Читать книгу Самые обычные люди? - Игорь Филатов - Страница 8

Зима. Вечер. Холодно и темно. За воротами, из вертикальных металлических прутьев, начиналась длинная узкая дорога. Где-то справа, за деревьями, виднелся силуэт заброшенной церкви. Какая же длинная дорога – засасывает ноги, как бесконечная снежная топь. Вот рядом показались две небольшие, полуразвалившиеся квадратные кирпичные постройки. Часовня и сторожка – именно в ней жила чеховская «ведьма», дьячиха Раиса Ниловна[3]. И словно продолжала она творить непогоду, прорвавшись сквозь время и границы книжных страниц, заметая снегом, кружа колючую вьюгу, заполняя всё вокруг своей бессильной яростью. Как-будто слышен был её плач в завывании ветра, разносящего безысходность по всей округе.

Очень длинная дорога – из прошлого в будущее. Там, позади, за воротами, осталось детство. Остался привычный, тёплый, комфортный мир. Хотя нет, не остался – он разрушался с каждым шагом, удаляющим от ворот.

Дорога упиралась в двухэтажное зелёное здание школы, похожее на особняк каких-то помещиков. Родители передали Вовочку воспитателям на улице – было время вечерней общей прогулки. Обитатели школы гуляли среди качелей, беседок и каких-то хозяйственных построек. Попрощавшись, он подошёл к гуляющим ученикам и попытался просто стоять, робко осматриваясь по сторонам…

– Ну и вот стою я, вокруг сами себя развлекают дети, кто во что горазд, и тут ко мне подходят два совершенно одинаковых типа, таких коренастых, и говорят: «Новенький?». Я говорю «да», и получаю сразу в бубен[4]. Потому что, оказывается, новеньких по какой-то причине нигде не любят. А это были два брата-близнеца, которые, как говорится, «держали там масть»[5]. Получаю в бубен, меня забивают, заталкивают в беседку, разбивают лицо до крови, и начинается моя прекрасная жизнь в этом заведении под названием Лесная школа.

Владимир машинально провел рукой, будто утирая кровь с носа. Авдеев продолжал делать пометки. Молчун оторвался от планшета и тоже следил за ходом повествования. Звонарь слегка покачивал сокрушенно головой из стороны в сторону.

– В Лесной школе всё было достаточно просто. Был распорядок дня, который никак нельзя нарушать, и был воспитатель. Высокий, тощий, с крючковатым носом, с залысинами и зачёсанными назад волосами. Всегда ходил в одном и том же. Коричневые ботинки, серые брюки, свитер на пуговицах в коричнево-серый ромб и рубашка, застегнутая на все пуговицы до горла. Методы у него были очень простые. Если ты, к примеру, не спишь на тихом часе, он просто брал палку – от сломанной швабры черенок – и бил тебя по голове, ну или ещё куда попадёт. Порядки, соответственно, тоже были такие – ходили строем, на приём пищи, на занятия – из развлечений это, наверное, всё. Хотя присутствовали некие походы на лыжах иногда. Суть, в общем, в чём? Конечно, я постепенно адаптировался. Во-первых, я понял, что если забиваться в угол, то в нём и проживёшь всё время – никто тебя из этого угла не вытащит. Понял, что есть разные способы избегать наказания. Лесная школа – а я там пробыл два года, второй и третий класс – научила меня всему: врать, курить, драться, хулиганить, обманывать. Всему тому, о чём мои сверстники, учась в московских школах, в то время даже не задумывались. Там просто были такие вот звериные законы. Постепенно я забыл обо всех своих болезнях. Потому что это был режим, свежий воздух, постоянные какие-то потасовки…

Владимир рассказывал очень увлекательно. Чётко, неторопливо, подробно. Воспоминания о тяготах того периода сопровождал улыбками и смешками. Слушателям было понятно, что ему нравится быть в центре внимания, вспоминая о своих «подвигах» и приключениях.

– Один раз я оттуда убежал, – продолжался рассказ. – Я не помню, по какой причине – кто-то меня достал. Бежать оттуда было достаточно сложно, но я где-то нашёл дырку в заборе и помню, что… Я не знал куда идти, я просто знал, что по дороге асфальтовой если идти, то придёшь в Истру – а до неё километров двадцать-то точно топать. По этой дороге ходил автобус. Я это запомнил, потому что очень редко, но были родительские дни. Приезжали родители, и, как правило, когда приезжал папа, мы с ним садились в этот автобус – по-моему, номер 28, доезжали до Истры, папа находил первый попавшийся универсам с винным отделом и желающего скинуться на бутылку. Они покупали бутылку какого-либо портвейна, выпивали её быстренько, потом мы садились на автобус в обратную сторону и ехали в Лесную школу. Он меня целовал в щёчку, и я шёл к себе в казарму. Это были такие его посещения. Ну блин… Он очень сильно меня любил, но, как говорится, вырвавшись из-под опеки мамы, имея возможность раздавить пузырь с кем-то, он… Причём он… Ну как человека обвинять? Он поехал к сыну? Поехал. Он сына увидел? Увидел. Он даже покупал мне какую-то шоколадку или ещё что-то. Да, мы просто катались с ним на автобусе, туда-обратно, и при этом он выпивал бутылку с кем-то на двоих.

– А у вас появлялись мысли, почему бы не перебраться обратно? Вам хотелось домой? Были попытки уговорить родителей вас оттуда забрать? – неожиданно прервал свое молчание мужик с планшетом.

