Читать книгу Самые обычные люди? - Игорь Филатов - Страница 12

Володя снова сидел в кабинете Авдеева. Ему удалось настроить себя на продолжение игры, в которую он угодил.

– Как вы сегодня себя чувствуете? – поинтересовался доктор. В голосе слышались озадаченные интонации.

– Всё нормально, спасибо, я вполне готов продолжать. Вчера на меня что-то накатило… Жутко голова болела. Может, погода. Да и как-то… распереживался я от этих воспоминаний. Эти Танины глаза… Но я уже в порядке.

– Тогда давайте дальше, раз готовы.

Довганик поёрзал в кресле, мысленно возвращаясь в отъезжающий автобус:

– Ну и всё, автобус уехал. Тогда в Москве был один единственный КСП[28], на Угрешской улице. Здание типа школы, только обнесённое забором и колючей проволокой, которое охраняли солдаты. Заезжал автобус, и всю эту полупьяную нестройную толпу загоняли по классам. У сопровождающих из военкомата на руках были личные дела, и они – этот налево, этот направо, туда-сюда. В общем, всех разгоняли. А у каждой двери стоит солдат, и закрыта она на ключ. Открывается ключ, меня туда, и за мной дверь запирают. И я вижу реально помещение класса, но вместо парт стоят топчаны[29], такие жёсткие топчаны, обитые коричневым дерматином. И практически на всех топчанах кто-то ворочается, спит, играет в карты, рассказывает анекдоты, бухает… Я бы сказал, такая вот животная масса. Потому что на людей эти призывники похожи не были. Потому что я думал, что это мы вчера нажрались. Нет, мы не нажрались – мы культурно выпили. А многие, во-первых, нажрались на самом деле, потому что призыв-то был не только восемнадцатилетних – призывали до двадцати семи лет. И были те, которым через месяц двадцать семь, а их забрили. Во-вторых, потом оказалось, что это команда, которая набирается в стройбат. Были люди просто как в фильме «Джентльмены удачи», когда Леонов сидит на шконке[30], руки в боки и из себя пахана изображает. Были и такие – с голым торсом, все синие, в татуировках… Многие притащили с собой спиртное, закуску. Вот реально большая тюремная камера. Я понял, почему стоит солдат, почему всё это закрыто на ключ. Потому что в туалет можно только за взятку солдату. То есть – ну человеческая надобность, но никого это не волнует. Плати солдату две сигареты или три сигареты, я не помню. Я чего-то ещё хочу? Тоже каких-то денег стоит. Все эти солдаты, которые служили там на КСП – это были, по-моему, очень состоятельные люди. У них было всё. А в армии что ценится у солдат? Гражданская одежда. Им на гражданскую одежду тоже много что меняли – ну, чтобы в самоходы[31] ходить. Соответственно, деньги. За деньги можно было его и в магазин послать. И даже вечером была предложена услуга: кто хочет на ночь домой – пятьдесят рублей. Пятьдесят рублей было не у всех, да и потом – это большие деньги, но это была беспроигрышная лотерея.

Потому что призывник если не возвращался, то солдат, охранявший этот класс, говорил: «Ну а чего? Я его в туалет отправил, а он вылез и убежал. Не знаю, где он». А если вернулся – ну, значит, вернулся. Но находились такие, у которых были бабки[32], и они на ночь ездили домой. В общем, в этом… спецприемнике мы пробыли трое суток. На этих топчанах, в этой жаре и вони, в этом перегаре. В конце концов, алкоголь и деньги начали заканчиваться. Единственное – категорически пресекалась информация о том, куда мы едем. То есть это была типа военная тайна. Я помню, один парень, отпросившись в туалет, где-то что-то услышал, прибегает: «Я знаю, куда мы летим. Мы летим в Красноярск». И тут же старшина, который стоял у него за спиной, взял его за шиворот и так, уже очень грубо: «Боец, где твои вещи? Бери вещи, на выход!» – и больше мы его не видели.

Вова постепенно возвращался в комфортное состояние – когда его слушали, когда он притягивал внимание, вызывал улыбки Авдеева и Молчуна. Рассказ отвлекал от непостижимых и тревожных событий, связанных со Звонарём. Пока сюда, в своё прошлое. И как он там сказал? Может, и найдётся выход.

