Читать книгу В поисках счастья - Игорь Мосин - Страница 6

(Март 1920)

Гришка проснулся рано. Выйдя на двор, поёжился: утро выдалось неприветливым – ночью северный ветер нагнал плотные облака, в которых затерялись неяркие мартовские звёзды. Навстречу, радостно поскуливая, виляя острым, плохо закручивающимся в кольцо, хвостом (от чего и получил свою кличку), выбежал Штык. Собака, сдерживая громкий лай, лизала руки и лицо присевшего перед ней хозяина.

– Тише, Штык, перебудишь всех, рано ещё.

Потянувшись, осмотрелся. Из приоткрытой двери сарая лился тусклый свет керосиновой лампы. Заглянул. Сонька доила встряхивающую крупной головой Рыжуху; в углу сонно копошились пять кур, да петух вполглаза смотрел с насеста – чего, мол, хозяин, так рано поднялся, я только раз прокричал.

Да, негусто от батиного хозяйства осталось, негусто.

– Гриша, всё ж таки решил идти?

– Чего ждать? Петли пятый день непроверяны стоят.

– А маманя?

– Придёт. К вечеру возвернётся. Да ты не тоскуй, я обернусь скоро.

– Я не тоскую, Гриша, но отчего-то всю ночь ныло, – показала на левую половину груди, – вот здесь, аж дышать трудно. Маманя обещала вчерась ещё возвернуться, до сих пор нет. Может, обождёшь?

– Я, может, и обожду. Зверь ждать не будет.

– Поешь в дорогу, я собрала уже, – встала, опёршись левой рукой о поясницу, правой подняв тяжёлое ведро, – пойдём, молока налью.

Сонька была на два года младше брата, и хоть шёл ей сейчас всего восемнадцатый год, жизни в ней, как говорила бабка Прасковья, не было. Потявкивая, закрутилась под ногами лайка, забрехали соседские собаки.

– Говорил тебе, непутёвый, всю округу перебудишь.

Достав из кармана кусочек сухаря, дал собаке понюхать, приказав: «сидеть!». Быстро забежал за угол дома, спрятал сухарь под дальним забором и, вернувшись, бросил: «Ищи!». Так они играли лет шесть, с тех пор, как Штык щенком появился в доме. Отец учил – собаку надо сызмальства воспитывать правильно: она – охотник и должна искать добычу, а не жрать, как поросёнок, с корыта. И, хотя Штык давным-давно зарекомендовал себя «охотником со стажем», игра повторялась каждый раз. Лайка азартно подбежала к спрятанному сухарю, подцепила его лапой и, бережно схватив зубами, принесла назад, дружелюбно виляя хвостом: вот, я нашёл, хватит играть, пора заняться серьёзным делом.

Месяц выглянул и вновь спрятался в тучу – «подмигнул», предупреждая: ночь заканчивается, я ухожу, и тебе пора. Улыбнувшись в ответ, Григорий зашёл в дом, перекусил тем, что накрыла на стол сестра, запил парным молоком и, поблагодарив, направился к выходу, проверив заплечный мешок со сложенным с вечера скарбом и патронташ. Выходя в сени, снял висевшую на стене бельгийскую двустволку Пипера шестнадцатого калибра, приобретённую перед самой войной. Покупка оказалась удачной – с тех пор отец без трофея ни с одной охоты не возвращался, ласково называя ружьё «моя бельгийка».

Кутаясь в платок, на крыльцо вышла сестра.

– Зайди в дом!

– Не холодно, Гриша, провожу тебя и зайду.

Подозвав собаку, ловко посадил её на цепь. Штык, вопросительно гавкая, то припадая на передние лапы, то бросаясь вперёд, всем поведением выказывал недоумение и протест по поводу происходящего.

– Сегодня, Штык, пойду один. Ты тут Соньку охраняй, не ровен час… – взглянув на сестру, спохватился, – я скоро. Охранять!

Перекрестившись, надел на голову малахай, взял прислонённые к завалинке широкие короткие лыжи, проклеенные снизу мехом изюбря и, под громкое, уже не сдерживаемое лаянье, вышел за ворота.

