Читать книгу От дам-патронесс до женотделовок. История женского движения России - И. В. Юкина - Страница 21

Известный публицист и историк С. С. Шашков писал, что «по общему закону исторической жизни <…> стремления женщин должны были вызвать сильную реакцию против их дела и вызвали ее»312. Эта реакция явилась в форме религии, науки, полиции и общественного мнения. Авангард противников составляло духовенство, вторую колонну – тяжелая артиллерия статутов, уложений, сводов и кодексов. За ними следовала старая и молодая гвардия европейской науки – юристы, естественники, политэкономы, историки, а далее волновалась пестрая толпа обывателей всех стран и народов.

Шашков считал, что в любезном отечестве эта армия действует «страхом и сплетней»313. И в первую очередь он адресовал свои упреки деятелям литературы и науки. К пересудам той части публики, которая в своем развитии недалеко ушла от гоголевского Петрушки, он относился снисходительно. А вот «литературно-научная борьба» «надзирателей литературного благоустройства» против женщин с опорой не на науку, а на сплетню и вымысел вызывала его протест и солидарную поддержку женщин.

В формировании консервативного дискурса действительно приняли участие видные писатели, профессора, земские деятели. От недоумения историка, редактора и издателя газеты «Русский» М. П. Погодина по поводу женских притязаний – «Кто же будет детей рожать, если женщины будут иметь право на общественную деятельность?»314 – до более детализированных обоснований и аргументаций.

На страницах охранительной прессы был ярко выписан идеал русской женщины и предпочтительные модели женственности, которые стали визитной карточкой охранительного дискурса. Женщина представлена в нем как

ангел-хранитель мужчины, источник силы, жрица любви и самоотвержения, гибкая лоза, обвивающая гордый дуб, утешительница, радость и гордость мужчины, весталка огня кротких и возвышенных страстей315.

Мужчина, в свою очередь, представал как олицетворение гордости и отваги.

Ранним образцом охранительной критики, формирующегося консервативного дискурса может служить статья А. Пальховского «Еще о женском труде. По поводу журнальных толков об этом вопросе»316. Это был ответ М. Н. Вернадской. Пальховский отмел все ее доводы в пользу женского труда одним-единственным тезисом о «естественном и природном разделении труда». Поэтому женщины не должны и не в силах трудиться в общественной сфере (у автора именно в такой последовательности), если они хотят остаться верными своему высокому назначению и если не хотят «нарушать законы природы, правящие их нравственно-физическим организмом» (курсив мой. – И. Ю.)317. Женщина призвана быть матерью, воспитательницей, распорядительницей дома и содействовать прогрессивному развитию человечества через детей. В то время как женщина-деятель представляет собой «аномалию, противоречащую естественному закону, лежащему в основании женского организма»318. Статья никак не соответствовала уровню проработки вопроса М. Н. Вернадской. Автор исходил из самоочевидности решения женской проблемы и воспроизводил биодетерминистские идеи о природном предназначении полов, которые еще считались научными и критическое осмысление которых только началось.

Но не только мужчины протестовали против нового явления российской жизни. «Домашняя беседа» опубликовала письмо некой почтенной дамы, которая дала характеристику вольнослушательницам Петербургского университета как «немецким burschen»319:

Я увидела каких-то не то дам, не то девиц с подстриженными в кружок волосами, в ямщицких шляпах, в чем-то вроде казакинов и в коротких платьях. <…> Они фамильярно здоровались с молодыми людьми <…> вели себя как немецкие burschen320.

Во время лекции «ни одна из них не сидела спокойно; каждая рисовалась как можно оригинальнее и обращала на себя взоры молодых людей»321. Вывод следовал тот, что с приобретением независимости женщины теряют свою женственность и в этом состоит пагубное влияние женского образования на нравственные начала общества.

Другая, вполне реальная женщина – Наталья Петровна Грот, писавшая под псевдонимом «Русская женщина», со страниц газеты «Наше время» призвала женщин к «темным жертвам, скромным подвигам, вообще роли пассивной и страдательной»322. Жертвенность, по ее мнению, была непременной чертой истинно русской женщины. Ей ответила другая писательница – Евгения Тур, которая доказывала, что женская жертвенность и пассивность вредны для общества и даже безнравственны:

Кодекс неумолимой, условной морали, которой вооружена Русская женщина, заявляет здесь свой окончательный разлад с нравственностью323.

Формируясь, охранительный дискурс выработал свой язык, свою аргументацию, свои подходы и любимые темы. Женская эмансипация трактовалось как право женщины на разврат и падение. Тон статей был назидательным и даже развязно-назидательным. Например, в обращении А. Пальховского к читательницам: «К чему позволения! Я буду говорить с вами и без вашего согласия, и вы должны меня слушать»324.

Поскольку женщина рассматривалась как объект социальных действий, то основная критика была направлена не столько против самих женщин, сколько против «неразумных эмансипаторов».

