфическую опасность, которая крылась именно в немецком прошлом. В тогдашних поисках «революционного субъекта» он усматривает желание убедить себя, что «широкие народные массы – в том числе и наши родители, – были на самом деле, в глубине души, “хорошими”, а национал-социалистическое “зло” по отношению к ним – чем-то наносным». Далее, приведя примеры «воинствующего ригоризма», он спрашивает: почему поколению 1968 года непременно было нужно «разрушать» все, что ему казалось неправильным? Почему эти люди считали детскую боязнь разлучения с родителями одной из форм «ложного сознания»? Почему члены «Коммуны-1» позировали для знаменитой фотографии раздетыми[14]? Почему они, стоя у стены с поднятыми руками, спиной к объективу, поставили рядом голого ребенка?

В заключение Райхе цитирует сборник, изданный в 1969 году в Западном Берлине «Центральным советом социалистических детских садов» («Zentralrat der sozialistischen Kinderläden»)[15]. Здесь напечатана работа Анны Фрейд и Софи Данн о шестерых детях в возрасте от полугода до года, которые были разлучены с родителями в концлагере Терезиенштадт и остались живы. Члены «Центрального совета» обличали авторов этой работы, называя их «учеными буржуазно-аффирмативного направления», оценивали годы, которые детям пришлось провести в концлагере, как «попытку коллективного воспитания» и ставили вопрос: «Служит ли коллективное поведение, которое демонстрировали эти шестеро детей, ценным вкладом в опыт человеческих отношений?» Ответ, как ни трудно поверить, был безоговорочно положительным.

Если Фрейд и Данн тщательно изучили и документально зафиксировали тяжелые травмы, сказавшиеся на психическом и физическом развитии детей, то молодые немцы и немки из «Центрального совета» увидели в Терезиенштадте поле для экспериментов: «Принадлежность к лагерной группе помогала каждому ребенку развить и во всей полноте проявить индивидуальные способности. Ограничения, которым вследствие этого подвергалась вся группа, принимались ее членами с готовностью. […] Дети автоматически заступались друг за друга, когда чувствовали себя в опасности или считали наказание несправедливым. Они лучше, чем взрослые обитатели гетто [Терезиенштадта], противостояли враждебному окружению, стихийно выработав формы солидарности, тогда как большинство заключенных приходили к такой солидарности – если приходили вообще – лишь в результате мучительного опыта и под гнетом обстоятельств»[16]. Тот, кто даст себе труд и у кого достанет силы воли читать сегодня подобные сочинения, уже не сможет предаваться благодушным воспоминаниям о 1968 годе.

Сочинители текстов, искажающих действительность, существуют везде. Проблема в другом: брошюра, изданная «Центральным советом», распродавалась в огромных количествах перед столовой Свободного университета и во время бесчисленных политических собраний. Никто из покупателей – обычных любопытствующих или гиперкритичных неофитов – не оспорил ее содержания. В знаменитой, многократно переизданной книжке «Детский сад. Революция в деле воспитания или воспитание для дела революции?» («Kinderläden. Revolution der Erziehung oder Erziehung zur Revolution?», 1971), выпущенной издательством Rowohlt, одиозному «Центральному совету» было отведено почетное место, а цитируемая мной брошюра была включена в необычайно сжатый – и необычайно показательный – список рекомендуемой литературы. Как редактор, ответственность за серию rororo-aktuell нес Фраймут Дуве, будущий депутат бундестага от Социал-демократической партии Германии.

Все эти далеко не случайные ошибки, как и душевная глухота немецкого поколения-68, убедительно доказывают, что его связывают c гитлеровской молодежью, поколением-33, исторические и генеалогические узы. С точки зрения социальной педагогики это утверждение тривиально. Преемственность не могла не возникнуть. Последние были родителями первых. В 1933 году эти будущие родители, совсем еще молодые, всерьез увлеклись национал-социализмом. Они переживали этап жизненного пути, более всего располагающий к восприятию радикальных идей, ощущали со стороны нацистского государства особую заинтересованность в молодежи, делали первые успехи на профессиональном поприще и формировали для себя дружеский круг. Тем родителям, которым в 1933 году было от 15 до 20 лет, после 1945 года было очень трудно вернуться к ценностям и ориентирам донацистского времени. Эти люди потерпели полный моральный крах. Кроме того, два последних военных года их тяжело травмировали. Вполне естественно, что поколение их детей по большей части восприняло – через родных, учителей и тогдашних кумиров молодежи – изрядную дозу старой отравы, действие которой проявилось позже в протестном движении. Это поколение, пройдя через краткую начальную фазу бунта, еще проникнутую духом свободы, сразу же было одурманено привычным мышлением в координатах «друзья-враги», которое в годы «холодной войны» – ставшей прямым следствием развязанной Германией истребительной войны, – не теряло силы и примерно с 1967 по 1977 год оказывало решающее влияние на умы студенчества. Я не упрекаю, не виню поколение-68, но и не хочу его хвалить. Речь идет об историческом факте.