Отцово ружьё взял, к удаче, – немного успокоившись, Соня принялась убирать со стола.

Отца – Ивана Силантьевича Горшкова – забрали на «германскую» три года назад. В четырнадцатом, когда она началась, все думали – закончится быстро, но война всё тянулась, перемалывая новые и новые жертвы. В конце шестнадцатого отца вызвали на мобилизационный пункт – пришёл черёд его возраста. Во время проводов, Соня это запомнила на всю жизнь, мать вдруг запричитала, завыла как-то по-звериному и, повиснув на отце, вдруг быстро-быстро начала кричать-говорить: не пущу, не пущу, не пущу! Отец, смутившись, приобнял её, успокоил, уведя в горницу. На следующее утро до места сбора провожать его пошёл один Гриша.

Вначале письма приходили часто. В них Иван Силантьевич передавал приветы, веля кланяться поимённо соседям с улицы, и с соседней улицы, и с другой. Затем в двух-трёх предложениях рассказывал о солдатском житье-бытье, после чего вновь поимённо слал поклоны всем знакомым из родной слободы. Мать просила Гришку читать письма всякий раз, когда в избу заходили соседи, всегда внутренне переживая, вытирая украдкой кончиком платка нет-нет да выступавшие на глазах слёзы. Но через какое-то время весточки стали приходить реже. А после восемнадцатого года и вовсе потерялся след таёжного охотника.

Соня присела на сделанную отцом лавку, нащупала пальцами вырезанные ножом цифры: «1915». Где-то батя сейчас, жив ли? Ох, неспроста у меня сегодня так сердце ноет, неспроста.

Здоровье её пошатнулось более двух лет назад. В первую зиму без отца, в феврале, полоскала бельё на реке. Налетевший ветер попытался вырвать из девичьих рук намокшую тяжёлую простыню, отчего, потеряв равновесие, поскользнулась на мостках и, не удержавшись, упала в ледяную воду. Стиравшие рядом бабы тут же привели её в дом, где, хватаясь за голову и возводя руки к небу, засуетилась мать: принялась наливать горячий чай из самовара, укутывать в сухую простыню. Спас Гришка: срочно затопив баню, вбежал в избу, велев сестре раздеться.

– Я, Гриша, в бане разденусь, – стесняясь, дрожа всем телом, тихо запротестовала.

– Я тебе дам – в бане! Дура! Сейчас же раздевайся! – закричал, держа в руках бутыль самогона.

От его натиска мать пришла в себя. Вытолкнув сына в сени, быстро сняв с дочери всю одежду, с силой растёрла самогоном синюшное тело. После пропарила, но… беда не приходит одна. Ни растирание, ни баня не спасли от воспаления лёгких. Болела Соня долго, тяжело. Только к маю первый раз вышла на двор, до конца так и не оклемавшись. После болезни стала вся квёлая, как не живая. И лишь изредка в глазах её появлялся прежний озорной блеск и детская весёлость.

До зимовья, построенного дедом, было вёрст двадцать. Григорий споро шёл на лыжах, углубляясь в спящую таинственным морозным сном тайгу. Вначале молодые деревья стояли вольно, но чем дальше, тем плотнее становилась чаща, густыми кронами заслоняя землю от предрассветных сумерек. Он давно заметил – монотонная мерность движений вытесняла из головы тяжёлые мысли, освобождая место приятным воспоминаниям.

– Батя, чаща оттого так и зовётся, что деревья чаще растут?

– Ты смотри, сообразил, – похвалил отец, – должно быть, оттого.