– Вы знаете, они, скорее всего, эти попытки, были первое время, но по каким-то причинам это не получалось. Со временем я уже там неплохо адаптировался. У меня даже были детские романы с местными девчонками – девочки там тоже присутствовали. Я привык уже к этой жизни… А чего мне проситься домой? Мне уже казалось, что я здесь всегда живу. Я знал, что у меня есть дом, есть родители – они, правда, очень редко приезжали, потому что нечасто разрешалось посещение. И не всегда это было связано с портвейном папиным – привозили какие-то конфеты, печенюшки… А так я уже просто понимал, что живу здесь. Я же не понимал, что та жизнь, которая была в Москве, проходила мимо меня. Там моих ровесников водили за ручку в школу, они обучались и, собственно, всё. А мы росли в жёстких условиях, огребая палкой по голове, пытались скрыть следы курения, выясняли отношения как мужики, дрались. Это было в общем-то достаточно похоже, насколько я сейчас понимаю, на то, как живут дети в детских домах. Разница была в том, что в детском доме у ребёнка нет семьи, нет другого дома, ему придётся доучиться до конца, и только потом он выйдет во взрослую жизнь. А я знал, что через пару лет это закончится. Но я об этом не думал, у меня были совершенно другие интересы. Но в силу того, что я туда попал не зверёнышем, а, на самом деле, добрым мальчиком, не во всех злодейских выходках я участвовал. Я вот нашёл в лесу маленький грибочек и ходил каждый день его поливать и смотреть, как он растёт. Я почему-то думал, что это белый гриб, и никакая скотина его не сорвёт. Скотина никакая не сорвала, но оказалось, что это свинушка. Я был уже с некой склонностью к сентиментальности, даже живя вот в тех условиях, достаточно жёстких. Кстати, там я заработал своё первое сотрясение мозга. Был какой-то праздник, был родительский день, мы все ждали родителей, зачем-то я зашёл в туалет, а там был мальчишка из четвёртого класса – абсолютно отмороженный. И я уже не помню совершенно, из-за чего был конфликт, но он был, во-первых, старше, во-вторых, гораздо сильнее физически. Я ему ничего не успел сделать, а он взял меня за плечи и раз пять со всей дури ударил затылком о стену, после чего у меня всё закружилось, и я, видимо, потерял сознание. Открыл глаза я уже на полу, вокруг меня стояли воспитатели и мама. Видимо, я пролежал в этом сортире, на этом кафеле достаточно долго без сознания. Меня понесли в палату, потом повезли в больницу, и мама находилась со мной. Поставили диагноз – сотрясение мозга средней тяжести. Я выздоровел, никак это на мне не отразилось. Я просто стал ещё более аккуратным, ещё более злым. Несмотря на сентиментальность, жизнь заставляла приобретать такие черты характера, и эти две противоположности как-то уживались во мне.

– А чем закончился побег? – снова заговорил Молчун.

– Побег? В конце концов меня поймали, конечно. Я просто шёл, шёл, шёл по обочине – не знаю, сколько я прошёл. Меня догнали – то ли завуч, то ли училка – на УАЗе-«буханке». Естественно, вернули – получил я крепких люлей за этот проступок. Больше ничем мне это не аукнулось.

Владимир снова сделал паузу, попил воды и на пару минут задумался.

– Вот ещё был случай из интересных, – продолжил он, усмехнувшись. – Там была девочка. Девочка весьма симпатичная, но какой-то у неё был дефект. То ли она хромала, то ли у неё на лице какое-то пятно было. В общем, мы с ещё такими же двумя или тремя негодяями стали её обзывать – ну как-то обидно очень обзывать. Но не рассчитали, точнее, совершенно не знали, что должен приехать к ней брат с родителями. Они приехали, и девочка тут же пошла пожаловалась. И от брата я выхватил такого пендаля – «пыром», что называется – меня чуть не разорвало на две части. Я убежал от него в картофельное поле. И когда увидел, что он больше не гонится за мной, просто лежал и ждал, пока это «прекрасное» ощущение в заднице немножечко уйдёт.

– Вы говорите, что с такими же негодяями. Не все были негодяями? – Авдеев просто слушал, беседу дальше вёл только Молчун.

– Ну, я почему-то попал именно в число отрицательных учеников этой школы. У которых побеги, обзывания, ну и всякое такое прочее. То есть был полноценный класс, человек тридцать, и среди них я был отпетым негодяем, потому что всё время делал то, что нельзя делать. Ну понятно, что были ещё двое-трое таких же, как я, ну и, естественно, среди нас всё время как-то шла борьба за лидерство: кто больше насолит педагогам, сделает то, что нельзя делать, украдёт что-нибудь в столовой, и так далее.

– И были обычные дети?

– И были обычные дети, да.

– Которые никак не участвовали, просто жили там и учились?

– Да. А я был таким сентиментальным негодяем. Так в общем-то и прошло моё детство. Мы развлекались тем, что – ещё раз говорю – дрались, убегали, воровали, курили, лазили по заброшенной церкви, что тоже почему-то категорически запрещалось. Кстати, если идти от ворот, справа была какая-то группа кирпичных хозяйственных построек. И в одной из них был гараж, в котором директор школы хранил свой чёрный довоенный Опель Кадетт, с такими типичными, для машин того времени, круглыми колесными арками, круглыми крыльями, круглыми фарами. Очень-очень редко директор на нём выезжал ненадолго. Естественно, при любой возможности мы пытались через какие-то дырки пролезть в этот гараж и в Опель. Но попасть внутрь машины и как-то нагадить нам так и не удалось, хотя почему-то очень хотелось. А мозгов на то, чтобы нацарапать на нём что-нибудь гвоздём, тогда ещё не хватало. При этом сам директор-то нам ничего плохого не сделал. За всё время я его практически и не видел. Очень редко он на людях появлялся. Про него вообще никто ничего не говорил, он никогда не выступал на мероприятиях. Просто знали, что это какой-то мужик. И всё. Выглядел он на мой взгляд весьма зловеще, что, видимо, и вызывало подсознательную агрессию и страх. Такой старый, невысокий, худой, весь седой. Ходил в длинном коричневом плаще и сером костюме. А вместо одной руки у него был протез… В общем, прожил я в Лесной школе второй, третий класс, лето перед четвёртым, и меня забрали домой. В четвёртый класс я пошёл в обычную школу.

– Ну что же, – вновь заговорил Авдеев, – Пока я вижу, что наш эксперимент проходит вполне удачно. Двигаясь таким образом, постепенно выкладывая, один за другим, части пазла ваших воспоминаний, вы будете цеплять их друг за друга, дополнять, и, вполне вероятно, сложится общая картина, с тем недостающим фрагментом, из-за которого произошла наша с вами встреча, – Авдеев даже улыбнулся, заканчивая эту фразу. – До того момента не вижу смысла вашей аудиенции со следователем. Вы согласны?