Статья «Женщинам» врача и литературного критика Н. И. Соловьева (1831–1874)325 развивала эту традицию охранительного дискурса. В качестве обоснования и оправдания гендерного неравенства и гендерной асимметрии общества выступала идея недостаточности «нравственно-физической» природы организма женщины, утверждение принципиальной объектности и ведóмости женщин. Статья была обращена не к женщинам, как это можно было бы понять из ее названия. Нет, женщины, «затронутые литературой и чреватые современными идеями», выступили в ней только как предмет разговора и критики, в первую очередь, за претензии на образование и оплачиваемый труд как не соответствующие их природе. Стрелы критики были выпущены в эмансипаторов, которых автор клеймит «гулящими повествователями» и «полувлюбленными публицистами». Причина их интереса к женской теме одна – сильное половое влечение, которое подогревало их участие в женских судьбах. По мысли Соловьева, именно мужчины ответственны за низведение женщины с ее высокого пьедестала. Роман «Что делать?» наглядно продемонстрировал, как происходит «развращение благородной женской натуры хитрыми теоретическими умствованиями»326. Не утруждая себя никакой аргументацией и в общем-то в духе общеевропейской философской традиции (Ж. Мишле, П.‐Ж. Прудон), автор утверждал, что женщины ниже мужчин умственно, но требовал от них высокой нравственности. Женщины «должны быть <курсив Соловьева. – И. Ю.> выше <мужчин> нравственно»327, «женщина должна быть непременно хороша, если не физически, то нравственно»328 .

Соловьев утверждал, что университетские лекции совершенно бесполезны для женщин. Кроме того, женщины – помеха серьезным занятиям мужчин, так как возбуждают их половое чувство.

Пристрастному разбору в статье подвергалась «женская натура». Опираясь на традицию «биологизации» женщины, рассмотрение ее как части природы и физического мира, которую в это время в Европе активно разрабатывали Мишле и Прудон, Соловьев критикует «податливость» женской натуры и самих «новых женщин» за их падкость на льстивые речи эмансипаторов, за преувеличение своих возможностей, за амбиции и, что самое интересное, за претензии «быть не только украшением, но и членом общества»329.

Но надо признать, что такой жесткой «привязки» женщины к ее физиологии, как это было в трудах западных ученых, к матке как основе ее организма и главной причины «раздражительного характера», низких интеллектуальных качеств, греховности, физической «недостаточности» и постоянной болезненности, материнских и домашних склонностей и проч. российские противники женской эмансипации не делали. Но женщины, «выпадавшие» из домашней сферы, представлялись как девиантные и опасные. В первую очередь это касалось профессионально активных женщин и разного рода участниц и активисток социальных движений. Поэтому охранительный дискурс идеализировал женщину в роли домашнего ангела-хранителя, культивировал женскую самоотверженность в интересах семьи и материнства. Независимая и самостоятельная женщина, действующая вне рамок традиционных женских ролей, вызывала резкую критику.

Но главным поводом для консолидации охранительных сил послужило появление в 1869 году на русском языке книги Дж. Ст. Милля (1806–1873) «Подчиненность женщины». О влиянии этой книги на русских сторонников эмансипации женщин и ее роли в разработке «женского вопроса» в России написано много. О популярности книги говорит тот факт, что она была издана в 1869 году в Петербурге двумя издательствами: издательством С. В. Звонарева с предисловием Н. Михайловского и издательством Е. А. Благосветовой с предисловием Г. Е. Благосветова и приложением писем к Миллю О. Конта. На следующий год (1870) издательство Звонарева вновь издало книгу, теперь уже с предисловием М. К. Цебриковой, письмами Конта, текстом речи Я. Брайта, произнесенной в Эдинбурге 16 февраля 1870 года, о даровании избирательных прав женщинам. Благосветова также выпустила второе издание книжки Дж. Ст. Милля в 1871 году, а затем – в 1882 году – и третье. Позднее книга еще не раз переиздавалась другими издательствами. Надо полагать, издатели в убытке не остались.

Суть книги – аргументация в пользу предоставления женщинам гражданских прав, включая избирательное право, рассмотрение феномена подчиненности женщины и самой женщины как «искусственного продукта» мужских потребностей, объявление подчиненного положения женщины как главного препятствия на пути прогресса. Милль сделал вывод, что в интересах всего человечества необходимо установить принцип полного равенства между обоими полами, не допуская преимуществ и власти с той или другой стороны. Свободу Милль объявлял «первой и сильнейшей необходимостью» любой человеческой личности, а личную независимость рассматривал как элемент счастья и мужчины, и женщины. Эти мысли особенно были близки русскому человеку в период антикрепостнических реформ и формирования идеала свободной человеческой личности. Утверждение Милля, что «возможность зарабатывать деньги – необходимое условие достоинства женщины»330, соответствовало ситуации и устремлениям женщин среднего класса. Как и та позиция Милля, что «нравственное возрождение человечества только тогда действительно начнется, когда наиболее основные из всех общественных отношений будут поставлены под охрану равенства и справедливости», что будет служить «приращением личного счастья целой половины человечества»331.

На книгу Милля откликнулся известный мыслитель и публицист Н. Н. Страхов статьей «Женский вопрос» (1870)332, изданной затем отдельной книгой «Женский вопрос. Разбор сочинения Джона Стюарта Милля „О подчинении женщины“» (СПб., 1871). Также он посвятил целую главу критике взглядов Милля в своей монографии «Борьба с Западом в нашей литературе» (Кн. 1. СПб., 1882).

Критика тезисов Дж. С. Милля строилась в русле отрицания единого пути развития Европы и России. Поэтому аргументация Милля есть «бессодержательные напыщенные декларации» «совершенного англичанина», для которого юридическая сторона жизни имеет «преувеличенное значение». Далее следовал вывод:

<…> в этом вопросе нет ни единой нашей самобытной черты <…> мы не слышим выражения какой-нибудь потребности русских женщин333;

<…> женский вопрос у нас в России <…> никак не составляет потребностей русской жизни. Это явление отчасти привозное, отчасти сочиненное. Завезли его к нам иностранные книжки, а подсочинили его петербургские сочинители334.