– Но я не думаю, что его съели или закопали, просто его перевели, наверное, в другую команду. Не знаю, чем руководствовались военные, но вот так было. Больше никто слухов не распространял. На третьи сутки приехал так называемый «покупатель» – это офицер, сопровождающий команду призывников к месту дальнейшего прохождения службы. И действительно, мы прилетели в Красноярск. Зима, ночь, стояли автобусы. Нас уже таких немножко… Алкоголь, спесь и вообще… Ну, поубавилось. Хотя с нами эти офицеры сопровождающие достаточно нормально общались. Я понимаю, почему. Потому что для них это было неким отпуском. Они из своих частей, где они несли службу, побывали в Москве, походили по магазинам. И плюс они понимали, что командовать нами бесполезно, потому что это было стадо баранов. А я уже говорил, что это за стадо было. Единственное, что… Ну не разбегались, садились в автобусы. Но в автобусах уже нас встречали офицеры и сержанты той части, куда нас везли. И там уже всё резко поменялось. Прям резко поменялось! Уже к тебе если и обращались, то только криком и называли тебя только, допустим, «Эй, боец! Бегом сюда!» – Мы резко поняли, что… Вот гражданка, вот он аэропорт, вот самолёт, а это – автобус. И уже даже в этом автобусе совсем другая жизнь. Там уже матёрые сержанты, в таких полушубках, офицеры, прапорщики, которые тебя за человека не считают. Ты для них – мясо. Просто мясо! И был прецедент такой, я, правда, его наблюдал со стороны. Чувак один какой-то, ну такой, весь распальцованный[33], сержант ему что-то сказал, а тот: «Да пошел ты!» – типа того. Он: «Чё ты сказал?» – Подходят два сержанта таких крупных к этому призывнику. Ударом под дых уложили его на землю и: «Десять раз отжался!» – А это зима, руки у него на льду, на снегу. Тот, значит: «Не буду». Каблуком сапога он получает по затылку, потом разбивают ему нос, он понимает, если он ещё что-то скажет, будет только хуже. Ну это было так, показательно, для всех. После этого никакого шума, никакого гама, никаких проявлений неповиновения не было. И нас повезли в неизвестном направлении на этом автобусе. Было темно, окна в автобусах – замёрзшие. Но мы дышали на них, стёкла оттаивали. Единственное, я помню, мы Енисей проезжали. Поразило, какая огромная это река! А всё остальное время был лес, лес, лес…

Внезапно лес расступился. Автобусы выехали на заасфальтированную площадь невероятных размеров! Резко стало светло! Как будто кто-то щёлкнул тумблером и включил солнце – хотя, скорее, даже сразу два – десятки прожекторов справлялись не хуже. Фраза «мышь не проскочит», похоже, обретала здесь буквальный смысл. Гигантская шахматная доска! Вместо фигур – противотанковые и прочие заграждения, которые колонне пришлось объезжать по затейливой траектории. А впереди – настоящая крепость, одна из многих, в мощнейшем кольце охраны – огромный контрольно-пропускной комплекс, как на границе с заклятым врагом.

Всех высадили и повели пешком. Автобусы отдельно – призывники отдельно.

Солдаты, собаки, рамки – досмотр, обнюхивание, «прозвон». Автобусы проверены и снизу, и сверху, и в салоне. Каждый сантиметр просканирован натренированным носом.

Обратно по автобусам – и в путь. Опять тайга и ночная зимняя дорога. Снова лес, лес, лес…

– Оказывается, нас привезли в закрытый город, Красноярск-26. А все закрытые города – так называемые, литерные города – они всегда были связаны либо с ракетостроением, либо с атомной энергетикой. Я служил в стройбате Министерства общего машиностроения, чтоб никто не догадался – это ракетчики стратегических ракетных войск, в том числе – несущих ядерные заряды. Мы проехали ещё десять-пятнадцать километров, и открылся уже сам город. Сейчас он называется Железногорск. Многие литерные города перестали существовать как спецобъекты. Красивейший город, просто красивейший! Была ночь, всё было залито огнями, как улица Горького в Москве. Чистейшие тротуары, витрины сверкающие. Просто меня поразило, что где-то в лесу, в тайге далёкой, такая прям жемчужина. Я так тогда и сказал – не город, а жемчужина.

Владимир непроизвольно попытался поймать взгляды Авдеева и Молчуна, словно желая убедиться, что они тоже видят сейчас эту красоту и разделяют его восхищение, и снова окунулся в картинки своих воспоминаний.