– Да о чём мне с ним разговаривать, если я ничего не помню… – согласился Владимир. Всё пока совпадало с его собственным планом.

– Тогда, пожалуй, на сегодня закончим, отдыхайте. А нам ещё работать с другими пациентами. Всего доброго.

– И вам, – машинально ответил Володя.

К нему уже подходили амбалы. Они развернули каталку и перевезли его обратно в ту же палату, которая, однако, несколько преобразилась за время его отсутствия. Кровать передвинули к правой стене. Слева появились пластиковые стол и стул. На столе стояли суп, пюре с котлетой и, видимо, компот. Всё в картонной одноразовой посуде.

Амбалы расстегнули ремни, фиксировавшие ноги в каталке, легко, как пушинку, подняли Владимира с кресла и пересадили на кровать. Затем молча удалились вместе с каталкой. Сидя на кровати, Вова повернул голову налево и обнаружил ещё один, ранее не замеченный, дверной проём в боковой стене. Он поднялся на ватных ногах, затекших от длительного сидения, и, покачиваясь, подошёл к нему. Двери не было. За проёмом обнаружился небольшой санузел – унитаз и раковина. «Какая-то ВИП-психушка», – пронеслось у него в голове. Развернувшись, он заметил в противоположном углу под потолком глазок камеры наблюдения, которая явно контролировала всё помещение, включая большую часть санузла. «Какая-то ВИП-психушка», – закрепил Володя свою мысль и отправился поглощать содержимое тарелок и компот. Ел он, таращась на окно, полностью закрашенное снаружи белой краской, а закончив, добрался до кровати и лёг разглядывать потолок. Тут всё было без изменений. Всё тот же белый цвет. Он по-прежнему медленно вращался по часовой стрелке. Лёгкое ощущение падения – на месте. Звонарь, гад, тоже без дела не сидит.

Остаток дня ничем примечательным не запомнился. Довганик мог свободно распоряжаться своими апартаментами, но перемещение давалось с большим трудом. Предположение подтвердилось – на бедрах красовались огромные синяки, видимо, от удара бампером. В санузле обнаружилось полное отсутствие туалетной бумаги, однако душевая лейка на стене рядом с унитазом однозначно намекала на необходимость привыкать к китайскому формату оптимизации гигиенических процедур.

На ужин подали разогретые пюре с котлетой, видимо, оставшиеся с обеда, и чай. Владимир с трудом добрёл до стола и отрешённо поел. В окне продолжали показывать белый прямоугольник. Полная информационная изоляция. Ни смартфона с бесконечными уведомлениями мессенджеров о поступлении «типа прикольных» видео и картинок, ни навязчивого музыкально-рекламно-новостного фона из радио в машине, с экранов в поезде метро, из телевизора дома, из компьютера на работе, из хрен знает откуда в супермаркете. Просто ноль поступающей информации. Пустота! И… как будто что-то изменилось. Несмотря на долбаный колокол, падение и головокружение – как будто настало неосознаваемое, но долгожданное расслабление. Сон.

Утро ожидаемо началось овсянкой, бутербродом с маслом и чаем. Ну и непривычным душем сидя на унитазе. Амбалы вновь перекатили Довганика в кабинет напротив. Ноги опять пристёгнуты к коляске. Вода и столик снова рядом. Молчун с планшетом на месте. Авдеева нет. Президент и Фрейд продолжают украшать стену. О, действительно, это же Зигмунд!

А вот и Николай Сергеевич появился за своим столом.

– Владимир Викторович, доброе утро. Вчера мы остановились… – Он погрузился в изучение своих записей.

– Доброе утро. Да, я помню. На переходе в обычную школу.

– Замечательно. Давайте продолжим.

– Ну что, как говорится, срок мой в Лесной школе закончился, пошёл я в обычную, а там детки все приличные. Не то что курить – они и что такое мат не знали. Но всему плохому я их научил очень быстро. И, соответственно, я и в обычной нормальной школе сразу же попал в разряд хулиганов, непослушных, отрицательных детей. И это меня сопровождало всю учёбу во всех школах. Но успеваемость была на твёрдую четвёрку. То есть учился я неплохо. Мог бы и на пятёрки, если бы просто учился. Потому что как сказать? Я всё хватал на лету, мог ответить на любую тему. У меня всегда были сделаны домашние задания. Даже был такой случай, по-моему, сразу после того, как я попал в школу. У нас возле дома строили спортивную площадку, и там рос огромный-огромный дуб или какое-то очень толстое дерево. И чтобы его выкорчевать, рабочие сначала обкопали корневую систему. И было очень интересно, потому что это походило на траншею. Соответственно, мы, выйдя гулять, эту яму накрыли какими-то досками, и у нас получилось что-то типа военного окопа с блиндажом. Но тут появились мальчишки из соседнего двора, которые стали оспаривать эту территорию. И был там большой – именно большой – достаточно упитанный чувак, как сейчас помню, почти наголо или очень коротко стриженый. И я, недолго думая, заехал ему ногой промеж ног. Он упал, а я, изображая из себя каратиста – уже тогда я откуда-то это знал – я ему ребром ладони треснул по черепу. Причём треснул очень сильно! После этого наши противники ретировались, поняли, что ничем хорошим дело не закончится. А я как ни в чём не бывало пришёл домой. Рука, правда, сильно болела, но я сел делать уроки и написал целую тетрадку, тонкую, правда, но целую тетрадку. Мама говорила впоследствии, что утром у меня рука была вся чёрно-синяя. Она меня повезла в поликлинику, а у меня перелом пятой лучевой кости. Я, как оказалось, со сломанной рукой исписал целую тетрадь с домашним заданием. Я к чему всё это рассказываю? Что я учился неплохо. И я, допустим, мог выучить стихотворение, от которого плакала учительница.

Владимир рассказывал и снова чувствовал облегчение. Не было головокружения и гула. Он уже сам хотел говорить и говорить, чтобы не возвращалась эта тошнота. Чтобы не столько Авдеев, сколько ненавистный звонарь продолжал его слушать. Хотя быть центром внимания этих посторонних, да и, в принципе, недружественных людей… Да, Довганику это нравилось.