Самую главную опасность Страхов увидел в отрицании Миллем идеала женского самоотречения, практики женской жизни «для других», стремлении к личному счастью. В предложении юридического равноправия женщин он увидел путь по преодолению влияния этого идеала. Страхов писал, что отсутствие идеала жены и матери провоцирует женщин на забвение своих «женских» целей, а это опасная сторона «женского вопроса», откуда произойдут величайшие затруднения и трагические последствия для всего человечества. Страхов повторяет популярную мысль, что постановка проблемы о женских политических правах – это хлопоты «о старых девах и пятидесятилетних старухах в парламенте». Отсюда он делает вывод, что для общественных дел требуется женщина бесполая, которая не имеет «пола» либо от рождения, либо которая уже перешла «за пределы полового возраста». Поэтому развитие женского вопроса, по Страхову, – это опасная тенденция распространения «бесполости женщин». Если даже несколько женщин и смогут стать «недурными членами парламента», писал он, то общество и все человечество все равно проиграют, так как природа женщин будет извращена.

Страхов, так же как и его соратники по охранительному лагерю, не верил в инновационность и самостоятельность женского мышления. Он считал, что «женский вопрос» выдуман мужчинами, а женщины привычно идут в фарватере мужского мнения исключительно по причине угодить мужчинам.

Отрицая женскую политическую правоспособность, Страхов неоднократно повторял, что не имеет ничего против развития законодательства в направлении уравнения полов, если только женщины сами увидят в этом потребность. Такое женское требование примирило бы его со всеми крайностями «женского вопроса». Думаю, что эта его позиция была данью времени, так как отношение к «женскому вопросу» стало мерилом прогрессивности и Страхов не мог рисковать своей репутацией.

Как бы в ответ на сентенции Страхова известный ученый и анархист П. А. Кропоткин (1842–1921) написал о женских инициативах того времени:

В женских кругах пульс жизни бился сильно и часто представлял резкую противоположность тому, что я видел в других сферах335 <…> Без сомнения, то было великое движение, изумительное по своим результатам и крайне поучительное вообще. <…> Они <женщины. – И. Ю.> в буквальном смысле слова завоевали свои права336.

За эту уступку общественному мнению Страхов был осужден Л. Н. Толстым, который в своем письме писал:

Милостивый государь! Я с большим удовольствием прочел вашу статью о женщинах и обеими руками подписываюсь под ее выводы; но одна уступка, которую вы делаете о женщинах бесполых, мне кажется, портит все дело337.

Далее Толстой аргументировал свою позицию по этому поводу, попутно излагая свои взгляды на «женский вопрос»:

Отрожавшая женщина и не нашедшая мужа женщина все-таки женщина <…> никакой надобности нет придумывать исход для отрожавших и не нашедших мужа женщин: на этих женщин без контор, кафедр и телеграфов всегда есть и было требование, превышающее предложение. Повивальные бабки, няньки, экономки, распутные женщины338.

В этой полемике Толстой озвучил взгляд, широко распространенный в обывательском сознании того времени: уравнение женщин, работающих в общественной, публичной сфере, с женщинами проституциирующими: «Всякая несемейная женщина, не хотящая распутничать телом и душою <курсив мой. – И. Ю.>, не будет искать кафедры, а пойдет насколько умеет помогать родительницам», «женщина, не хотящая распутничать душой и телом, вместо телеграфной конторы всегда выберет это призвание339.

Его взгляд на проституток и роль проституции в обществе демонстрировал его пренебрежительное и утилитарное отношение к женщине:

Вы, может быть, удивитесь, что в число этих почетных званий я включаю и несчастных б… Эти несчастные всегда были и есть, и, по-моему, было бы безбожием и бессмыслием допускать, что бог ошибся, устроив это так, и еще больше ошибся Христос, объявив прощение одной из них. <…> То, что этот род женщин нужен нам, доказывает то, что мы выписали их из Европы; то же, для чего они необходимы, нетрудно понять <…> Что сталось бы с семьями? Много ли бы удержалось жен, дочерей чистыми? Что сталось бы с законами нравственности, которые так любят блюсти люди? Мне кажется, что этот класс женщин необходим <выделено Толстым. – И. Ю.> для семьи при теперешних усложненных формах жизни. Так что, если мы только не будем думать, что общественное устройство произошло по воле каких-то дураков и злых людей, как это думают Милли, а по воле непостижимой нам, то нам будет ясно место, занимаемое в нем несемейной женщиной340.

В заключение письма Толстой формулирует свои взгляды на роль женщин в обществе:

Призвание женщины все-таки главное – рождение, воспитание, кормление детей. Мишле прекрасно говорит, что есть только женщина, а что есть мужчина341.

Другой отклик на работу Милля последовал со стороны Н. И. Соловьева, издавшего книгу «Милль, Конт и Бокль о женском вопросе» (М., 1870). Идеи Соловьева во многом перекликались с идеями Страхова. Трудно сказать, кто из них на кого повлиял, так как они опубликовали свои статьи практически одновременно. Сам этот факт дает возможность доказательно говорить о выработке общей контраргументации женским требованиям в формирующемся охранительном дискурсе.

