Читать книгу Черная книга - Иэн Рэнкин - Страница 2

Все это случилось потому, что Джон Ребус сидел в своем любимом массажном салоне и читал Библию.

Все это случилось потому, что в дверь вошел человек, ошибочно полагавший, будто любой массажный салон, расположенный поблизости от пивоварни и полудюжины хороших пабов, обязан учитывать, что по пятницам выплачивается жалованье, а потому должен быть гибким, как канцелярская скрепка, чтобы в любое время предоставить то, что нужно выпившему клиенту.

Но богобоязненный хозяин по прозвищу Железный Трамбовщик названием «массажный салон» не прикрывал никакого непотребства: здесь и в самом деле могли разве что как следует размять усталые мышцы. Ребус в тот день устал: устал от ссор с Пейшенс Эйткен, устал от мыслей о брате, который просил прибежища в квартире, где было плюнуть некуда от студентов, и больше всего устал от работы.

Тяжелая выдалась неделя.

Начать с того, что вечером в понедельник раздался звонок из его квартиры на Арден-стрит. У студентов, которым он сдал квартиру, был номер телефона Пейшенс, и они знали, что Ребуса можно там застать, но тут у них впервые появился повод. И этим поводом был Майкл Ребус.

– Привет, Джон.

Ребус сразу же узнал голос:

– Мики?

– Как поживаешь, Джон?

– Господи, Мики, ты где? Нет, отставить. Я знаю, где ты. Я хочу сказать… – (Майкл тихонько засмеялся.) – Я слышал, ты уехал на юг.

– Ничего из этого не получилось. – Голос у него упал. – Я что звоню, Джон, – мы можем поговорить? Я все откладывал, боялся, но мне очень нужно с тобой поговорить.

– Давай.

– Можно приехать к тебе?

Ребус принялся соображать. Пейшенс отправилась на вокзал Уэверли встречать двух племянниц, но все равно…

– Нет, оставайся там, я сам приеду. Студенты – хорошие ребята, может, дадут тебе чашку чая или косячок, пока ждешь.

В трубке воцарилось молчание, потом послышался голос Майкла:

– А вот этого ты мог бы и не говорить. – И он положил трубку.

Майкл Ребус отсидел три года из пяти, которые получил за торговлю наркотиками. За это время Джон Ребус побывал у брата раз пять. Главное чувство, которое он испытал, когда Майкл, освободившись, сел в автобус до Лондона, было облегчение. Это случилось два года назад, и с тех пор братья не обменялись ни словом. Но теперь Майкл вернулся и привез с собой дурные воспоминания о том периоде жизни Джона Ребуса, о котором Джон не хотел бы вспоминать.

Когда Ребус приехал в квартиру на Арден-стрит, там оказалось подозрительно пусто и прибрано. Он застал только двух своих жильцов – пару, жившую в комнате, которая раньше была спальней Ребуса. Он перемолвился с ними парой слов в прихожей. Они собирались в паб, но успели передать ему очередное письмо из налоговой инспекции. Вообще-то, Ребус предпочел бы, чтобы ребята остались. Когда они ушли, квартира погрузилась в тишину. Ребус знал, что Майкл наверняка в гостиной. И точно – сидел на корточках перед стереосистемой и перебирал пластинки.

– Надо же, – сказал Майкл, не поворачиваясь к Ребусу. – «Битлз», «Стоунз» – все, кого ты слушал прежде. Помнишь, как ты доводил отца? Как назывался твой проигрыватель?

– «Дансетт».

– Да-да. Отец его получил за сигаретные вкладыши. – Майкл встал и повернулся к брату. – Привет, Джон.

– Привет, Майкл.

Они не обнялись, не пожали друг другу руку. Просто сели. Ребус на стул, Майкл на диван.

– Тут много чего изменилось, – заметил Майкл.

– Пришлось докупить кой-какую мебелишку, чтобы сдать квартиру.