– Было это к двадцать третьему февраля. Нам разрешили выбрать самим стихотворение на военную тему. Где-то я выкопал стихотворение такое, задушевное. Я не помню его полностью, я помню последние строчки. Там смысл был, что вот война, мы солдаты, и последняя строчка звучала так: «Приходит грозная расплата, мы долго ждали, хватит ждать!» – То есть это был такой девиз. Поднимаемся и идём, несмотря ни на что. И оно было мной рассказано так, что даже учительница заплакала! Но, блин, по поведению у меня всегда была двойка. Всегда! Поэтому оценки были занижены. Я всегда сам себе гадил. И я уже привык, на самом деле, к такой ситуации. Я её не понимал – это сейчас я уже, прожив жизнь, понимаю. А тогда мне было всё равно. Я вёл себя так, как мне было удобно. Были в моём окружении, конечно, и ещё более отмороженные товарищи. Например…

Довганик неожиданно застыл, приоткрыв рот. На его лице появилось растерянное выражение.

– Доктор… Я понимаю, мы договорились, что я про себя вот тут сижу рассказываю – но это про себя, а как мне быть со всякими своими знакомыми? Я же знаю и какие-то нелицеприятные вещи про них, и в чём-то интимные, секреты всякие. Я бы не хотел… Не привык я как-то всем подряд такие вещи про кого бы то ни было, пусть даже и про совсем старых знакомых, рассказывать. Ну… Вы, конечно, доктор, но всё-таки по уголовному делу. Чего я буду вам «сливать» кого-то…

Авдеев и Молчун переглянулись.

– Владимир, послушайте, – Николай Сергеевич несколько торопливо попытался переубедить Довганика, – ну вы же не можете себя от других людей отделить. Вся ваша жизнь – это как раз история ваших с ними отношений. Вы, рассказывая об этих отношениях, рассказываете в первую очередь о себе. Поверьте, нет у нас задачи собирать какую-то гадость о ваших знакомых. Да и времени на это нет – так распыляться.

– Ну не знаю, – с сомнением протянул Володя, – всё равно я бы не хотел… Ощущение, что я на них донос собрался писать.

– А вы поменяйте их имена, фамилии, всё, что потребуется, – вмешался Молчун, – мы суть поймём, а как, так сказать, показания на них вы уже свой рассказ воспринимать не будете. Да и чисто юридически, я так думаю, никак ваши истории не привязать к реальным событиям. Всё перейдёт в область догадок, а догадки – это просто фантазии, материя, юриспруденцией не предусмотренная.

– Ну… может быть, – Володя задумчиво изучал свою обувь. – Можно попробовать, но я, блин, боюсь запутаюсь в псевдонимах.

– Отличная тренировка для мозга, для памяти. Мы как раз для этого всё и затеяли, – вмешался Авдеев. В его голосе звучали уже более довольные интонации.

– Ладно, сейчас попробую! – Довганик поправился в кресле, оперевшись руками в подлокотники, и уверенно продолжил. – Был такой… хм… Иван Совков. На пересечении Новослободской улицы и Лесной дом угловой стоит, который закрывает Бутырскую тюрьму своим фасадом. И вот в нём жил этот Иван. Он был со стеклянным глазом и всё время ходил с ножом, которым даже умудрялся периодически кого-то тыкать. Как его не сажали за это дело, я не понимаю. Он был чуть постарше, но это была гроза района. И иногда по сарафанному радио передавали: «О, Совок идёт, Совок идёт». А я как бы бздел[6], но мне было очень интересно. И представляете, в конце концов я с ним сдружился. Мы, правда, не стали какими-то там друзьями – не разлей вода, но так получилось, что Совок мог кого-то ножиком тыкнуть, а со мной за руку здоровался. В общем, в школе я хулиганил. Это была 142-я школа. Самое моё большое хулиганство, например, было такое. Один раз, когда учительница музыки вышла, на потеху всему классу я открыл верхнюю крышку пианино, где находятся молоточки, и просто ногой – а они же деревянные – сломал столько, сколько смог сломать этих молоточков. А часть из них, дебил, выбросил в окно – что и стало уликой, потому что кто-то их нашёл. Но было очень смешно – а я и рассчитывал на этот эффект. Приходит училка, садится за это пианино, нажимает, а оттуда ни звука. Но она была не дура, она сразу открыла крышку и увидела. Ну и: «Кто это сделал?» – Я не собирался признавать, но пальцев десять на меня точно сразу показало. Ну и ни у кого, естественно, не было сомнений, поэтому меня пытались исключить из этой школы. Пытались, но родителей заставили выплатить ущерб. А ущерб был существенный – насчитали 175 рублей. Потому что это фактически ремонт всего инструмента. И, в общем, потихонечку я перевелся в другую школу. Получилось вот как – я сейчас расскажу.

Володя попил воды и поспешил продолжить.