– Ну и где-то на окраине этой жемчужины располагалась войсковая часть. Нас из всех этих автобусов криком, матом и пинками загнали в актовый зал, приставили несколько военнослужащих – следить за порядком и оставили мариноваться часа на три-четыре. Я думаю, просто готовили обмундирование и баню. В процессе этого маринования произошёл очень интересный момент. Вышел на сцену то ли офицер, то ли прапорщик и сказал: «Есть у кого-нибудь музыкальные специальности?» – Кто-то протянул руку, в том числе и я. По-моему, всего нас было двое. Один парень играл на альте, а я почти закончил музыкальную школу по классу трубы. Диплома у меня на руках не было, но до пятого класса я доучился. Она пятилетка была, эта школа. Есть музыкальные школы, где инструменты преподают пять лет, а есть – где семь. Ну и я говорю: «А я по классу трубы». Этот дядька спустился, подозвал нас, отвёл в сторону и говорит: «Ребята, оставайтесь здесь. Потому что эта команда новобранцев – она поедет дальше. И неизвестно, куда она поедет. И вас могут разделить, и вы если даже сдружились за несколько дней – не факт, что вместе останетесь. Вы можете попасть в такое место, что будете проклинать всё на свете. А здесь – цивилизованная часть, у нас штатный оркестр». А я не понимал, что это. А штатный оркестр – это, оказывается, когда люди остаются на сверхсрочную службу и просто ходят на работу. Им даже дают общежитие или кому-то удаётся снимать жильё. Они живут обычной гражданской жизнью, только на работу ходят в воинскую часть, репетируют и выступают на всех торжественных мероприятиях города. Это же советское время, да? Нужно и гимн сыграть и марш на 9 мая – всё что угодно. И всегда, из каждого набора призывников отбирались музыканты-профессионалы. Такие как я или вот этот парень – у которых есть образование, которых не нужно с нуля учить. И таким образом пополнялся оркестр, потому что он чем больше, тем лучше. Он не мог быть, конечно, до безумных размеров, но партий для инструментов всегда хватало. Потому что у трубы есть, допустим, первая партия, вторая партия, третья партия, может быть, две первых партии. И так у всех инструментов… Но тут во мне ожил Вадик Озанянц. Я сказал: «Не. Я с братвой». Ну… Совершил, наверное, одну из… Вырастил очередную поганку в своей жизни. Он как-то так посмотрел, говорит: «Ты не понимаешь, чего теряешь». Хотя он всё объяснил. Во-первых, будет денежное довольствие, во-вторых, офицерская форма, жить не в казарме, а отдельно… Привилегий там… Нет, блин, я с братвой… Ну, с братвой так с братвой…

Довганик вздохнул и продолжил:

– Ещё какое-то время нас помариновали и повели дружною толпою в баню. Солдатская баня, я так понимаю, мало чем отличается от тюремной. Это огромное помещение, разделённое на душевые кабинки, кафельный пол, кафельные перегородки, и душ – с горячей водой, правда. Перед баней всех, естественно, подстригли налысо. Все эти машинки – они волосы где-то стригли, а где-то – просто выдергивали. Очень неприятные ощущения. Потому что я же всё время носил волосы – мне их было жалко… Потом процедура избавления от гражданской одежды. Прилавок такой, как у мясников, за ним стоят военнослужащие с топорами и с мешками. Забавное зрелище. И ты подходишь, неся свою одежду. То есть полностью ты разделся, ты голый, по кафельном полу, среди таких же голых чуваков. Причём что было очень гнетуще и неприятно – не было нормального освещения, всё в полумраке. И вот с этой одеждой, допустим, кто-то говорит: «Я хочу отправить домой». Ему дают мешок: «Пиши адрес». Он запихивает вещи в мешок, пишет адрес. Его забирают, кидают в общую кучу. Что дальше с этим мешком – никто не знает. Поедет он туда, куда написано, или не поедет… Всё, свободен. А я, помня наставления отца, просто подошёл и сказал: «Мне ничего не надо». Они очень обрадовались, потому что у меня был абсолютно новый офицерских бушлат, и чего-то ещё им понравилось. И я смотрю – они бушлатик в сторону, а остальное топором – хрясь, хрясь и в кучу. Типа, утилизировали. Потом вот эта самая помывка… Мыло хозяйственное, которым очень «приятно» мыться. Запах после него такой… «ароматный». Причём, так сказать, «воспитание» началось уже с этого момента – и с каждым действием гайки затягивались. То есть из нас начинали делать мужчин. Видя, что бо́льшая часть намылилась, сержант скомандовал громогласным голосом: «Прекратить помывку!» – и перекрывает воду. Все: «Ууу!» – а никого не волнует. Всё! Воду перекрыли. Нет воды! Кто-то успел смыться, кто-то нет. Бо́льшая часть в этом мыле так и высохла. Потом кастелян выдаёт нижнее бельё. А поскольку погода не африканская, выдавали два комплекта – кальсоны и рубаха такая, без пуговиц, с треугольным вырезом. А размер он оценивает на глаз! Тебя никто не обмеряет, мерки не снимает, ничего. То есть ты мог получить кальсоны – слава богу, если они тебе длинные – их можно подвернуть. А если они тебе чуть ниже колена? То же самое с обувью… И надеваешь эти два комплекта – сначала «хэбэшку», поверх неё – фланельку. И вот как эти размеры – совпадут или не совпадут, будут ли какие-то заломы, натрет ли ноги, жопу, шею, подмышки – это вообще никого не волновало, кроме тебя. Никак не волновало! А потом ещё и тебя переставало волновать, потому что начинали появляться проблемы более серьёзные. Вот у нас был парень – он был очень толстый, видимо, из-за какой-то болезни, поэтому в строевую часть не попал. Но его всё равно взяли в стройбат. Оказалось, что у него родители какие-то известные учёные, вот прям учёные из Академии наук, и они решили отправить его в армию. И ещё у него были очки – мало того, что линзы с какой-то жуткой кратностью, так ещё и тонированные. То есть было у него какое-то заболевание глаз, когда солнечный свет очень губителен. И всё, что ему дали, ему, естественно, не подошло и разошлось по швам. Но он всё это как-то надел и говорит: «А как же я? Я в сапоги не влезаю». У него икры не влезали в сапоги, хотя ему дали самый большой размер. Старшина просто вытащил штык-нож, разрезал ему голенище на сапогах и сказал: «Иди. Теперь нормально?» – И вот, когда нас нарядили, это был тоже жуткий стресс. Ты ни о чём не думаешь, понимаешь, что буквально ещё несколько дней назад ходил с волосами, виделся с друзьями, мог пойти куда-то погулять. А тут на тебе шинель, которая тебе не по размеру, которая сковывает все движения. Ремень такой, как пластиковый, который дубел на морозе и превращался в железный обруч. Сапоги, в сапогах ноги, обутые в портянки. А портянки никто толком не умел наматывать, потому что показали один раз. Твоё дело – запомнил, не запомнил… И самое главное, что вокруг тебя люди, которых ты абсолютно не знаешь, но эти люди… Ещё раз говорю, это не строевые войска, это стройбат – это отбросы…