Ребус уже заметил дырки, выжженные сигаретами в ковре, постеры, приклеенные (несмотря на его прямые запреты) липкой лентой к обоям. Он открыл письмо из налоговой.

– Ты бы видел, как они принялись за работу, когда я им сказал, что ты приезжаешь. Стали тут все пылесосить, мыть посуду. А говорят, что все студенты лентяи.

– Нормальные ребята.

– И когда же это произошло?

– Несколько месяцев назад.

– Они сказали мне, что ты живешь у докторши.

– Ее зовут Пейшенс.

Майкл кивнул. Вид у него был бледный, больной. Ребус пытался оставаться безразличным, но не мог. Письмо из налоговой прозрачно намекало на то, что им известно о сдаче квартиры, а если так, то не хочет ли он задекларировать доходы? В затылке начало покалывать. После того как он подпалил себе башку на пожаре, голова болела всякий раз, как только он начинал раздражаться. Доктора сказали ему, что ни он, ни они ничего с этим поделать не могут.

Впрочем, посоветовали не раздражаться.

Он сунул письмо в карман.

– Так ты чего хочешь, Мики?

– Если коротко, Джон, мне нужно место, где я мог бы остановиться. На неделю или две, пока не встану на ноги.

Ребус невидящим взглядом смотрел на постеры, прилепленные к стене, а Майкл продолжал. Ему нужно найти работу… туго с деньгами… он согласен на любую… ему нужен шанс…

– Больше ничего, Джон, всего один шанс.

Ребус думал. У Пейшенс в квартире, конечно, есть место. Там места хватит на всех, даже с племянницами. Но Ребус ни в коем случае не собирался везти брата на Оксфорд-террас. У них с Пейшенс не все было просто. Его поздние возвращения и ее поздние возвращения, его усталость и ее усталость, его увлеченность работой и ее увлеченность работой. Ребус знал, что появление Майкла не исправит ситуацию. Он подумал: не сторож я брату моему. Но все же.

– Можешь спать в кладовке. Только я должен сначала предупредить студентов.

С какой бы стати они ему сказали «нет»? Он хозяин квартиры, а квартиру найти непросто. Особенно хорошую и особенно в Марчмонте.

– Было бы здорово, – выдохнул Майкл с облегчением.

Он поднялся с дивана, подошел и открыл дверь кладовки. Это был большой, примыкающий к гостиной стенной шкаф с вентиляцией. Места в нем было ровно столько, чтобы втиснуть кровать и комод, если вытряхнуть оттуда коробки и прочий хлам.

– Мы могли бы перетащить весь этот хлам в подвал, – произнес Ребус из-за спины брата.

– Джон, – сказал Майкл, – по моему нынешнему настроению меня и самого вполне устроил бы подвал.

Он повернулся лицом к брату.

В глазах у Майкла Ребуса стояли слезы.

В среду Ребус начал думать, что его жизнь сильно напоминает черную комедию.

Майкл без всякого шума поселился на Арден-стрит. Ребус сообщил Пейшенс о возвращении брата, но в подробности вдаваться не стал. Она все равно была полностью занята дочерьми сестры. Взяла небольшой отпуск, чтобы показать им Эдинбург. Задача перед Пейшенс, судя по всему, стояла нелегкая. Пятнадцатилетняя Сьюзен хотела делать все то, чего не хотела или не могла восьмилетняя Дженни. Ребус чувствовал себя полностью изолированным от этого женского триумвирата, хотя по ночам заглядывал в спальню Дженни, чтобы снова пережить то чудесное, волшебное чувство, которое он испытывал, когда смотрел на свою спящую дочь. Еще он старался максимально избегать Сьюзен, которую, похоже, интересовали главным образом различия между мужчинами и женщинами.

У него на работе дел было по горло, а значит, о Майкле он вспоминал не чаще чем раз тридцать на дню. Да, работа – вот еще одна проблема. Когда полицейский участок на Грейт-Лондон-роуд приказал долго жить, Ребуса перевели на Сент-Леонардс, в территориальное отделение.