– У меня мама познакомилась с женщиной по имени Тамара. Эта Тамара, она состояла в… Ну это не секта – в церкви евангельских христиан-баптистов. Мама не очень понимала, что в общем-то это не наша вера, потому что ориентации на православную веру не было вообще никакой. У нас в семье все были атеисты в то время. А тут маму завлекло что-то. Ну, во-первых, литература, которую эта Тамара распространяла. Потом они стали ходить на собрания. Это Малый Вузовский переулок – там был дом христиан-баптистов, и у них стоял орган. А маму орган вообще потряс, эта органная музыка, причём бесплатно, и все поют… Ну и что, что это баптисты? Какая разница, они же евангельские христиане. На самом деле я и сейчас не очень понимаю, в чём заключалась их подрывная деятельность, потому что ничего кроме молитв, песнопений и Библий на русском языке, но изданных в Штатах, я и не видел. Эта Тамара была без мужа. У неё была старшая дочь и младший сын. Сына звали Эдик, и мы с ним сдружились. Они жили в том же доме, где и Совок, поэтому я совершенно бесстрашно ходил к нему в гости. И чем он мне был интересен? У Тамары были знакомые из Америки, которые привозили литературу. Один, я помню, был негр. Он подарил Эдику портативный магнитофон «Сони», кассетный. Круче только горы! Я ходил к ним, и мы с Эдиком сдружились. А он учился в музыкальной школе и играл на фортепиано. Причём он учился в семилетке, в Гнесинской школе. Он по 4–5 часов в день ежедневно занимался фортепиано и, честно сказать, играл как бог. Он играл Гайдна – а Гайдн один из самых сложных композиторов. Те, кто в теме, поймут. А в остальное время мы с ним общались и слушали на этом магнитофоне «Машину времени» и «Воскресение». Это, наверное, уже был где-то шестой класс. Истории с пианино и всего остального хватило, чтобы из 142-й школы меня мягко попросили. И когда всё это случилось, Тамара маме говорит: «Слушай, ну чего твоему сыну мучиться? Раз у него такая репутация – а мальчик-то хороший – давай его переведем в школу, где Эдик учится». Ну и меня перевели в 228-ю школу, которая находилась дальше от нашего дома, на Новослободской. Соответственно, новый класс. Перевели меня в другую школу и началось всё по новой. Надо было опять место под солнцем отвоёвывать. А там были чуваки, которые, собственно говоря, уже это место занимали. Соответственно, его надо было реально отвоёвывать. Один из них был Миша Гутник. Он был из чистокровной еврейской семьи. Весьма интересной, потому что его отец был очень-очень популярным и известным доктором, но я не помню, по какой специализации. Ещё у Миши был старший брат – его потом посадили за убийство. Он отсидел, вышел и его самого убили. Не знаю, что да как, но вот такая семейка была интересная. А Гутник-младший учился в нашей школе. Это противник номер один, с которым мне пришлось воевать. И номер два – это Хайдаров Рифкат, который играл за основной состав детской хоккейной команды «Динамо». Он был защитник… Мы ходили к нему на тренировки. Прославился он тем, что все говорили: «Хайдаров, блин, убьёт, но не пропустит». Вот он реально был как настоящий спортсмен – тупой и очень сильный. И что на льду, что в жизни – он убивал, фигурально выражаясь, конечно, но не пропускал. Вот с ними мне и пришлось доказывать, что я круче. И ещё я взял, по собственной инициативе, шефство над Эдиком, потому что он был ботан, который играл на фортепиано, и не имел такого опыта выживания. Его все били, а мне как-то было неудобно, потому что он вроде как мой друг, и я за него заступался. В общем, в этой школе тоже было весело. И тоже репутация превратилась в полное говно – учится парень неплохо, но ведёт себя отвратительно. Иерархию мы выстроили физической силой. Гутник – он был от природы жилистый, но никогда не занимался спортом. А я к тому моменту уже занимался дзюдо, а потом и боксом, в «Трудовых резервах». В конце концов, как сейчас помню, на четвёртом этаже после английского языка мы с Гутником и сцепились. Я провёл бросок, такой, на иппон[7] вообще. Треснул его головой об паркет и на этом всё прекратилось. Причём этот Гутник после удара об паркет из отстающих учеников стал отличником. Он пересел на первую парту, стал общаться с ботанами… А с Рифом, естественно, у меня так получиться не могло, потому что тот здоровый. И у нас с ним как всё происходило? Драк открытых не было. Мы просто уходили в туалет, и он говорил: «Дай я тебе вмочу!», а я говорил: «А потом я тебе». И мы обменивались ударами… С синяками, с разбитыми носами, но мы дружили. И эта дружба потом продолжалась, она была крепкой, настоящей и ещё долгие годы после школы. Собственно, так мы и поделили с ним первое место. Потом в нашей школе начался ремонт, нас полностью перевели в 182-ю школу. Как бы своим классом, но опять-таки, блин, новая школа, новый коллектив. А там у меня, не знаю, по какой причине, появился защитник – его звали Илья. Он, правда, умер молодым, по-моему, лет в двадцать – что-то у него было с сердцем. Хотя он был очень здоровым от природы – вот Илья Муромец. А! Я вспомнил, почему он решил меня защищать – мы с ним в садике были в одной группе. Так вот, эта новая школа располагалась ближе к Маяковке, напротив киностудии «Союзмультфильм». А Илья там и жил. И мы встретились и вспомнили друг друга. И он стал меня защищать, хотя я ему всё время говорил: «Илюх, ну как бы я сам в состоянии». И на самом деле оно так и получалось, что меня особо никто не трогал, потому что знали, что по репе получишь точно, а то и ещё чего хуже. А Илья, несмотря на то что здоровый, был не спортивным. То есть он за меня заступался, но всё время получал люлей, и фактически потом мне приходилось вывозить эту тему самому. Мы там год учились, и особо вспомнить нечего, кроме каких-то драк и потасовок. Потом вернулись в своё здание, где благополучно восемь классов я и закончил. Единственное, что было весело – где-то классе в седьмом к нам пришёл Качалов Витя – фанат «Динамо». Футбольный, настоящий фанат. Он был всегда грязный, неопрятный, в рваных шмотках. Но он, несмотря на всю свою, казалось бы, крутость – был ЧМО. Его в школе никто не воспринимал. А он и не претендовал. Он только рассказывал, как они поехали в Питер, как они поехали ещё куда-то. Как мочились с «конями» или с «мясом[8]», или ещё с кем-то. В школу он носил одну тетрадку, ручку и бутылку водки. И он умудрялся эту бутылку водки на большой перемене выпивать. Он всегда всё делал на задней парте. То есть после большой перемены он обычно там спал, так как был пьян. Ну вот, такая весёлая школа.

– И вам всё это нравилось, такое отношение к жизни, к людям, к себе? – опять включился Молчун.

– Ну… Понимаете, начиная с Лесной школы, мне приходилось всегда биться за место под солнцем, и это для меня уже вошло в определенную привычку и стало чертой характера. Но, конечно же, я не знал и не предполагал, что потом это сослужит мне не очень хорошую службу. Я так считаю. Потому что это на самом деле, как я сейчас думаю – просто желание быть на виду, заслужить аплодисменты, сорвать внимание и определённое восхищение. И других вариантов как это сделать, кроме как кулаками и какими-то выходками, я не знал. Потому что всё это действительно было заложено в Лесной школе. Я попал туда маленьким болезненным мальчиком, наивным, поливающим грибочек, а вышел можно сказать, закоренелым малолетним преступником. И конечно же, эта показушность, она впоследствии… Где-то и пригодилась, где-то не пригодилась, но это какой-то такой симбиоз – не очень правильный. То есть, псевдохарактера, отчаянности… Ну, как сложилось, так сложилось…

– И это были весь вы? Хулиганящий, дерущийся. А мальчик, выращивающий грибок, он исчез полностью?