Так же, как и Страхов, Соловьев признает факт существования «женского вопроса»: «…женский вопрос все еще не перестал волновать умы современного общества», хотя «остается по-прежнему далеким от своего разрешения»342. Более того, он утверждает, что отношение к «женскому вопросу» в российском обществе стало «мерилом прогрессивности писателя»343, что, возможно, смягчило резкость некоторых его формулировок.

Так же, как и Страхов, Соловьев строит свою аргументацию на основании тезиса о нерусском происхождении идей о женской эмансипации. Так, Соловьев писал, что особого значения для русского общества брошюра Милля иметь не может, так как она не сообразуется «с историей русской женщины».

С одной стороны, Соловьев, безусловно, прав, напоминая читателям о другом историко-культурном контексте проблемы. Он приводил в пример деятельность в России многочисленных правительниц, начиная с княгини Ольги, напоминал о таких «политических» женщинах, как княгиня Е. Р. Дашкова (президент Российской Академии наук и Санкт-Петербургской Академии наук и художеств), императрица Мария Федоровна (основательница собственного Ведомства императрицы Марии), о своей современнице великой княгине Марии Николаевне (президент Академии художеств). Он напомнил читателям об имущественных правах русских женщин, о правах купчих в управлении общинными делами, о праве женщин на выборах дворянства, о праве женщин участвовать в земских выборах344.

С другой стороны, описывая такие возможности современниц, как право на труд в телеграфном ведомстве, доступ к учительским местам, к должностям бухгалтерш и «процветание Высших женских курсов», он не осознавал их как результат деятельности женского движения и личной эмансипации женщин. Тот факт, что новая реальность – это следствие обсуждения проблем женщин в национальном масштабе и их собственной активности, ускользал от него.

Другой привычный прием охранительного дискурса, которым активно пользовался Соловьев, – «объективация» женщин, представление их как объекта мужских манипуляций:

Что же касается до самих женщин, то они большею частью повторяли, что им нашептывали мужчины, сами же от себя редко что говорили <…>345.

Отказывая женщинам в деятельном начале, Соловьев не интерпретирует их работу по изменению своего положения как коллективные действия. Отсюда его негодование по поводу предположения «западных эмансипаторов» типа Дж. Ст. Милля о возможных женских коллективных акциях, которых «конечно, нет и быть не может»346.

Неоригинальны и его попытки принизить общественное звучание тех женщин, которые реально повлияли на социальную жизнь. В первую очередь достается от него Жорж Санд. Авторитет Жорж Санд, утверждал Соловьев, выстроен на идеях, ей не принадлежавших, в которых нет ничего «собственно женского», а все ее романы – только «поэтический перифраз коммунистической теории любви, гораздо ранее ее выдуманный мужчинами»347.

В русле другой традиции охранительного дискурса – «биологизации» женщины – он, так же как Страхов и Толстой, рассматривает жизнь и деятельность женщины исключительно в рамках ее репродуктивной функции. Из чего он делает вывод, что «женский вопрос» есть «бездетный вопрос». От имени людей «поживших», с жизненным опытом, он оценивает «зарождающуюся деятельность женщины, как пустую претензию»348. Тем самым маркирует свой охранительный лагерь как сообщество людей немолодых, противопоставляя его молодежи, «для которых роман жизни еще не начался» и которые «у нас более всего и занимаются женским вопросом»349.

Свою задачу Н. И. Соловьев видит в необходимости объяснить читателям книгу Милля, с тем чтобы общество «правильно переварило ее» и чтобы эта книга не получила того «незавидного, наркотического успеха», который в свое время снискал роман Чернышевского. Опасения Соловьева были не напрасны. По словам публициста И. Вертинского, книга Дж. Ст. Милля стала «одним из боевых знамен женской самостоятельности»350.

Наиболее одиозной фигурой консервативной фронды стал профессор юстиции Новороссийского университета П. П. Цитович (1843–1913), который откликнулся на серию статей Н. К. Михайловского «Письма ученым людям» брошюрой «Ответ на письма к ученым людям» (Одесса, 1878). В том же 1878 году он издал «Хрестоматию „нового слова“» (Одесса, 1879), первую часть которой составила еще одна его брошюра, посвященная теме «женского вопроса»: «Что делали в романе „Что делать?“»

Позиция Цитовича в отношении «женского вопроса» сводилась к огульному поношению русской журналистики, русской беллетристики и всей российской молодежи как сил, поддерживающих этот вопрос.

Цитович вполне осознавал, что «женский вопрос» возник как результат модернизирующегося общества и что касается он преимущественно женщин привилегированных сословий. Он писал:

Эти требования новой обстановки возникли по отношению к женщинам лишь благородного сословия, то есть к дочерям чиновников и бывших мелких помещиков351.

Он понимал, что «женский вопрос» – это

вопрос образования и воспитания и вместе вопрос профессиональной подготовки для тех из женщин, которым придется существовать своим трудом в виде профессии352.

Но его личное отношение к «женскому вопросу» никак не согласовывалось с пониманием «требований новой обстановки». Отход от социальных аспектов и перевод проблемы в сферу сексуальных отношений, возможно, уж не такое и новшество для охранительного дискурса, но у Цитовича этот ход получил блестящее развитие. По сдержанному замечанию одного из его критиков, тема разрабатывалась им «в смысле promiscuitas», а «половой подбор» толковался в смысле «ничем не стесненного в удовлетворении полового инстинкта»353.