Вместе с ним перевели сержанта уголовной полиции Брайана Холмса и, к разочарованию их обоих, старшего суперинтенданта Фермера Уотсона и старшего инспектора Лодердейла по кличке Фарт[1]. Кое-какие плюсы в этом переселении имелись (кабинеты и мебель здесь были поновее, оборудование посовременней), но имелись и минусы. Ребус никак не мог приспособиться к новому месту. Все здесь стояло и лежало в таком порядке, что он ничего не мог найти, а потому у него постоянно возникало желание выскочить из кабинета на улицу.

Именно потому он и оказался в мясном магазине на Южной Кларк-стрит, где объявился человек с ножевым ранением.

Раненому уже оказал первую помощь местный врач, который преспокойно стоял в очереди за мясом для стейков, когда этот тип ввалился в магазин. Рана была наспех перевязана чистым передником мясника, и теперь все ждали носилки из «скорой».

Незнакомый констебль доложил Ребусу:

– Я был неподалеку, так что и пяти минут не прошло, как меня известили, ну и я сразу сюда. И тут же передал по рации.

Ребус услышал оперативное сообщение констебля в машине и решил заехать посмотреть. А теперь жалел об этом. Усыпанный опилками пол был залит кровью. Непонятно, зачем некоторые мясники до сих пор посыпают пол опилками. На стене, выложенной белой плиткой, остался кровавый отпечаток ладони, еще один, менее четкий, – на каких-то коробках ниже.

Снаружи дорожка блестящих красных капель тянулась по Кларк-стрит и отчасти по Латтон-плейс (в беспардонной близости от Сент-Леонардс), где неожиданно обрывалась на краю тротуара.

Звали человека Рори Кинтаул, и кто-то пырнул его в живот. Это полицейские знали. Но больше ничего, потому что Рори Кинтаул отказывался говорить о том, что произошло. Однако очевидцы из числа находившихся в магазине оказались более разговорчивы. Они топтались на улице перед входом и наперебой рассказывали об этом волнительном приключении толпе зевак, заглядывавших в магазин через стеклянную витрину. Это напомнило Ребусу субботний день в торговом центре «Сент-Джеймс», когда перед витринами магазинов, где продают телевизоры, собираются толпы мужчин в надежде узнать счет футбольного матча.

Ребус склонился над Кинтаулом – в его позе читался разве что намек на угрозу.

– Так где вы живете, мистер Кинтаул?

Раненый не собирался отвечать. Голос раздался из-за прилавка:

– На Данктон-террас. – Человек в заляпанном кровью переднике протирал полотенцем тяжелый мясницкий нож. – Это в Далките.

Ребус посмотрел на мясника:

– А вы?

– Джим Боун. Это мой магазин.

– И вы знаете мистера Кинтаула?

Кинтаул попытался повернуть голову, чтобы посмотреть в лицо мяснику, словно хотел как-то повлиять на ответ. Но поскольку он полулежал на прилавке, для такого движения требовалась нечеловеческая гибкость.

– Как не знать, – ответил мясник. – Он же мой двоюродный брат.

Ребус собирался сказать что-то, но в этот момент два санитара вкатили носилки. Один из них поскользнулся и чуть не упал на залитом кровью полу. И когда они поставили носилки перед Кинтаулом, Ребус увидел кое-что такое, что надолго врезалось ему в память. На витрине, под стеклом, были две бирки: одна была воткнута в кусок солонины, а другая – в кусок сырой мякоти.

На первой было написано: «Вырезка». Другая гласила: «Шейный отруб». Когда санитары приподняли брата мясника, по полу растеклась лужа свежей крови. «Вырезка» и «Шейный отруб». Ребуса передернуло. Он вышел на улицу.