– У меня возник вопрос, – прервал Вову Молчун, – вы сказали, что вы с братвой. А с кем-то отношения уже наладились из этой братвы, так сказать? Или вы просто так, абстрактно с братвой? Или вы толком и не знали их – как зовут, кто они, откуда?

– Смотрите, не, не, не. Кто-то уже с кем-то перезнакомился, но ещё чёткой иерархии не было выстроено. Как знаете, в тюрьме живут так называемыми «семьями», то есть объединяются и вместе ведут какой-то быт. И они друг другу «семейники». То же самое было и там. Потому что, ещё раз говорю, 85–90 процентов коллектива были судимые и сидели, многие – по 3–4 года. Я, конечно, познакомился с некоторыми ребятами, с которыми мы держались вместе. Один из них был наполовину армянин, наполовину русский, его потом перевели служить в Москву. Ещё был парень из Москвы – я так и не понял, за что он попал в стройбат, но говорил, что судим не был. И ещё один был Толя Барсуков, из Орехово-Борисово. У того была судимость. Он был такой широкоплечий, высокий, здоровый – но не прямо весь мускул-мускул, а просто высокий и здоровый. И мы держались вчетвером. Потому что блатные – они сразу друг друга нашли. По татуировкам, по повадкам, они сразу скучковались. Они уже знали, что надо делать какие-то общаковые[34] запасы – сахара, сигарет, того, сего. А мы то, даже если у нас и были судимости – они все были условными. То есть мы на зоне не были, не проходили эту школу. А то, что здесь практически весь контингент судим, я знал. Естественно, я знал. Потому что ещё сидя на КСП, помню, в пьяном угаре каждый орал: «У меня статья такая-то, а у меня такая-то!» – И короче все: «О, братва!» – И я поэтому и сказал, что я с братвой. Я не мог подобрать другого термина.

– Я имею в виду мотивацию. Вы хотели остаться с теми парнями вместе, поэтому так сказали? Или как протест, например?

– Мотивацию я скажу… Не протест, конечно. Скорее всего, мотивация была такая – эту толпу я уже хоть как-то знаю. А то, что предлагают – мне сейчас надо самому принять решение, и это совершенно неизвестные для меня вещи. Всё равно я остаюсь в армии, всё равно… Я не знаю… И поэтому я не мог оценить все «за» и «против». И ещё раз говорю, если была бы голова на плечах, если был бы жизненный опыт настоящий, а не вот этот вот показушный, который, в общем-то, всю жизнь и был, то, конечно же, я бы всё взвесил и остался в штатном оркестре. А так… Вот почти сто человек – те, которых я хотя бы в лицо знаю. Тем более, уже есть три-четыре кореша какие-то, которые с тобой общаются, с которыми можно пойти покурить и так далее… Вот такая мотивация была.

– Ну хорошо, – Молчун согласно покивал головой, показывая, что ответ его удовлетворил. – Вы продолжайте.