В лучших традициях охранительного дискурса Цитович обвинял «ученых людей» в инициировании процесса эмансипации, приведшего к пагубным изменениям в русской женщине. Писал он ярко и вызывающе провокационно:

Вы <…> развратили ее ум и растлили ее сердце <…> вы надолго искалечили не только нравственный облик, но даже наружный образ русской женщины. <…> В этом уме была игривость, – из нее вы сделали блудливость, в этом сердце было увлечение – его превратили в похоть. Она была способна на жертву, – из нее вы сделали искательницу приключений <…>354 Полюбуйтесь на нее – мужской плащ, мужская шапка, грязные юбки, оборванное платье <…> По наружному виду какой-то гермафродит, по нутру – подлинная дочь Каина355.

Отталкиваясь от идеи равноправности мужчин и женщин в смысле их одинаковости, характерной для того времени, он переворачивает этот тезис для разнузданного доказательства неодинаковости женщин и мужчин. И тут для его целей предоставляются огромные возможности. Он утверждает, что развитие женщин со стороны мужчин сводится к их растлению, а проповедь женской эмансипации заключается в том, что женщина должна отдаваться даром356.

Современные произведения русских беллетристов в его оценке предстают не как романы, а как «трактаты по физиологии половой системы, это не столько повести, сколько этюды по акушерству»357. Досталось от него и самим женщинам. Курсисток он уличал в их истинной цели, к которой они стремились под предлогом образования: к «срыванию созревшего плода» на занятиях, в коммунах.

Его брошюры подняли волну негодования, протестные письма оскорбленных курсисток и в целом были оценены в среде интеллигенции как ненаучные, необъективные работы, написанные под «влиянием оскорбленного самолюбия»358, как комок грязи в современную молодежь, учащихся женщин и деятелей литературы359.

Но нельзя пройти и мимо того факта, что брошюра «Ответ на письма ученым людям» за два года выдержала восемь изданий, что говорит о востребованности такого рода аргументации и такого рода литературы.

Шум, поднятый прессой вокруг П. Цитовича, сделал его своего рода героем антиженской фронды и, кстати сказать, заметно способствовал его карьере. Практически сразу он издал брошюрой свой ответ критику «Вестника Европы» – «Объяснение по поводу Внутреннего обозрения»360, в которой несколько смягчил выражения, отклонил обвинения о несправедливых и необоснованных нападках на молодежь – «я этого не делал»361, – но остался верен своей позиции.

В целом охранительная тенденция развивалась в отходе от высокой риторики о «природном и Божественном промысле» и обращалась к делам земным и практическим. В частности, к проблеме конкуренции, которую составили образованные женщины мужчинам на рынке интеллектуального труда, хотя и в очень незначительной степени. Как выразился А. В. Амфитеатров, когда оборонительные статьи мужчин-врачей или адвокатов всплывали на страницах журналов, то становилось жутко и «за человека страшно»362.

Охранительные настроения развивал П. А. Бакунин (1820–1900) – земский либерал, пионер земского дела и брат известного анархиста, опубликовавший в 1881 году книгу «Запоздалый голос 40‐х годов. По поводу женского вопроса».

В предисловии автор объясняет причины своего позднего вступления в дискуссию. Изначально его работа была журнальной статьей, но в конце 1860‐х годов не нашлось журнала, который мог бы принять ответственность за содержание критической «к излюбленным тезисам женского вопроса» статьи. Факт сам по себе примечательный, как и то, что в 1880‐е годы – годы отхода от реформ – нашлись и издание, выпустившее книгу, и деньги на ее издание.

Как и Цитович, Бакунин вполне внятно воспроизводит общепринятую интеллигентскую установку в отношении «женского вопроса»:

В смысле нужды женский вопрос выражается как настоятельное требование дать женщинам право и средство к самобытному существованию. Поставить их в полную независимость от внешних случайностей, от родственников, от мужа, от детей <…> для этого является необходимость вооружить их такими правами и способами, и подготовить их к жизни так, чтобы они могли жить, ни от кого не завися, собственным трудом своим363.

Бакунин даже солидаризируется с подобным подходом к проблеме, но при этом в его довольно объемной книге нашлось место всем старым сюжетам охранительного дискурса и апробации новых. Это идеи о нарушении «естественной природы женщины» «новыми людьми», о женской ведóмости, объектности и наивности. Но главная его тема – «неоправданность» женской конкуренции на рынке труда.

Эмансипационный процесс в представлении Бакунина выглядит следующим образом. Женщины под жестким давлением мужчин-эмансипаторов отказываются от своих «природных женских качеств»:

<…> нравиться, наряжаться, краситься, красоваться, кушать конфетки, выслушивать и говорить речи сомнительного достоинства, кокетничать, забавляться, сводить с ума, кружить головы, властвовать, иметь весь мир у ног своих, проводить всю жизнь в праздности, в сплетнях, в клевете, в притворстве, во лжи, в злости, в нервах364.

Коварные эмансипаторы,

увидев женщину в обществе, <…> нашли ее вовсе не такой, какой они ожидали <…> Нет, – сказали „новые люди“ – это совсем не то, <…> ее следует исправить365.