В пятницу после работы Ребус решил отправиться в массажный салон. Он обещал Пейшенс вернуться к восьми, а времени было еще только шесть. Кроме того, он любил перед выходными хорошенько размять спину.

Но сначала он забрел в «Бродсуорд» выпить пинту местного темного «Гибсона», плотного пива, сваренного всего в шестистах ярдах от паба на пивоварне Гибсона. Пивоварня, паб и массажный салон – Ребус подумал, что если бы тут еще открыли хороший индийский ресторан и магазинчик, который работал бы до полуночи, то он смог бы счастливо прожить в этом месте остаток дней.

Нет, ему, конечно, нравилось жить с Пейшенс в ее квартире с крохотным садиком на Оксфорд-террас. Эта квартира символизировала, так сказать, другую сторону жизни. Она словно находилась в совсем ином мире, чем этот пользующийся дурной славой уголок Эдинбурга – один из многих. Ребус сам не знал, почему его так и тянет сюда.

Воздух на улице был наполнен дрожжевым запахом пивоварни, который соперничал с еще более сильными ароматами из других, более крупных городских пивоварен. «Бродсуорд» пользовался популярностью, и посетители здесь, как и в большинстве популярных эдинбургских пабов, были самые разные: студенты, отбросы общества, изредка бизнесмены. Бар был без особых претензий: все, чем он мог похвастаться, – это хорошее пиво и хороший ассортимент. Уик-энд уже начался, и Ребус не без труда нашел местечко у стойки рядом с человеком, чья огромная немецкая овчарка спала на полу за высокими табуретами. Собака занимала как минимум два места, но никто не просил ее подвинуться. Дальше у стойки какой-то человек пил пиво – в одной руке стакан, другая по-хозяйски лежит на одежной вешалке, купленной, как предположил Ребус, в одном из близлежащих магазинов, где торговали подержанными товарами. Все пили одно и то же темное пиво.

Хотя в пяти минутах ходьбы отсюда было еще несколько пабов, только в «Бродсуорде» продавали бочковой «Гибсон», в остальных – пиво из больших пивоварен. Пиво стало растекаться по жилам, и Ребус вдруг задумался над тем, какой оно окажет эффект на его обмен веществ, когда Железный Трамбовщик приступит к работе. Он решил больше не пить и направился в «ЖТ», как Железный Трамбовщик называл свое заведение. Ребусу нравилось это название, оно напоминало те звуки, которые издавали клиенты, когда Трамбовщик приступал к работе: «Жуть, жуть!» Впрочем, они старались не особенно кричать. Железный Трамбовщик не любил сомнительных слов на массажном столе. От них у него портилось настроение, и никому не хотелось оказаться в руках у Железного Трамбовщика, когда у него было испорченное настроение. Никому не хотелось оказаться игрушкой в его руках.

Ребус сидел с Библией на коленях в ожидании своей очереди – его записали на половину седьмого. Библия была единственным чтением в салоне по воле его хозяина. Ребус раньше уже читал Библию, но был не против почитать еще раз.

В этот момент входная дверь распахнулась.

– А где девочки?

Новый клиент не только пришел не по адресу, он был сильно пьян. Трамбовщик никогда не обслуживал пьяных.

– Ошибся дверью, приятель.

Ребус хотел было назвать пару-тройку ближайших салонов, где наверняка предлагают сауну и тайский массаж, но человек перебил Ребуса, направив на него толстый указующий перст:

– Джон Ребус, ах ты, сучий потрох!

Ребус нахмурился, пытаясь вспомнить, кто бы это мог быть, мысленно перебирая все фотографии, анфас и в профиль, за все двадцать лет службы.

– Дик Торренс! Ты что, не помнишь?

Ребус отрицательно покачал головой. Торренс шел прямо на него. Ребус сжал кулаки, готовый к чему угодно.

– Мы же вместе с тобой были в учебке, – сказал Торренс. – Ну, давай вспоминай же!