– Ну и вот… Вывели нас из бани всех на морозный плац[35], построили в колонны. Пинками объяснили, как надо стоять, как надо реагировать на команды, и повели в казарму. Там самое яркое впечатление было такое – всех распределили, это твоя койка, это твоя, это твоя. Кровати одноярусные были. Потом «Отбой!» – начинаешь раздеваться. – «Не, бойцы, так не пойдет. Отставить отбой! Одеться всем!» – в общем, главное было – быстро раздеться, и на табуретке прикроватной сложить форму так, как положено. Она складывается определённым образом для соблюдения последовательности, в которой ты будешь одеваться. Чтобы ты не путался в вещах и чтобы форма меньше мялась. Потому что нет ни прачек, ни глажек, а солдат должен выглядеть прилично. Вот этого добивались от нас старшины и сержанты.

– И как, получилось? – поинтересовался Авдеев.

– Раза с пятнадцатого… Что удивительно, потом я заснул мертвецким сном. То есть – чик, лампочку выключили. Потом её – чик, и тут же включили от дикого крика сержанта, который орал: «Рота, подъём!» – Он, видимо, настолько был поднаторевший, что не среагировать на это было невозможно. Но мозг мой не среагировал! А вся физика среагировала – я пружиной подорвался и как рыба, открыв рот, тупо по сторонам смотрю. У меня ещё рядом парень был. Он: «Давай, давай, одевайся быстрее». Он раньше сообразил и продолжает мне: «Одевайся быстрее». Я начинаю одеваться и вдруг понимаю, что мне очень, просто вот бывает такое, хоть ты тресни, но мне это сейчас надо – я очень хочу маминого вишнёвого компота! И я начинаю его искать в тумбочке. Я не отдаю себе отчёт! Просто в голове сбой какой-то! Вишнёвый компот, холодный! Вот сейчас очень хочу! Глоток хотя бы! Потом, естественно, от какой-то оплеухи или очередного пинка или тычка в спину я очнулся, оделся и встал в строй.

– Без компота? – рассмеялся Авдеев.

– Без него, – улыбнулся Довганик. – Ну а дальше понеслось. Строем в столовую. Это огромный зал. Все подходят к столам, никто не садится, ни к чему не притрагивается, пока не поступит команда ротного: «Приступить к приёму пищи!» – То, что там давали, есть было невозможно ни при каких обстоятельствах. Сначала, конечно, кто-то тупил, кто-то нос воротил, но в итоге всё выглядело так – с молниеносной быстротой черпаком разливалось первое по мискам. Оно, какое бы ни было, не важно – мясо со шкурой, с шерстью, картошка червивая, с глазками, чёрная, не очищенная – всё это сжиралось. Потом с такой же молниеносной быстротой в эти же миски этим же черпаком клалось второе. А второе – это та же самая небритая козлятина, только на комбижире и с какой-нибудь крупой – рисом или сечкой[36]. А если была гречка – это было счастье! И потом нечто похожее на чай, уже разведённое с сахаром, и кусочек белого хлеба с маслом. Это была кормёжка советского солдата в то время. А если у кого-то завалялась где-то печенька – это был праздник.

Владимир непроизвольно сморщился, вспоминая это меню, запил неприятные ощущения водой и продолжил:

– В армии, естественно, была градация. Например, после присяги тебе по заднице били черпаком из столовой двадцать четыре раза – по числу месяцев службы. Так производили в салабоны[37]. А это, я хочу сказать, не просто больно, а кожа слезает и задница становится чёрная, несмотря на то, что бьют через одежду – но наотмашь. А пока мы были вообще ещё никто – духи[38]. А дух – это совершенно бесправное существо! Но всё равно дух должен был выглядеть опрятно, поэтому старослужащие объяснили, как чего пришивать, подшивать. Естественно, навыка никакого не было. Ну и мы как-то ночью, потому что в наряд нас поставили с этим Барсуковым Толей… Я вперёд немного забегу. Он впоследствии, уже после армии, сел лет на двенадцать, по-моему. Ему то ли не давали водку, то ли у него не было денег, и он кинул боевую гранату в окошко коммерческого киоска. А так мы с ним очень мило разговаривали – как подворотнички подшивать, как чего, туда-сюда. Потому что утром нужно было принимать решение. Нам объявили, что призыв – вот эта команда – будет разделен на две части. Одна останется здесь, другая поедет дальше, в Ангарск. Мы, конечно, сидели и думали, где лучше, а где хуже. Тут-то плохо! Ну плохо! А может, там будет лучше?