И «новые люди», суровее всяких менторов, не признавая права за «естественными позывами», запретили женщинам вести привычный для них образ жизни:

<…> не легкомысленничай, не кокетничай, не забавляйся, а ступай на курсы учиться и лекции слушать, ступай жить своим трудом, ступай дело делать! А они бедняжки вовсе не желают лекции слушать, не имеют никакого позыва трудиться, не чувствуют особой потребности дело делать. Это ничего! Так надо. В этом есть общая потребность366.

Мужчины вновь оказались коварными; и женщины, несмотря на научность, явились такими же легкомысленными, как и прежде. Они с прежнею готовностью и прежним увлечением поддались новому <…> обману367.

Женщины доверились мужчинам и, повинуясь требованиям нового учения жить самостоятельно, в самом деле отказались от праздности, от роскоши, от привычек элегантности и принялись за реальный труд368.

Бакунин доказывал полную несамостоятельность и неспособность женщин принимать решения и отвечать за самих себя. Одновременно с тем существование в российском обществе женщин, живущих «независимо и, по-видимому, без всякого содействия мужчин» оценивалось им как нарушение не только естественных женских качеств, но и посягательство на идеальный образ русской женщины, который «стоит недосягаемо высоко над развитыми Верочками».

Вслед за своими соратниками по охранительному лагерю Бакунин воспевает традиционный женский идеал, сильный «античным мотивом» женского самоотречения и самоотверженности (декабристки, Татьяна Ларина, Лиза из «Дворянского гнезда»). «Идеал придуман ловко», – писала о таких сюжетах М. К. Цебрикова369. В основе его лежит «идея добровольной рабы», и «наши благонамеренные писатели волнуются о гибельных последствиях его искажения»370.

Новые женские практики самостоятельности и достижения личного преуспевания Бакунин рассматривал как практику разрушения идеала русской женщины, с которыми связаны определенные мужские ожидания:

Женский образ – наше живое ручательство, что мечты, навеянные с детства, и все пророчества нашей юности сбудутся371.

Виноваты в этом опять-таки «новые люди», которые пытаются:

преобразовать этот самый образ <…> по своему лекалу! Они полагают, что ему не достает придатков и подвесков научности и учености, и выставляют <…> всем известный образ современно развитой барышни, которая уже не киснет в своих идеалах, а бодро и развязно прохаживается по всяким ученостям, и идет индуктивным путем к преуспеванию372.

В итоге Бакунин формулирует свое видение «женского вопроса»:

<…> женский вопрос является совершенно праздным. Совершенно ненужным вопросом, пустым измышлением людей, далеких от всякой нужды373.

<…> женский вопрос со всеми его мотивами <…> не исходит ни от неволи, под давлением нужды; ни от свободы, возникающей от сознания долга. В нем нет ничего необходимого; он есть продукт вольного измышления374.

Позднее феминистская мысль сформулировала ответ на этот вопрос. Идеолог движения, писательница Ольга Шапир неоднократно писала, что долг русской женщины заключается в осознании долга перед самой собой.

Больше всего Бакунина волновала тема претензий женщин на право на труд, и, в первую очередь, на высокооплачиваемый, престижный, профессиональный труд. Он признал право на труд за фабричными работницами. Но поскольку «женский вопрос имеет в виду не столько женский труд и работящих женщин, имеющих в обществе свое полное признание, сколько независимый женский труд и независимых женщин»375, то здесь он находит новые для охранительного дискурса аргументы:

Конкуренция женщин с мужчинами на том же поприще труда, в случае успеха некоторого числа женщин, по необходимости вытесняет с него такое же количество мужчин, а если не вытесняет, то неминуемо сбавляет плату за труд, не к выгоде предлагающих, а только покупающих оный <…> успех и удача некоторых женщин <…> окупаются соответственным неуспехом и неудачей некоторых мужчин <…> А между тем на попечении тех вытесненных мужчин жили и существовали и женщины, и дети376.

Обычное для русского интеллигента позитивное отношение к образованным женщинам сменяется раздражением и упреками:

<…> женский труд, вступая на общий рынок, количество требуемого и оплачиваемого труда не увеличивает, а только производит некоторую перетасовку <…> через то, если одним становиться жить легче, то зато другим приходится жить настолько же труднее377.

Текст наглядно демонстрирует метания Бакунина между общепризнанными интеллигентскими верованиями о правах женщин на профессиональный труд и его собственными опасениями.

Общественное признание женских достижений в науке, их профессиональной деятельности не давали Бакунину возможности просто перечеркнуть эту новую женскую жизненную стратегию. Он был вынужден признать, что:

<…> по общему свидетельству они <профессиональные женщины. – И. Ю.>, занимаясь с усердием, успешно преодолевают всякого рода трудности и удостаиваются по заслугам аттестатов, ученых свидетельств, дипломов; с такими дипломами перед ними открываются многие пути и многие средства существования, прежде для них совершенно недоступные; и как сообщают, очень многие из них и в самом деле, достигая цели своих стремлений, живут трудом своим безо всякого содействия мужчин378.

Поэтому Бакунин доказывал незначительность женских достижений в масштабах общества. Он писал:

Соображая, как и чем бы они существовали, если бы они не добыли себе таких средств, таких прав и такой привилегии на труд, нельзя не порадоваться <…>, но только в стране бедной, которая еще не в состоянии оплатить и то, что ей необходимо <…> дополнительная деятельность нескольких сведущих или практикующих женщин, разумеется, ничего собою пополнить не может <…> и женский вопрос <…> являясь напрасною тратою сил, никоим образом <…> не может не то что отвратить, но даже сколько-нибудь убавить насущную нужду его и все беды, из него истекающие379.