Ребус вдруг и в самом деле вспомнил. Вспомнил всё. Всю черную комедию своего прошлого.

Они пили в «Бродсуорде», вспоминали былое. Дик не задержался в специальном авиаполку. Года ему хватило, а через год он нашел способ вообще откупиться от армии.

– Слишком беспокойное это дело, Джон. Вот в чем была моя проблема. А твоя?

Ребус помотал головой, отхлебнул еще пива:

– Моя проблема, Дик? Для нее даже названия нет.

Но название к ней уже прилепилось. Сначала неожиданным появлением Мики, теперь вот – Дика Торренса. Призраки. Оба они призраки, вот только Ребус не хотел быть их Скруджем[2].

Он взял еще пива для себя и Дика.

– Ты всегда говорил, что хочешь попытаться поступить в десантный спецназ, – сказал Торренс.

Ребус пожал плечами:

– Ничего не вышло.

В баре было многолюднее, чем обычно, и в какой-то момент Торренса толкнул под локоть парень, который протискивался сквозь толпу с контрабасом.

– Ты что, не мог оставить эту дуру снаружи?

– Чтобы сперли?

Торренс повернулся к Ребусу:

– Нет, ну ты видел? Вот хмырь!

Ребус только улыбнулся в ответ. После массажа он был настроен благодушно:

– Тут в паб с пустыми руками не ходят.

Он смотрел на Дика Торренса. В ответ на его слова тот хмыкнул. Да, точно, теперь Ребус вспомнил его. Дик потолстел и полысел, его лицо погрубело и стало куда круглее, чем раньше. Даже голос у него изменился, манера говорить. Но одно осталось неизменным: то, как он хмыкал. Немногословный – таким был когда-то Дик Торренс. Но теперь он разговорился.

– Чем занимаешься, Дик?

Торренс ухмыльнулся:

– Ты фараон. Так что я лучше помолчу.

Ребус не спешил. Торренс был сильно пьян – еще немного, и распустит слюни. Не удержится, выложит всю подноготную.

– Покупаю и продаю. В основном продаю.

– И что продаешь?

Торренс подался к нему поближе:

– Я с кем говорю – с полицейским или со старым приятелем?

– С приятелем, – сказал Ребус. – Я не на службе. Так что же ты продаешь?

Торренс хмыкнул:

– Все, что тебе угодно, Джон. Я, считай, универмаг «Дженнерс»… Только у меня есть и то, чего у них нет.

– Например? – Ребус посмотрел на часы над стойкой. Он не поверил глазам: неужели уже так поздно? У них часы всегда на десять минут вперед, но все равно…

– Да что угодно, – повторил Торренс. – От группового секса до пистолета. Скажи, что тебе надо.

– Как насчет часов? – Ребус начал заводить свои часы. – У моих завода хватает, кажется, на час-другой.

Торренс посмотрел на часы Ребуса.

– «Лонжин», – сказал он, правильно произнеся французское слово. – Ты же не собираешься их выкинуть. Отдай, пусть почистят, и будут как новые. Кстати, я, может быть, поменял бы их тебе на «Ролекс»…

– Значит, продаешь паленые часы?

– Я разве это сказал? Не помню такого. Что угодно, Джон. Все, что попросит клиент. Попросит – достану. – Торренс подмигнул.

– Слушай, который час на твоих?

Торренс подтянул рукав пиджака. Часов у него не было. Ребус задумался: сеанс в салоне он не пропустил, Дик остался ждать его в коридоре. И потом, у него еще оставалось время на пинту-другую, прежде чем двигать домой. Они выпили по две… нет, по три. Похоже, он опаздывает. Он помахал бармену и постучал пальцем по часам.

– Двадцать минут девятого, – ответил бармен.

– Мне нужно позвонить Пейшенс, – сказал Ребус.

Но телефон в зале был занят – кто-то улаживал свои любовные дела. Кроме того, трубку утянули в женский туалет, чтобы не мешал шум в баре. Телефонный шнур натянулся, как тетива или гаррота, готовый удушить всякого, кто попытается войти в туалет.