Многие из моих слушателей не скрывали недовольства, когда во время чтений я пытался показать взаимосвязь этих коллективных биографий. «Нет, вся правда в том, – возразила 60-летняя слушательница, – что мы хотели добра! А национал-социализм был злом».

«Вероятно, – спросил я, – мы с вами согласимся, что жизнь немецкого общества в течение десятилетий определялась последствиями национал-социализма, войны и немецких преступлений?»

«Да, разумеется!»

«Почему же вы так уверены, что именно ваш жизненный проект был свободен от этого воздействия?»

Молчание.

В книге «Бунт и безумие» Петер Шнайдер рассказывает, как в период студенческих волнений Руди Дучке высказывался о национал-социализме. Его товарищ по ССНС Тильман Фихтер спросил как-то, не пора ли им вместо постоянного возмущения империалистическим насилием в Африке и Вьетнаме «сделать хоть что-то в связи с убийством евреев». Дучке, немного помедлив, ответил: «Если затеем это, то растеряем всю нашу силу. Такая кампания нашему поколению не по плечу, из этой истории мы никогда не выпутаемся. Нельзя одновременно прорабатывать проблему убийства евреев и делать революцию. Сначала нужно противопоставить этому прошлому нечто положительное»[17].

Руди Дучке, а с ним и все поколение 1968 года спасались от немецкой истории бегством. Практические последствия этого бегства описывает Райнхард Штрекер, который с середины 1950-х активно информировал общество о преступлениях немцев и в 1960 году стал референтом ССНС по вопросам национал-социалистического прошлого. В том же году члены ССНС организовали в берлинском Зале конгрессов выставку, посвященную преследованиям евреев. Эта деятельность прервалась, как только в 1965 году в ССНС усилилось влияние Руди Дучке, Бернда Рабеля и Кристиана Землера. Отныне «предметное изучение эпохи национал-социализма считалось маловажным». Штрекер больше никогда не получал «от этих людей» денег на свои проекты. «Для антиавторитаристов важна была в первую очередь зрелищность, – заключает он сегодня. – Эпоху национал-социализма не так-то просто было использовать, чтобы покрасоваться самим. Как бы то ни было, и сами жертвы, и обязанность им помочь полностью выпали из их поля зрения: его целиком заслонила идея всеобъемлющей социальной революции»[18]. Вопрос, почему Дучке и Рабель перестали проявлять интерес к нацистскому прошлому, можно оставить открытым. Но почему их невежество и равнодушие внезапно получили поддержку большинства молодых людей? Для себя я объясняю это следующим образом.

В послевоенные годы студенты-68 стали первым поколением молодежи, которой в переходном возрасте и в момент обретения самостоятельности пришлось без какой-либо подготовки и помощи со стороны семьи и общества заглянуть в бездну, носящую имя «Освенцим». Силы, содействовавшие широкому разоблачению нацистских преступлений, сформировались внутри государственных учреждений: в земельных парламентах и управлениях юстиции, а также – в большей или меньшей степени – в федеральных и земельных министерствах. Продолжительные дебаты в бундестаге о сроках давности этих преступлений, создание Центрального ведомства по расследованию преступлений нацизма, непрестанные споры по вопросам реституции – все это было востребовано и проводилось в жизнь отнюдь не общественным большинством, а, вопреки воле этого большинства, конституционными органами второй немецкой республики. Из процессов над национал-социалистами, которые начиная c 1958 года были инициированы органами правосудия и получали освещение в средствах массовой информации, молодое поколение неизменно извлекало один и тот же урок: как правило, обвиняемые были людьми, не нарушавшими закон ни до начала нацистского правления, ни после его окончания, имели обычные профессии, происходили из самых разных слоев населения, – сходство этих людей с соседом по дому, провизором из аптеки через дорогу, семейным врачом, почтенным школьным учителем или собственным отцом внушало неподдельный страх.