– Всё как обычно, – не удержавшись, вставил Авдеев, – хорошо там, где нас нет…

– Наверное, да… Хотя старшина роты, можно сказать, предупреждал… Вернее, как? Он называл фамилии – этот здесь, этот в Ангарск, этот здесь, этот в Ангарск. И было человек десять, которым, я не знаю почему, но предложили самим решать, оставаться или нет. А кто-то из этих десяти: «Не, я тоже в Ангарск». Потому что это ещё какая-то дорога, это ещё какое-то время, движуха. И старшина – он был такой большой, толстый, настоящий старшина, он орал: «Дебилы долбаные! Знаете, что в этом Ангарске?! Там рота чеченов. Они вас порежут на ремни. А вы ещё сомневаетесь?!» – Но кто же ему поверил-то тогда? И одним из попавших в Ангарск был я. Добровольно или нет, я уже не помню. Но я так понял, что в Железногорске оставляли наиболее вменяемый контингент. То есть у кого либо статьи были лёгкие совсем, либо условка и так далее. А вот в Ангарск попали самые-самые «сливки» общества – вся татуированная блатота[39], все, кто реально отсидел. Ну а по дороге эти дебилы, которые уже назывались солдатами – это почти двести человек… Мы занимали несколько вагонов плацкартных, они, естественно, были переполнены, потому что в каждом отсеке вместо четверых ехало по двенадцать. Где-то достали водки и кому-то из особо весёлых чуваков пришла в голову идея раскачать поезд. И вагон стал реально раскачиваться. Прибежала с огромными глазами проводница: «Вы чего делаете?!» – в общем, всё закончилось дёрганьем стоп-крана, потому что ещё чуть-чуть – и поезд бы завалили. Выявили зачинщиков, исполнителей, и всем хорошо досталось. Уже не было никаких стеснений – били по лицу ногой спокойно совершенно. И так из Красноярска, через родину Евгения Евтушенко, станцию Зима, мы доехали до города Ангарска…

Ангарск возник на месте дремучей тайги, где сливаются реки Ки-той и Ангара. Решение о создании города, а точнее, о строительстве комбината по производству искусственного жидкого топлива, было принято в 1945-м, поэтому жители называют его «город, рождённый победой». Оборудование было по репарации завезено из побеждённой Германии. Демонтировали завод в Блеххаммере и переправили его в Восточную Сибирь. В итоге возник так называемый «Комбинат-16», впоследствии переименованный в «Ангарскую нефтехимическую компанию». В него входило несколько различных заводов протяжённостью почти тридцать километров.

Там же появились ГУЛАГовские лагеря[40]. Бесплатная рабочая сила зеков[41] эффективно решила эту колоссальную задачу.

Почётный гражданин Ангарска Валерий Алексеев написал так:

Дешёвая рабочая сила стройбатовцев продолжала эту традицию…

– Сам городочек лепился к АНХК. Когда ты туда попадал, создавалось впечатление, что попал на другую планету. Реально! Причём планету после апокалипсиса. Потому что были там булькающие зелёно-жёлтые лужи, фиолетовые дымки, какие-то трубы, идущие в никуда. В общем, совершенно сюрреалистический пейзаж. А каждый завод что-то делал. Где-то – стиральный порошок, где-то – удобрения для сельского хозяйства. Мы, допустим, работали на заводе, где для кур делали подкормку. Причём подкормка делалась очень интересно. Серу, добытую в горах – обычную жёлтую серу – дробили и пропускали через неё спирт. Происходила какая-то реакция и получалась эта подкормка. Зачем она курам нужна была, никто не знал. Ну и соответственно… А город – город кто? Это либо зеки, которые откинулись[44] – и куда им ехать? Либо те, кто не от лучшей жизни приехали, строить этот завод – назывался он Промплощадка. Это тоже тайга, тайга, тайга, потом бац, огромная площадь освещенная, КПП и комбинат. А сама войсковая часть находилась как бы в Ангарске, но этот район назывался Четвёртый посёлок. Ну и начались Ангарские будни. Командование части решило искоренить такое вселенское зло, как дедовщина[45], и сделать роту призыва. У нас были русские, узбеки и армяне. Но они не учли, что бывает такая штука, которая называется землячество. Это гораздо хуже дедовщины! Мы дрались с армянами, армяне дрались с узбеками… В общем, все дрались, но уже по национальному признаку. Узбеки сдались быстрее всех и решили просто держаться вместе и никуда не лезть. Может, это восточная мудрость… Битвы продолжались между нами и армянами, причём, очень жестокие. У всех же был ремень, а кто же не умеет пользоваться ремнем? В первый же день массовая драка в туалете – разбитые бошки, прямо реально разбитые пряжками головы, рассечения, поломанные руки… Ну, в общем, трындец. Ну и нас разделили. Тупо – половина армян, половина узбеков и половина русских – четвёртая рота, остальные – девятая рота. Я попал в девятую роту. Просто критическую массу разделили на две части.

– Драки стали менее массовыми? – усмехнулся Молчун, – не десять на десять, а пять на пять?