Ребус немного подождал, потом принялся разглядывать телефон на стене. Какого черта! Он нажал на рычажок и тут же смешался с толпой клиентов. Из женского туалета появился парень и с грохотом повесил трубку на место. Порылся в карманах в поисках мелочи, ничего не нашел и двинулся к стойке.

Ребус рванул к телефону. Снял трубку, но сигнала не услышал. Попробовал еще раз. Потом попробовал набрать номер. Ничего. Видимо, что-то сломалось, когда парень шарахнул трубкой. Вот говно на палочке! Времени почти половина девятого, а чтобы добраться до Оксфорд-террас, нужно не меньше пятнадцати минут. Он дорого заплатит за это.

– По твоему виду тебе срочно надо выпить, – сказал Дик Торренс, когда Ребус присоединился к нему за стойкой.

– Знаешь что, Дик? – сказал Ребус. – У меня не жизнь, а черная комедия.

– Да ладно. Все лучше, чем трагедия, а?

Ребус попытался сообразить, в чем разница.

В квартиру он вернулся в девять двадцать. Наверное, Пейшенс приготовила ужин на четверых. Наверное, прождала минут пятнадцать, прежде чем сесть за стол. Еще минут пятнадцать держала его порцию теплой, а потом выбросила. Если на ужин была рыба, то она досталась коту. Если нет, то содержимое его тарелки стало частью компостной кучи в саду. Такое случалось. Даже слишком часто. Но почему-то повторялось снова и снова, и Ребус не был уверен, что его рассказ о встрече со старым другом и остановившихся часах возымеет магическое действие.

Ступеньки, которые с улицы вели вниз, в квартиру с садиком, были стертые и скользкие. Ребус шел осторожно, а потому не сразу заметил в свете уличного фонаря большую спортивную сумку, которая стояла на тростниковом коврике перед входной дверью. Это была его сумка. Он расстегнул молнию и заглянул внутрь. Поверх одежды и пары туфель лежала записка. Он прочел ее дважды.

Не пытайся открыть дверь – она на задвижке. Дверной звонок я тоже отключила и сняла телефонную трубку до понедельника. Следующую порцию твоего барахла выставлю за дверь в понедельник утром.

Подписи не требовалось. Ребус длинно присвистнул, потом попытался вставить ключ в скважину. Безрезультатно. Нажал кнопку звонка. Никакого звука. Потом предпринял последнюю попытку: присел и заглянул в квартиру через щель в почтовом ящике. Прихожая была погружена в темноту, и никакого света из комнат тоже не пробивалось.

– Возникли неожиданные обстоятельства, – крикнул он. Тишина. – Я пытался звонить – было занято. – По-прежнему тишина. Он прождал еще несколько секунд, надеясь, что хотя бы Дженни нарушит молчание. Или Сьюзен, она была еще та заноза. И сердцеедка, судя по виду. – Прощай, Пейшенс, – крикнул он. – Прощай, Сьюзен. Прощай, Дженни. – Тишина. – Мне очень жаль.

Так оно и было на самом деле.

– Вот выдалась неделька, – пробормотал он себе под нос, поднимая сумку.

В утро воскресенья под тусклым солнцем и на резком ветру Эндрю Макфейл добрался до Эдинбурга. Он так долго здесь отсутствовал, что почти не узнавал города. Кругом все изменилось. Он прилетел несколько дней назад и все еще чувствовал смену часовых поясов – и удар по карману (вздутые лондонские цены оказались для него неприятным сюрпризом). Он прошел пешком от автобусной станции до Лит-уок в Бротоне. Путь был недолгий, но каждый шаг давался тяжело, хотя сумки у него были легкие. В автобусе он спал плохо, но в этом не было ничего нового: он уже не помнил, когда в последний раз спал крепко, без сновидений.