Бремя этого открытия оказалось слишком тяжелым. Молодые западные немцы (в отличие, к слову, от их сверстников из ГДР и Австрии) со всей ясностью увидели преступления, совершенные их родными отцами, – преступления, которые «будут тяготить мир, где мы живем, всегда, пока он существует»[19]. В этих условиях вполне объяснима их паническая «реакция избегания», обернувшаяся неуправляемым бегством в горячечное марево революционного бреда. Поскольку родители, семья и общественные силы были не в состоянии – по-видимому, для этого еще не созрев, – что-то противопоставить страшным фактам, студенты и школьники в 1968 году избрали своим главным врагом государство.

В целом 1968 год был следствием Второй мировой войны, которая оказалась для немцев наиболее масштабной массовой травмой со времен Тридцатилетней войны. В Вестфальском мирном договоре 1648 года сказано: нельзя поминать прошлое. Применительно к 1945 году это означало следующее: уцелевшие – и жертвы, и побежденные в кровопролитной борьбе преступники – должны были вытеснить прошлое из памяти, чтобы начать жить заново. Человечество, израненное телесно и душевно, прописало себе своеобразный целительный сон, что-то вроде искусственной комы, в которую сегодня врачи погружают пациентов с тяжелыми травмами. Политической формой этой искусственной комы была «холодная война»: она, в сущности, заморозила прошлое. Но время шло, вырастало первое послевоенное поколение, и мир начал выходить из коматозного состояния. Пробуждение оказалось неприятным, сопровождалось мучительными болями, спазмами и потерей ориентации. Особенно болезненно оно протекало в стране, которая развязала войну и – спасибо союзникам! – ее проиграла. Ведь в 1945 году, в отличие от 1648-го, виновниками войны, вне всякого сомнения, были немцы. Именно поэтому в Германии бунт 1968 года носил более жестокий и затяжной характер, чем в Англии, Америке или Франции. В странах, которые вели оборонительную войну и одержали победу, силы, сплачивающие общество и верные традициям, оказались гораздо более мощными, чем в Германии, где общество утратило нравственные основы и внутреннюю гибкость. (Кстати, то же можно сказать о волнениях 1968 года в других странах-агрессорах – Японии и Италии.)

В 1995 году Одо Марквард, которого я уже цитировал, назвал протесты 1968 года попыткой «вновь запустить» «механизмы освобождения от бремени вины», с помощью которых часть немецкого общества после 1945 года старалась бежать от прошлого. В середине 1950-х годов эта потребность в самооправдании усилилась: отчасти из-за роста благосостояния, очень быстро превысившего уровень жизни в странах, которые пострадали от расовых войн, развязанных Германией, отчасти в связи с вскрывшимися подробностями массовых убийств, которые больше невозможно было замалчивать.

Все это делало «чувство вины и стыда нестерпимым», особенно для молодого поколения. В 1968 году молодежь «бежала» «от обычной совестливости к самоотождествлению с совестью человечества»: «От угрызений собственной совести можно было избавиться или хотя бы их смягчить, становясь угрызениями совести для других». Далее Марквард пишет о типичной «запоздалой непокорности»: «Нужно было наверстать упущенное, сказав “нет”, – тем самым это “нет”, так и не прозвучавшее до 1945 года, обретало силу применительно к теперешней ситуации в ФРГ. Неспособность сопротивляться тирании надо было компенсировать, сопротивляясь тому, что тиранией не было. А отрицание диктатуры, которого не было в свое время, требовалось загладить отрицанием строя, не имевшего с диктатурой ничего общего. Это новое отрицание буржуазности на деле способствовало не демократизации, а прежде всего возрождению симпатий к революционным диктатурам»[20].

О том, как эта реакция избегания выглядела и почему она стала возможной, я рассказываю в моей книге. Нельзя во всем обвинять поколение-68, но и гордиться особыми заслугами оно не вправе. Поступки этих людей были обусловлены серьезным общественным конфликтом: они оказались вовлечены в него не по своей воле и не могли не принять в нем участия. Это объясняет молодежные протесты и позволяет более хладнокровно определить их место в немецкой истории XX века.

(Издание в твердой обложке содержит мелкие неточности, обнаруженные внимательными читателями; здесь эти ошибки исправлены.)

Берлин, май 2009 г.