– Ну а что там было сделать? Ничего сделать нельзя было. И если четвёртая рота осталась в своём помещении и это помещение было оборудовано для проживания – то есть там до этого служили солдаты и всё было хорошо – то нас, девятую роту, поселили в другой корпус. Он стоял буквой «г», что само по себе уже наводило на мысли, – Вова усмехнулся. – Это было необжитое помещение на третьем этаже. Ну как – необжитое… Не было окон! Рамы были, стёкол не было! Напоминаю, это зима, Иркутская область! Отопление было перекрыто для того, чтобы оно не было заморожено. Не было окон, не было кроватей, не было ничего! А как в армии? Никто ни от кого никакой помощи не ждёт. Вот ведро с краской, вот кисточка – и ты красишь…

– А стекло из краски как сделать? Очень быстро, чтоб успело замерзнуть? – Молчун откровенно развеселился, слушая рассказ.

– Я сейчас расскажу, – тоже рассмеялся Довганик, – естественно, стёкла в первую очередь поставили. Но стёкол не хватило на двойное остекление, поэтому первое время оно было одинарное и не очень помогало, но хотя бы снег не задувал. Всё подмели, потом начали красить потихоньку, то-сё. А там такая кубричная система – плацкартный вагон, только в величину жилого помещения. Четыре койки – это называется кубрик. Дверей нет. Какие двери? Дверь есть только в кабинет командира роты, замполита, старшины роты, в кастелянную и в сушилку. Потому что в армии сушилка – это, блин… Там сварены ужасные какие-то конструкции из всяких труб и арматуры. Это всё для того, чтобы можно было быстро просушить вещи. В сушилке всегда было градусов сорок, а на этих конструкциях – садишься и обжигаешься. В начале всего этого дела имелась лестница, которая вела на первый этаж, не пересекаясь с другими ротами, потому что чревато. Специально строились казармы, чтобы у каждой роты был свой выход. А в конце – умывальник и туалет. Туалет – это не унитаз, а тоже разделённые перегородками такие… Где на корточки садятся… Дырки, но в плитке. И бачок сливной наверху. И в первую ночь мы спали полностью одетые. Шапки завязанные, варежки – полностью одетые! Потому что на улице минус тридцать, а в казарме, в лучшем случае, ноль, а то и тоже минус. В конце концов потихоньку, полегоньку… И никто не отменял утреннее пробуждение, заправку кроватей, выход на построение, зарядку. Причём на зарядку, по-моему, до минус пятнадцати – форма номер один. Это сапоги, нижнее белье, брюки, фуфайка – и всё. Выходишь – все строем делают зарядку, бегают, поют песни… Забавно, да? В минус пятнадцать, практически голышом? Так мы начали жить, существовать. И до момента принятия присяги мы, естественно, нигде не работали. Присягу достаточно быстро приняли, в течение недели, может, двух. Потому что это был стройбат, и её просто нужно было тупо выучить. Автомата было два. Они были деревянные – реально были деревянные макеты, которые передавались друг другу. И вот ты с деревянным автоматом, по памяти, где-то заглядывая в бумажку, читал присягу и становился военнослужащим Советской армии…

Володя задумался и как-то отстраненно, как будто автоматически, повторил:

– Да… Советской армии… Доктор, – поднял он глаза на Авдеева, – я вот всё это прекрасно помню, но почему у меня до сих пор полная пустота по… Как это назвать правильно? В общем, по событиям, из-за которых я сюда попал?

Авдеев как будто не ожидал такого резкого разворота от повествования к вопросу, и первое движение его рта было как у рыбы, которую достали из воды. Он вхолостую чмокнул губами, выпуская воздух, и даже чуть дёрнул головой назад.

– Ну, понимаете, – всё же проговорил он, – пока у вас наблюдаются классические признаки амнезии – воспоминания возвращаются, так сказать, в хронологическом порядке. А вот именно важные события, которые предшествовали моменту нарушения памяти, к примеру, как в вашем случае – травме головы, могут вернуться в последнюю очередь. И справедливости ради стоит отметить, что, к сожалению, могут и вовсе не вернуться.

– То есть я могу и не вспомнить, что было непосредственно перед травмой?

– Увы.

– Тогда почему я не помню, что было после травмы?

– В каком смысле? – озадаченно произнес Авдеев.

– В смысле, я тут на правах арестанта, – утвердительно заключил Владимир, – экспертиза назначена, значит, уголовное дело возбуждено. Со мной должны были проводить следственные действия: допросить, признать подозреваемым, свозить в суд, избрать меру пресечения, признать обвиняемым и так далее. Я ничего этого не помню. Адвоката своего что-то не помню, чтоб я видел.

Авдеев растерянно начал коситься на Молчуна, явно не понимая, что ему делать дальше.

– Мы же просто врачи, – вмешался тот, – нам привезли вас, привезли постановление – дальше мы просто делаем свою работу. Мы же с вами сразу это проговаривали – дождитесь следователя и всё с ним обсудите.

Но Довганик уже явно не собирался возвращаться к роли покладистого пациента:

– Вы, как врачи, так и не ответили на мой вопрос. Почему я не помню кусок событий между травмой и этой больницей? И врач вы или кто, я понятия не имею, вы даже так и не представились ни разу, за столько времени.