Первый раз отец с дедом взяли Гришку на охоту, когда тому только-только исполнилось девять лет. Не за папоротником, да грибами – за ними ходил сызмальства, а на настоящую охоту, вглубь дикой тайги. Мать было запротивилась: «Куда, рано ему». Но Силантий Силыч строго сказал: «Цыц! Ещё баба у меня в дому не командовала! Марш по своим делам, „закудыкала“ в дорогу!». Гришка весь день деловито мешал взрослым собираться: перекладывал провизию, проверял нарты, пытался зарядить дедову бердану, тут же получив от него звонкий подзатыльник: «Я смотрю, ты прям иззуделси! Гляди, как бы весь пыл ещё до тропы из тебя не вышел! Не крутись под ногами волчком, делом займися – Щуку покорми!». Щукой звали дедову лайку. Он всегда держал только сук. «Кобель – собак ненадёжный, – Силантий Силыч называл собаку в мужском роде, объясняя, что так правильно, а как они „таперича“ говорят – это „от вырождения рода людского“, – кобель завсегда налево норовит уйти, как любой мужик! Нет, на охоте, оно понятно, будет и он свою службу несть, но как только течку учует – пропал! Не удержишь. Потому лучше суки собак не найти. Она ведь, строго говоря, и кобелём вертит: пока, как говорится, сучка не захочет…».

На той охоте случился у Гришки первый казус. Отец учил ставить петли на соболя. Наука нехитрая, но сноровки и навыка требовала. На удивление, Гришка освоил её быстро.

– Петля, Гриня, первое дело! Она и шкурку не спортит и зверьку не даст на земле остаться. Сам понимаешь, иначе его мыши да бурундуки погрызут. А что за охота брать мех с изъяном? Запоминай: берём два колышка, – отец подвёл сына к пунктирным маленьким следам на снегу, – забиваем их в землю.

– Батя, так земля-то мёрзлая.

– Эк, сообразил! Мы с дедом тут ещё по началу зимы колышки вбили.

– А как знали, что здесь надо вбить?

– Так у соболя повадка какая? Он по своему следу несколько раз проходит. Как первый снег выпал, тут и проверяй его ходки. Раз, где прошёл, всё – его тропа. Вот и наши колышки. Вишь, на них поперечина. В неё палочку вставляем, но не простую, а с зарубкой.

– Зачем?

– Да ты что? А петлю на что зацепишь? – отец достал волос из конского хвоста, скрученный в петлю, подцепил к зарубке на гибкой палочке, – вот она и держит петлю.

– И как она сработает?

– След видишь?

– Угу.

– Вот сюда, посредине колышков, прям по следу, втыкаем ещё один колышек.

– Такой? – поискав вокруг, подобрал длинную палку.

– Не, помельче, – осмотрев очередную палочку, протянутую сыном, похвалил, – молодец, такой. Вишь, у него наверху «коготок» торчит?

– Так-то ж сучок.

– Сучок у тебя в глазу. А это – коготок. За него сейчас и зацепим петлю. Соболю между колышками надо по тропе как-то пройти, он петлю заденет и за собой потянет. Вот механизма и сработает.

– А дальше?

– Дальше – ходи, проверяй ловушки, добычу собирай. Понял?

– Угу.

– Ну, тогда давай, найди соболиную тропу, попробуй поставить, я рядом буду, пособлю, ежели что.

Искал Гришка свою первую тропу долго. Никак не попадался ему след соболя. Пару раз видел висевших зверьков на отцовских ловушках, но свою тропу найти не мог. Лишь к вечеру, измаявшись, увидел на розово-синем от заходящего солнца снегу чёткие точки маленьких лапок. «Вот! Нашёл!». Понял сразу, врождённым чутьём охотника. Всё сделал, как учил отец. Умудрился даже вбить в мёрзлую землю колышки, сделал растяжку, накрутил конский волос, зацепив его за «коготок». Беззвучно отошёл в сторону, схоронясь за старой лиственницей, с замиранием сердца следя за соболиной тропой.

Отец подошёл незаметно, мягко положив тяжёлую руку на плечо, отчего Гришка встрепенулся.

– Гришаня, вот тебе главный урок – спину никогда не открывай. Бояться – никого не бойся, но человека, даже знакомого, в тайге остерегайся больше зверя. Здесь люди меняются: кто к хорошему, кто к плохому. Даже не меняются… выходит наружу из человека в тайге то, что в нём заложено. Природа своё берёт. Так что спину не открывай – всякое может случиться, и не заметишь, как сзади кто подкрадётся. Звуки слушай: зверь завсегда подскажет – где, кто идёт. Особливо птица. На знакомых один сигнал подаст, на чужака – другой. А чего ты здесь стоишь-то?