В качестве альтернативы профессиональному труду женщин как средству заработка Бакунин видел только проституцию. В его глазах судьбы нескольких тысяч успешных женщин не оправдывали ситуацию с женской конкуренцией, как и само существование «женского вопроса».

Он утверждал, что «мужская сила несравненно имеет более прав на внимание, чем все права женщин» и потому:

всякие женские вопросы должны, конечно, посторониться, чтобы дать место не женскому, а чисто мужскому делу. Пусть женщины позволят сперва устроиться мужчинам, и тогда, после, ужо, можно будет на досуге потолковать с ними и об их делах, и об их сокрушениях, а до тех пор и их действительный ум, и им врожденная скромность требовали б, чтоб они не только не мешали, не шумели и не путались в дело, которое есть не их рук дело380.

Другими словами, прекраснодушные интеллигентские идеи о потребности общества в образованных женщинах, их облагораживающем влиянии на это общество лопались как мыльный пузырь, лишь только вопрос вставал о собственных интересах мужчин.

Вслед за Чернышевским Бакунин также дал ответ на вопрос «Что делать?»: «Им, этим вопрошающим – мужчинам и женщинам, – следует ответить: не делайте ничего; это лучшее, что вы можете сделать»381.

Этот земский деятель не заметил тех преобразующих действий, которые к 1880‐м годам произвели россиянки. Его мысль, что «никакая действительная сила <…> не станет ждать <…> чтоб им предоставили право, они <…> сами берут себе все, что им требуется», а те «кто ожидает <…> свидетельствуют, что они лишены силы <…> и имеют только пустое притязание»382, была им высказана с опозданием.

Мысль, что «никто ничего не даст» и ничего не изменится, если не взять дело в собственные руки, к 1880‐м годам уже была усвоена российскими равноправками и стала путеводной звездой активисток женского движения. Этот бакунинский тезис также был развит Ольгой Шапир, которая в 1908 году, обращаясь к участницам женского съезда, сказала:

Ребячество требовать, чтобы другой с таким же жаром стремился к уменьшению собственных монополий, с каким нам естественно стремиться к получению наших прав383.

Критика книги Бакунина была вялой, его голос, несмотря на то что он аккумулировал все претензии к «женскому вопросу», «новым женщинам» и «новым людям» в целом, был голосом «по уже решенному вопросу» и не мог никак повлиять на развитие темы – «недаром он сам себя зовет запоздалым», – констатировал критик В. А. Гольцев384.

Женские журналы в вопросе труда женщин развивали свою аргументацию и создавали другой, встречный дискурс. Так, в журнале «Друг женщин» некто Z. в обширном обзоре российской прессы по поводу труда женщин констатировал тот факт, что

вопрос о правах женщины на высшее образование и расширении круга ее деятельности не замедлил вызвать и работу теоретической научной мысли о женщине, особенностях ее природы385.

Автор статьи оппонировал известному физиологу и анатому профессору Г. фон Бишофу, писавшему о «естественном» разделении труда по признаку пола и утверждавшему, что «каждый пол имеет свои особые занятия, женщины не могут исполнять того, что исполняют мужчины, и наоборот»386.

В подтверждение своего мнения Z. цитировал немецкую писательницу Эдвигу Дом, которая писала, что «нет ни одной формы труда, которая ограничивалась бы одними женщинами. Мужчины шьют, варят, стирают, гладят <…> В знатных домах вместо кухарки и экономки находятся повар и эконом». Но, замечала немецкая писательница, и автор обзора полностью солидаризировался с ней:

Боязнь конкуренции играет большую роль при ограничении прав женщин на труд <…> нигде и никогда женщину не устраняли от труднейших и неприятнейших занятий, разве там, где речь идет о высших и прибыльнейших отраслях труда, там никогда не забывали поставить пограничные столбы, сообразуясь будто бы с нежной комплекцией и стыдливостью387.

<…> при распределении труда между мужчиной и женщиной ясно и рельефно выступают два принципа – умственный и выгодный труд для мужчин, механический и дурно оплачиваемый – для женщин. В отношении низших классов имеет силу следующее правило: чем тяжелее работа, тем лучше для женщины388.

Автор обзора считал, что женщины должны иметь право на получение высшего образования, потому что каждый человек имеет право на индивидуальную свободу и право заниматься тем делом, которое соответствует его склонностям389. Эта мысль была популярной в женской прессе и являлась важной составляющей ее дискурса.

Таким образом, экономические вопросы стали важной составляющей консервативного дискурса. Развиваясь в парадигме общелиберальной идеи справедливости, консервативный дискурс апеллировал к «природным» возможностям женщин. Внимание уводилось от темы низкой оплаты женского труда, недоступности для женщин высокопрофессионального труда. Стрелка переводилась на тему «оскорбления» природы женщин «низкой» темой денег.

Отдельную группу противников эмансипации, понимаемой в те годы как реализация женщинами права на образование и труд, составляли врачи. Врачей – противников женской эмансипации – беспокоил вопрос конкуренции. Отсюда проистекал их протест против высшего женского медицинского образования. Медицинский инспектор Министерства внутренних дел г-н Мамонов выпустил в начале 1880‐х годов брошюру против женского медицинского образования как ответ профессору П. П. Сущинскому390 – стороннику последнего. Доктор К. К. Толстой в 1889 году в «Вестнике общественной гигиены, судебной и практической медицины» протестовал против женского профессионального вторжения в медицину391.