– Да нет, не исчез. Всегда были и есть во мне и сентиментальность, и романтичность, но как будто… Как будто это все существует во мне под чутким надзором хулигана. Мне кажется, я всю жизнь пытаюсь вырастить этот чёртов белый гриб, а вырастает постоянно свинушка…

Володя замолчал. Его лицо помрачнело, лоб нахмурился.

– Есть мнение, что обида – это подавленный гнев, – подключился к разговору Авдеев. – Вы часто обижаетесь? Жалеете самого себя? – он выдержал короткую паузу и продолжил, – Владимир Викторович, давайте вы об этом просто подумаете. Не надо отвечать мне сейчас на эти вопросы. Попробуйте ответить на них себе, и потом мы, может быть, к ним вернёмся.

– Да… Хорошо, я подумаю.

– Отлично. Давайте попробуем продолжить. Немного сменим тему. Наверняка кроме разрушения школьного имущества и драк в вашей жизни присутствовали и какие-то другие интересы. Какое-то другое общение, кроме выяснения, кто круче. Например, вы с девочками в школе общались?

– Конечно, в школе были всякие амурные вещи. Куда же без них, да? – вернулся Володя к разговору, сглотнув ком в горле. – Например в 142-й школе была такая Андреева Лера. Не знаю, почему она казалась всем красавицей – это была такая дылда с косой. Просто у неё было некое опережение. У неё уже была задница, ляжки, и, видимо, из-за этого все расценивали её как предмет вожделения в пятом классе. Но она, несмотря на опережение развития, мне кажется, была не готова к любви, потому что была круглой отличницей и при этом достаточно странной. Всегда ходила, почему-то опустив голову. Не знаю, как у неё что дальше сложилось, но я тоже, в том числе, за ней бегал… Ну а в чём ухаживание выражалось? Портфелем по голове ударить, подножку поставить, ещё чего-нибудь. Вот такая странная любовь…

Владимир постепенно возвращался в более расслабленное состояние. Снова сопровождал свою историю задумчивыми улыбками, погружаясь в воспоминания детства.

– А потом появилась Оксана. Ох, Оксана! Она тут же заметила, что я с Андреевой Леры переключился на неё. Она, в общем-то, была страшная провокаторша. Но тут уже ей портфелем по голове я не бил. Мы с ней часами разговаривали по телефону, домой я её провожал, ещё что-то было. Конечно, дело не доходило ни до какого секса, ни до чего, но вот некая такая пародия на любовь… Не помню, как у нас с ней всё закончилось. А жила она в доме Торговой палаты СССР рядом с моим домом – там жили сотрудники этой палаты, то есть весьма обеспеченные и состоятельные люди. Двор у нас был очень интересный. Приютский переулок состоял из одного единственного дома, нашего, но почему-то он был с номером три. Куда дели первый и последующие дома я до сих пор не знаю. Хотя в нашем доме в то время уже были иномарки, но были они у людей, которые, видимо, попали в этот кооператив не как мои родители. Жил, допустим, у нас какой-то мужик, по слухам, с Гостелерадио. У него был Ситроен, красный – и это было очень круто! А у работников Торговой палаты СССР у всех были одни только Жигули и Волги. Видимо они… шифровались и не выставляли напоказ своё истинное богатство… Вот стал рассказывать про дома и вспомнил! Мы жили на втором этаже с родителями. А над нами жила семейная такая чета – дядя Антон и тётя Аня. Детей у них не было. Тётя Аня, видимо, фактически нигде не работала и в основном всё время находилась дома. А дядя Антон был переводчиком с испанского. И они были семьёй очень, можно сказать, крутой по тем временам. Потому что дядя Антон путешествовал по всяким испаноязычным странам, и у него в друзьях – то есть он приезжал в гости, он к нам приходил, я его лично видел – был… – Довганик многозначительно посмотрел на собеседников, – очень, очень известный испанский певец. Понимаете?

– Я думаю, понимаем, – рассмеялся Молчун, – вы вообще всех отказываетесь называть своими именами?

– Ну да, буду следовать этому правилу полностью, – Володя улыбнулся в ответ. – Так вот, испанец приходил бухать к дяде Антону и тёте Ане. У них квартира была очень модная. Коридор был отделан красной искусственной кожей, через метр пробит лакированной рейкой, в барном стиле. На кухне кухонный гарнитур, в котором им кто-то очень интересно расписал фасады, или кухня привезённая откуда-то была. То есть сама кухня была чёрная, и по фасадам шла такая вензелеобразная роспись по периметру. Ну то есть квартира была – вау! А ещё дядя Антон, помимо того, что бухал сильно, сильно курил, и отовсюду, где был, привозил сигареты, и коллекционировал пачки, полные сигарет. У него в прихожей полки по периметру были забиты разными сигаретами со всего мира. Ещё у них в друзьях был очень известный академик – его именем сейчас улица названа. Он тоже у них бухал и тоже приходил к нам домой. Потому что им становилось скучно, когда они набухивались, а тогда было принято идти к соседям. И испанец приходил.

– Пел? – улыбнувшись, спросил Авдеев.

– Нет, не пел – пил. Я просто это помню. И у дяди Антона была особенность, которая нам доставляла много неудобств – из-за неё, собственно, моя семья и дружила с ними, можно сказать, вынужденно. Он, когда напивался в муку, приходил, открывал воду и ложился в ванну – в одежде, в часах, в ботинках, в пальто, в шарфе, в шапке, и, естественно, засыпал. Он как-то умудрялся не тонуть, видимо, потому что был в одежде. Но вода переливалась через край, и они нас всё время заливали. Всё время заливали! И потом мы уже перестали делать ремонт. А на тот момент потолок был какой? Обычно его белили. А мы его покрасили масляной краской, которая не так сильно пропускала воду. Потому что дядя Антон этим занимался регулярно. И обычно происходило это так – звонок, открываем дверь, стоит в мясо пьяная тётя Аня и говорит: «Помогите Антона вытащить, он опять в ванной». Мы тут же бежим в свою ванную, смотрим, капает или нет, потом бежим на третий этаж вытаскивать дядю Антона. Такая вот весёлая была жизнь.