– Иван… Михайлович Кузьмин, – чуть запнувшись после имени, выдавил из себя Молчун, – я врач-психиатр, ассистент… Николая Сергеевича.

– Очень приятно, будем знакомы, – с агрессивным сарказмом продолжил Володя, – так есть медицинские версии моей занимательной амнезии?

– Одну минуту, у меня важный звонок, – Авдеев вдруг вскочил из-за стола и, прижимая смартфон к уху, поспешно вышел из кабинета.

В помещении повисла напряжённая тишина. Вова, слегка прищурившись, впился взглядом в глаза Молчуна, но встретил в них ледяное спокойствие и уверенность. «Очень знакомый взгляд. И это ни фига не взгляд врача», – пронеслось у него в голове.

– Окей, подождем Николая Сергеевича, – снял Володя напряжённость ситуации, спокойно откинувшись на спинку кресла. Он как бы безразлично водил глазами по мебели и стенам. Затылком он почти физически ощущал застывших сзади амбалов, которые несколькими секундами ранее, вставая, скрипнули дерматином.

– Давно вы с такими, как я, работаете? – вновь обратился он к Молчуну.

– Прилично…

– К такой работе надо иметь призвание, на мой взгляд, может, даже, некий фанатизм нужен… Одна учёба чего стоит – столько времени и сил. Разобраться в этих всех теориях. Одно светило одно говорит, второе – другое… Иван Михайлович, а вот вы как относитесь к идеям этого недоброго старикана? – вдруг спросил он, показывая пальцем на портрет Фрейда, вновь уткнувшись взглядом в глаза собеседника.

На этот раз Молчун дрогнул, и как говорится, «поплыл». Растерянность в глазах не укрылась от Вовы и он, зло ухмыльнувшись, процедил:

– Садись, два. Вопрос на «тройку» – скажи хоть, как его зовут… доктор.

Эту фразу якобы Кузьмин сопровождал молчаливым кивком куда-то Довганику за спину. Тяжёлые руки тут же опустились ему на плечи, прижимая к креслу. Амбалы спокойно покатили пациента на выход.

– Я, пожалуй, следака подожду. В жопу себе засуньте эти беседы, – уезжая, крикнул Володя озадаченно смотрящему ему вслед Молчуну.

Постояв так ещё с минуту, разглядывая закрытую дверь, Молчун перевёл взгляд на портрет Фрейда, мысленно плюнул в него и набрал номер на смартфоне:

– Куда вы сбежали-то? Идите быстро обратно.

В коридоре послышались торопливые шаги, и в кабинет почти вбежал Авдеев.

– Какого хрена, хочется спросить? – раздражённо встретил его Молчун.

– Вы меня извините, пожалуйста, я сам не знаю… После слова «адвокат» меня как-то тряхануло.

– Вы какой-то слишком нервный для психиатра.

– Ну я же вас предупреждал, – смущенно попытался сопротивляться Авдеев, – у меня же только диплом. Реальных пациентов по этому профилю я видел, только будучи студентом.

– А портрет этот вы нафига сюда повесили? Это вообще кто?

– Это? Ну… Зигмунд Фрейд. Вы же сказали оформить здесь всё так, чтобы было похоже на кабинет психиатра. Я решил, так будет убедительно – президент и… Фрейд.

– Вот сука… – Молчун сокрушенно провёл ладонью по лицу, от лба к подбородку. – Этот гад ещё и Фрейда по роже знает откуда-то…

– Да… Такой человек необычный, – вставил Авдеев, – я ещё раз прошу прощения. Не ожидал я, что он разбирается в этих вопросах… уголовных. Ну просто сам от себя не ожидал – реально испугался, вот так, в моменте. Всё-таки… ну… это ж тут всё не совсем законно… мы с ним…

– Да какой, на хрен, не совсем?! Совсем! Себя-то не обманывайте! Но я тоже тут Гуантанамо[46] устраивать, видите ли, не собирался. Но теперь имеем, что имеем.

Доктор плюхнулся в кресло, явно пребывая в подавленном состоянии.

– Ладно. Всё это мы разрулим, не переживайте, – потрепал его по плечу Молчун. – Можете пока ехать. Думаю, в текущей ситуации несколько дней вы точно не понадобитесь. По вашему итоговому гонорару… Оставляем всё в силе – по окончании мероприятий получите полную сумму, независимо от сегодняшнего… инцидента. Только давайте без лишних движений.

– Да, спасибо, – бледный Авдеев торопливо покинул кабинет.

– Не переживайте, всё будет хорошо, – ещё раз кинул ему вслед Молчун.

– Ещё и имя своё этому дебилу назвал случайно! – зло прошипел он, оставшись в одиночестве, и с силой пнул мусорную корзину.