– Как чего? Соболя жду.

– Так ты петлю поставил?

– А то, – на красном от мороза, с инеем на длинных ресницах, лице проступила довольная детская улыбка, – хошь поглядеть?

– К чему? Вот завтра придём и увидим, как твой капкан сработал.

– Как завтра?

– Так ты что, думал – поставил петлю и всю зиму здесь сиднем сиди в ожидании? Нет. Наше дело по-другому устроено: поставил в одном месте, иди дальше, ставь следующую, по пути проверяй выставленные. Если соболь попался, сымай, и в мешок. И так кажный день. Темнеть начинает. В тайге ночью оставаться негоже, идём до зимовья, там уже Силантий Сылыч ждёт.

Гришка всё оглядывался, всё надеялся – сегодня попадётся соболь…

Утром отец нарочно повёл к другим тропам: показал место, где летом протекал таёжный ручей, сейчас скрытый под толстым слоем льда, объяснил, как ставить петли на нём. Но больше водил для того, чтоб выработать характер: негоже охотнику суетливым быть, надо уметь ждать и терпеть.

К полудню, мягко скользя на широких лыжах, добрались до деда – тот выкуривал из поваленного дерева спрятавшуюся в дупле добычу. Гришке стало жаль зверька. Нет, вот так, на растяжке, или битого стрелой, куда ни шло, но травить дымом бедное животное… Отвернулся.

– Глянь, пожалел! Размазня! – тихо сказал дед, надевая на правую руку кожаную рукавицу.

– Гриня, – строго обратился отец, – на охоте жалости нет! Взялся за дело – доводи до конца. Иначе…

Он не договорил. Задыхающийся в дыму соболь выскочил из дупла, тут же схваченный проворной рукой Силантия Силыча. Сердце зверька бешено трепыхалось, поэтому дед сильно сжал соболя, подержав так некоторое время. Маленькое пушистое тельце затихло. Хоть и жалко зверушку, сумел оценить, как ловко старый охотник расправился с ним.

– Дед, а пошто ты на капкан не ловишь?

– На капкан? Капкан, он что? Может и шкурку попортить, и железный. А железо тайге – чуждый элемент.

– Так его гольды ловить научили.

– Да, было дело. По молодости. Я к ним попал. Вернее, они меня подобрали. Плох я тогда был, думал, всё, не выживу. Но выходили. Три года у них жил. Ладно, сейчас не время, в другой раз расскажу. Да и болтать в тайге нечего. Идём, поглядим на твою работу.

Гришка бежал на лыжах изо всех сил: чувствовал, верил – соболь попался! Но, подъехав ближе, увидел лишь пустую петлю, болтающуюся на сработанной ловушке. Отец взял в руки конский волос, осмотрев, поднёс ближе к сыну.

– Гляди, – в петле застряли волоски соболиной шкурки, – как он тёрся, чтоб вызволиться!

– Значит, он попался?

– Конечно, попался. Молодец, Гриня, хорошо петлю поставил.

– Но почему ушёл?

– Потому, – пояснил дед, – поставил-то хорошо, но не грамотно.

– Это как?

– Для того, чтоб не ушёл, надо все деревца рядом с гибким прутом, на котором петля накинута, вырубать. Тогда ему не за что будет цепляться. А так, – отец положил свою большую руку на плечо сына…

Гришка резко повёл плечом. Обидно было до слёз.

– Почто не сказал, батя? Я б вырубил!

– А оттого и не сказал, чтоб наука впрок пошла, – Силантий Силыч тихо рассмеялся, – кажный должон на своих ошибках выучиться.

Сколько с тех пор он этих петель переставил, всяких разных – и на соболя, и на кабаргу, и на косулю, в любое время года. Сколько зверя в тайге побил, сколько дней и ночей здесь провёл! И сейчас понимал: прав был отец с дедом – крепче усвоится наука на своих ошибках. И чем раньше их сделаешь, тем прочнее выучишься.