Увидев, что Володя сделал паузу, Авдеев посмотрел на часы и сказал, глядя на Молчуна:

– Владимир Викторович, смотрите, в целом, на сегодня можно закончить, но если есть желание и силы, можем продолжить.

Молчун при этом чуть кивнул головой, соглашаясь.

– Да, есть, – ответил Довганик и продолжил. – Вот ещё интересная амурная история была – и она имеет продолжение. Не сама история, а действующие лица. Это уже было в школе 228-ой, которая на Новослободской. Там появилась девочка старше меня. По-моему, я учился в седьмом, а она в девятом – Храмушина Оля. Сначала мы с Гутником Мишей затусили с Олей, но Гутник отвалил. Было какое-то соперничество, но он отвалил по каким-то своим причинам. Но зато подвалил десятиклассник, блин, Федька Петров. И мы с ним параллельно за Олей ухаживали… В общем, в конце концов она стала моей первой женщиной. Мы с ней дружились, любились и тут уже, как говорится, всё было по-взрослому. А поскольку было это уже в седьмом или восьмом классе, я мог закрыть дверь к себе в комнату, и даже при родителях мы с Олей там уединялись. Ольга же, ко всему прочему, ещё и встречалась с Федей. Что было у них, я не знаю. И ещё у неё был любимый парень – прям она так и говорила – который жил с ней в одном дворе. Как его звали, не помню. Но Оля жила очень далеко – в Свиблово. В общем, она умудрялась с нами тремя встречаться. Но меня в конце концов Федя-старшеклассник победил – в том смысле, что я был вынужден от Ольги отстать, и жалел об этом, конечно. Я сейчас могу сказать, что не жалею, да? А тогда для меня это трагедия была. Потому что это же как? Любовь! Это же чувства! Я же всё-таки был хулиган-то такой, картонный. А в душе-то я по-прежнему оставался любителем поливать грибочек. И поэтому я сильно расстраивался. А Федька – он ездил в Свиблово, выяснял отношения с тем третьим. Причём я помню, что он перед выездом всегда вооружался. У него папа был охотник. Федя с антресоли вытаскивал охотничий нож, засовывал его за пояс и ехал в Свиблово. Чем там всё закончилось, я не знаю. Но есть причина, почему я ему уступил. Потому что Фёдор был по жизни моим защитником. Вот по жизни! Вот как только я попал в 228-ю школу… А это произошло следующим образом. Я как-то раз занял три рубля…

– Это же были тогда достаточно большие деньги для школьника? – уточнил Молчун.

– Да, большие. Занял у Комарова Ивана. Он был из богатой семьи – тоже, кстати, умер в раннем возрасте, от цирроза печени. Ванька Комаров – он не так чтобы был гроза района, но, в общем-то, был, что называется, в авторитете определённом. Я не смог эти три рубля вовремя отдать, и буквально на второй или третий день просрочки он меня встречает во дворе и бьет мне в глаз. Ну, я с синяком иду в школу. Прихожу, и тут совершенно не знакомый мне парень, которым оказался Фёдор Петров, подходит и говорит: «Эй, малыш, кто тебя избил?» Я говорю: «Да тебе какое дело?» – что-то типа того. Он: «Нет, так нехорошо, маленьких обижать». Он же не знал, что я-то говно то ещё. Ну я ему говорю: «Да это во дворе, Ваня Комаров». Ну и Федя значит… А он жил на Угловом переулке. У нас была такая делёжка территориальная: «лесные», к которым я относился, «угловые», «марьинские» и так далее. «Лесные» с «угловыми» очень сильно конфликтовали. А получалось так, что Комаров был «лесной», а Петров – «угловой». И Федя собрался, пошёл ко мне во двор, я ему показал Ваню, ну и Федя Ване навалял принародно. Не помню уж, как был замят вопрос с деньгами… Но с тех пор Фёдор стал моим защитником по жизни. Впоследствии он каким-то образом попал в армию санинструктором, после армии поступил в медицинский институт и сейчас это достаточно известный и уважаемый всеми хирург – у него золотые руки. И мы практически всю жизнь поддерживаем с ним отношения. Он действительно хирург с большой буквы. А дружба выросла из такой истории…

– Не устали? – среагировал Авдеев на затянувшуюся паузу.

– Да нет, давайте ещё чуть-чуть.

Владимир немного поёрзал в кресле и продолжил.

– А в 228-й школе у меня ещё был, как я его считал, лучший друг – Дима Матвеев. Он учился в параллельном классе, жил в трёшке на улице Тихвинская, которая ни к каким группировкам особо не относилась. У него очень интересная была семья: мама, отчим и сводный брат, который учился в институте и фарцевал[9] шмотками. Отчим был практически копией нашего великого актера Басова. Причём с таким же голосом, с таким же тембром. Мама – такой милый колобок – высокая, в очках с большими диоптриями, толстенькая, в отличие от отчима. Я с Димой сначала подружился, а потом в нашей компании появился Риф, ещё ребята – Серёжа Козлов и Никита Козлов. Это у нас была такая банда в седьмом и восьмом классе, и потом уже дальше мы достаточно долго шли по жизни вместе. И хочу сказать, что Дима, я и Риф были, в общем-то, отъявленные хулиганы, которые в школе были на плохом счету. Остальные были чуть-чуть получше, но тоже примерно этой же масти[10]. И нас это ещё больше скрепляло и сплачивало. А больше всего нас сплотил интерес к мототехнике. У Димы в доме жил пацан – Виталик, который был гораздо старше нас. Самое прикольное что он умел делать – он умел любой спиртной напиток заливать прямо в горло, это когда запрокидывают бутылку и она туда выливается. Он всегда показывал этот трюк, если кто-то башлял[11] за спиртное. А ещё у него был гараж – не под машину, а именно под мотоцикл. И в этом гараже стоял старый, разобранный в болты мотоцикл «Ковровец». И мы с Димой, потихоньку занимая денег у родителей, таская, экономя на завтраках, этот «Ковровец» собирали. Ездили на станцию «Сортировочная», потому что там был единственный магазин, где продавались запчасти для мотоциклов. Выяснили, что «Ковровец» – это предок «Восхода», соответственно, многие запчасти именно от «Восхода» подходили. Где-то раздобыли литературу, читали, и в конце концов его собрали. А денег на тормозную систему не хватило – ни на ручной, ни на ножной тормоз, ни на колодки. То есть на этом мотоцикле тормозов не было в принципе, вообще! От слова «совсем»! И мы этот «Ковровец» собранный, без тормозов, перевезли к Диме на дачу. Дача у него была в Поварово – точнее, это была дача отчима. Поскольку мы считались лучшими друзьями, Дима оставался у меня ночевать – родители об этом знали, я оставался у Димы ночевать – родители мои тоже об этом знали. И, соответственно, родители решили, что пускай дети отдыхают на даче всё лето. Мы туда отвезли этот «Ковровец» и завели его там в первый раз… В общем, в конце концов мы на нём поехали!