Солнце, судя по всему, могло скрыться в любую минуту. Густые тучи надвигались на Лит. Макфейл попытался прибавить шагу. В кармане у него лежал листок бумаги с адресом пансиона. Он позвонил туда накануне вечером, и хозяйка ответила, что ждет его. Голос у нее звучал приветливо, но телефон есть телефон, могло и показаться. Ему в принципе было все равно, что она собой представляет, лишь бы не шумела. Он знал, что о его отъезде из Канады сообщили не только канадские, но даже и некоторые американские газеты, и предполагал, что скоро его атакуют журналисты. Он удивился, когда без всяких препятствий сошел с самолета в Хитроу. Никто, казалось, не ведал, кто он такой, и слава богу.

Он хотел только одного – спокойной жизни, хотя, возможно, не такой тихой, как в последние несколько лет.

Из Лондона он позвонил своей сестре и попросил ее узнать через справочное бюро адрес миссис Маккензи в Бельвю. (Лондонская справка не стала себя особо утруждать.) Мелани и ее мать, когда он познакомился с ними, снимали жилье у миссис Маккензи. Алексис была матерью-одиночкой, подопечной службы социального обеспечения, а миссис Маккензи оказалась более доброжелательной домовладелицей, чем большинство других. Правда, сам он ни разу не наведался туда к Мелани – миссис Маккензи этого бы не одобрила.

Она теперь редко пускала постояльцев, но была доброй христианкой, а Макфейл проявил настойчивость.

И вот он стоит перед домом. Простое двухэтажное здание, отделанное серой «каменной» штукатуркой, уродливые двойные рамы. По обе стороны – точно такие же дома. Миссис Маккензи открыла дверь сразу, словно ждала его. Она засуетилась, показала ему кухню и гостиную, потом провела наверх, открыла дверь в ванную и, наконец, в его спальню. Спальня была не больше тюремной камеры, но уютно отделана (в стиле середины шестидесятых, подумал он). Ну и ладно, его все устраивало.

– Очень мило, – похвалил он миссис Маккензи, которая в ответ пожала плечами: какие могут быть сомнения?

– В чайнике есть чай, – сказала она. – Пойду принесу нам по чашечке. – Потом, вспомнив что-то, добавила: – Да, в комнате не готовить.

Эндрю Макфейл покачал головой:

– Я вообще не готовлю.

Она вспомнила еще что-то и подошла к окну с задернутыми занавесками:

– Сейчас раздвину. Если захотите проветрить, можете открывать окно.

– Свежий воздух – это хорошо, – согласился он.

Они вместе выглянули из окна на улицу.

– Тут тихо, – сказала она. – Движения мало. Но днем, конечно, бывает шумновато.

Макфейл понял, что она имеет в виду: по другую сторону улицы за черным чугунным забором располагалось старое здание школы. Школа была небольшая, возможно, только начальная. Окно Макфейла выходило как раз на ворота школы, чуть правее главного здания. Прямо за воротами он увидел пустую спортивную площадку.

– Пойду сделаю чай, – спохватилась миссис Маккензи.

Когда она ушла, Макфейл положил свой багаж на пружинную односпальную кровать. Рядом стоял небольшой письменный стол и стул. Он взял стул, поставил его перед окном и сел. Отодвинул в сторону маленького стеклянного клоуна и положил подбородок на подоконник. Теперь ничто не заслоняло обзор. Он сидел так, мечтательно глядя на школьную площадку, пока миссис Маккензи не позвала его в гостиную пить чай.

– С лимонным кексом.

Эндрю Макфейл вздохнул и встал. Ему не хотелось чая, но он подумал, что можно взять его к себе в комнату и выпить позже, если возникнет желание. Он устал – устал как собака, но он был дома, и что-то подсказывало ему, что сегодня он будет спать мертвецким сном.

– Иду, миссис Маккензи, – отозвался он, отрывая взгляд от школы.