Появлялись популярные издания под громкими и шокирующими названиями. Например, «Опасные стороны полной женской эмансипации. Очерк по женскому вопросу» (М., 1893), составленный Аделью Крепанец, в котором претензии женщин на медицинское образование также осуждались, а университетское начальство предостерегалось от «рискованного шага», вздумай они открыть «женщинам доступ к медицинскому образованию». От имени женщины автор призывала женщин не сворачивать с истинного пути и следовать традиционной жизненной стратегии: «Мы, женщины, должны стремиться к прекраснейшему и возвышеннейшему призванию супруги и матери и стараться других побуждать к этому стремлению». И тем самым решить «женский вопрос»392.

Приверженцы идеи удержания женщин в «семейном начале» пополнялись и за счет писателей – Н. С. Лескова, В. П. Клюшникова, Вс. Крестовского, Болеслава Марковича, В. П. Авенариуса, публицистов – П. П. Цитовича, А. А. Дьякова (Незлобина), В. П. Мещерского, В. П. Буренина. Двадцатипятилетней литературно-государственной борьбой с женским умом назвал это противостояние А. В. Амфитеатров.

Общество должно «свято хранить женский идеал» – вот суть охранительной позиции и консервативного дискурса. Женский идеал, модели женственности таким образом стали квинтэссенцией «женского вопроса», предметом и ареной противоборства. Л. Н. Толстой писал:

Идеальная женщина, по мне, будет та, которая, усвоив высшее миросозерцание того времени, в котором она живет, отдается своему женскому, непреодолимо вложенному в нее призванию – родит, выкормит и воспитает наибольшее количество детей, способных работать для людей по усвоенному ею миросозерцанию. Для того чтобы усвоить себе высшее миросозерцание, мне кажется, нет надобности посещать курсы393.

Роль литературы как признанной базы самоидентификации личности в дискуссии по «женскому вопросу» возрастала.

Общими чертами консервативного дискурса были непризнание инокультурного влияния, насаждение антииндивидуализма женщины, патриархатной идентичности (включающей в себя позицию слабости, подчиненности, жертвенности), защита иерархичности и авторитарности российского общества, поддержание приоритета обычая над законом и в целом защита существующего социального порядка, которому явно и неоднозначно угрожала активность женщин в публичной сфере и последующие затем изменения традиционной полоролевой структуры.

Мнение С. С. Шашкова, писавшего в 1871 году, что «мало приготовлены мужчины к неминуемому освобождению женщин, если уж гениальнейший и честнейший из современных мыслителей Прудон и даровитейший из этнографов Риль братски лобзаются с Тит Титычем Брусковым, пропагандируя идеи „Домостроя“»394, оказалось верным.

Женская оценка консервативных сил, озвученная позднее на страницах Первого женского календаря, представляется лаконичной и четкой: «Оппозиция находит себе поддержку только в традициях прошлых веков и собственном эгоизме»395.

Усилия женщин, направленные на получение общественного признания как юридически полноправной, профессионально состоявшейся, экономически независимой личности и субъекта социальных изменений, вступали в конфликт с политикой мужчин за сохранение своих доминирующих позиций в экономике и культуре, в различных социальных институтах. Это было начало процесса серьезных изменений в отношениях между полами. Женщины вынуждены были деконструировать свой образ и переконструировать его, с тем чтобы из объекта социальных изменений превратиться в субъект этих изменений. Под влиянием этого процесса мужчины вынуждены были пересмотреть свои взгляды на женщин и самих себя, как и женщины пересмотрели свои взгляды в отношении мужчин и себя самих.

Таким образом, в первые пореформенные годы «женская» тема стала злободневной общественной проблемой.

О «женском вопросе» читали лекции, издавали книги, историки осмысляли исторический путь русской женщины (труды Ф. И. Буслаева, Н. С. Тихонравова, Д. И. Иловайского и др.). Ученые, беллетристы, журналисты, публицисты, общественные деятели приняли участие в дискуссии, разросшейся до масштаба общенациональной, которая не затихала вплоть до 1880‐х годов, чему свидетель П. А. Бакунин: «<…> за последнее время над нами пронесся, прошумел, назойливо еще продолжает шуметь так называемый женский вопрос»396.

Основные дебатируемые темы звучали следующим образом:

1. Каким должно быть воспитание и образование женщин и в чем оно должно отличаться от воспитания и образования мужчин?

2. Имеют ли женщины право на высшее образование?

3. Имеют ли женщины право на мужской труд в общественном производстве?

4. Какие сферы мужской деятельности доступны женщине?

5. Какова социальная роль женщины в обществе?

Дискуссия помогла женщинам определиться в своих предпочтениях и «вооружиться готовыми лозунгами для дальнейшей целеустремленной деятельности»397. В конце 1870‐х годов дискуссия пошла на спад. Но по-прежнему женская проблематика на страницах печати оставалась популярной и ответы на поднятые вопросы оформлялись в одну из трех политических позиций в «женском вопросе» – радикальную, либеральную или консервативную.

Самоидентификация и обретение субъектности обоих полов проходило в значительной степени под воздействием и контролем литературы.