– Без тормозов? – удивлённо переспросил Молчун.

– Ага, сейчас расскажу как. Ездили по очереди. То я за рулём, то он за рулём. По одной асфальтированной дороге, я не помню уж, по-моему, которая в Солнечногорск вела. Самым главным было – по команде опустить ноги. То есть, мы когда ехали… Допустим, Дима за рулём, я сзади. Мы разогнались до четвёртой передачи, едем с приличной скоростью, и тут надо тормозить, и Димон орёт: «Тормозим!» – а мы ходили всегда в кирзачах – это была наша самая любимая обувь. Я и в Лесной школе в кирзовых сапогах ходил – где их нашли такого размера, я не знаю. Кирзовые сапоги – это была самая популярная обувь, по крайней мере, у нас в районе – а может, и во всей Москве. Вообще я когда жил там, на Лесной, одежда моя состояла из телогрейки, поясного ремня какого-то – солдатского, скорее всего, и кирзовых сапог. И вот Дима орал: «Тормозим!», и мы опускали свои четыре конечности на асфальт и сапогами тормозили. Иногда это не удавалось и приходилось, чтобы не вылететь на перекрёсток, сворачивать в лес. Там уже, хочешь не хочешь, тормозили всем остальным. Это нам дико нравилось, придавало крутости, потому что все парни и девчонки, которые там проживали, знали, что есть два таких отмороженных идиота, которые гоняют на зелёном «Ковровце» без тормозов. Но мы были не одни такие идиоты. Ещё там был участковый, которого звали Лёша Задов. А Задов, потому что один раз он у своей тёщи напился – у него были красные Жигули – и ехал к себе домой почему-то задом. После этого его стали звать Лёша Задов. Ну то есть было весело, было замечательно. Конечно же, и курево, и алкоголь присутствовали уже в нашей жизни. Присутствовали «Ковровец», телогрейки, кирзачи. Но в душевном смысле это было прекрасное время, потому что я ничего не должен был доказывать Диме, а Дима – мне. Мы просто искренне дружили. Когда удавалось слямзить какие-то деньги у родителей или ещё у кого-то, мы покупали спиртное. Кстати, с этим ещё очень забавная история тоже связана. Мы как-то напились… Ну а чего нам надо-то было? Купили какого-то вонючего портвейна – «Степной аромат», по-моему, назывался. Выпили и решили поехать в Москву. Сели пьяные в электричку. И по дороге из Поварово до Москвы нам захотелось в туалет. Скорее всего, по-большому, потому что иначе мы бы всё сделали в тамбуре. Тогда это было в порядке вещей, а уж нам-то пьяным точно никакой преградой не являлось. Мы вышли и нашли туалет пристанционный. А это две или три дырки в полу, всё вокруг загажено, и яма, которая тоже под завязку заполнена продуктами жизнедеятельности, так сказать. Всё воняет! А меня настолько развезло… В общем, я провалился в эту дырку. Благо она была не очень глубокая, но нырнул я с головой! Димка меня вытащил. Ему-то руки помыть, да? А я-то весь! Ну вот весь! Все шмотки, волосы! Всё что мог помыть – руки, лицо – я помыл, но всё остальное было в чужом дерьме. И в таком виде мне пришлось на следующей электричке продолжить путь в Москву. Люди, конечно, шарахались. Я уж, честно говоря, не помню, стыдно мне было или смешно. Приезжали на Ленинградский вокзал, и от него на метро ещё надо было доехать до Новослободской. Вот такой комичный случай…

Довганик опять затих и, задумавшись, на несколько секунд, продолжил:

– Ещё я хотел, опять-таки, вернуться к своему душевному состоянию… Я просто очень хочу это сказать, и я скажу… Когда умер Леонид Ильич Брежнев… В 82-м году, в ноябре месяце – я ходил в шестой класс. И, как сейчас помню, об этом объявляли по радио. В школе, соответственно, были громкоговорители, траурная музыка, заявление диктора, что на таком-то году, после продолжительной болезни, трали-вали, ну и так далее. Я искренне, искренне рыдал… Вот прям искренне рыдал! Я не понимал, почему! Ну кто он мне? Родственник или вообще кто, да? Какой-то Брежнев, которого я… Я понимал, что это вождь, начальник и так далее, но я искренне рыдал. И как оказалось, эти мои детские слезы, в общем-то, были обоснованы. Потому что с уходом Брежнева и с уходом этой эпохи началось всё то, что впоследствии очень сильно повлияло на мою судьбу. И я не могу сказать, что в положительном смысле. Хотя, может, у любого человека есть какие-то… Хотя нет, есть люди, которые просто живут ровно – родился, учился, работает. А у меня всё время эти американские горки, всё время сентиментальность, смешанная с хулиганством. По жизни всегда присутствует алкоголь и вот… Наверное, где-то в подсознании я человек, честно сказать – где-то и суеверный, где-то верующий, а где-то верящий в экстрасенсов, но суть в том, что я рыдал. Рыдал, когда умер Брежнев.