Воспоминания приглушили невесёлые думы о пропавшем на войне отце, о хворой сестре, о матери: интересно, маманя вернулась? С чего так задержалась в городе?

Мать – Ефросинья Васильевна – два дня как ушла в город за лекарством для Софьи. Со времён болезни сестре лучше не становилось. Были моменты, особенно летом, когда она «оживала», но длились они недолго. Первые прохладные дни вновь возвращали сестру в состояние тихого угасания. С месяц назад в селе остановился один из многочисленных белогвардейских отрядов. Так получилось, в их избу подселился военный доктор. Мать не решалась показать Соню врачу, но тот сам, услышав ночью кашель молодой девушки, попросил разрешения осмотреть дочь. Велев раздеться по пояс, прослушал через металлическую трубочку, чудно говоря: «дышите, не дышите», после чего начал простукивать спину ниже рёбер.

– Ой, больно!

– А так? – доктор попросил лечь на кровать и надавил на живот.

– Так щикотно.

– А здесь? – он вновь надавил, ближе к боку.

– Больно, но не так шибко.

– Одевайся, милая. Давно это у неё? – вытирая руки о полотенце, спросил стоящую поодаль озабоченную мать.

– Года два, может и поболе.

– Ну-с, расскажите-ка мне, с чего всё началось, что за болезнь определили местные эскулапы.

– Кто?

– Лекари ваши, как и чем лечили?

– Да чем, чем? Вот, барсучьим салом натираю, в бане парю, правда, после этого кашель сильнее у неё становится. Да травами бабка Прасковья лечит – одни завариваем, другие высушиваем и в мешочек, как в ладанку, кладём. Их и прикладываем.

– Дикость какая-то, – пробурчал доктор, – ей не травы нужны, лекарство.

– Да где его взять? А что с ней, доктор?

Не обращая внимания на мать, спросил:

– Ходишь с кровью?

– Да вы что? Девица она!

– Я не о том. Когда мочишься, кровь бывает?

– Да, и больно.

– Как больно?

– Как щиплет внутри.

– Матери говорила?

– Да… – замявшись, тихо добавила, – но не сразу.

– А вы что же, мамаша? Хоть бы к фельдшеру сводили!

– Да на кой нам при наших бабьих делах хфельдшер? Чай и сами сообразим, что девицей стала.

– Не то. Это не цикл. Скорее всего, почки у неё с гематурией.

– С чем?

– С гематурией. Болезнь такая. Тяжёлая… отчего малокровие и слабость. Чтоб вам понятнее было: застужены почки и, думаю, с осложнением, раз больше двух лет мается. Вот, – достал из полевой сумки бумагу, – перо найдётся?

– Отродясь в доме перьев не было, они нам без надобности. У нас все мужики охотники, а не писаря.

– Ладно, напишу рецепт химическим карандашом. Как фамилия?

– Горшковы мы. Звать Софьей, по отцу Ивановна.

– Хорошо. Езжай в город, в аптеке купишь лекарство.

– Как хоть название?

– Аптекарь разберёт. Принимать будешь после еды, три раза в день. Порошок. Разведёшь в стакане тёплой воды и пей, поняла? Должно помочь.

Через два дня отряд съехал. Мать съездила в город, но вернулась ни с чем – лекарство нынче дорого стоит. И деньги аптекарю не нужны, ни к чему эти бумажки теперь. Вот если монета, или ещё там чего…

За прошедший месяц Софье стало хуже и Ефросинья, собрав отцовы подарки (серёжки с камушками красными, да колечко золотое), вновь отправилась на поиски лекарства. А Гришка, рассудив, что соболь всегда в цене, собрался на охоту.

Тайга лениво просыпалась: сонно потягивались прямыми ветками высокие лиственницы; распрямляли «плечи», пытаясь освободиться от снежных шуб, разлапистые ели. Обросшие вековым мхом лесины тянулись вверх, желая первыми поздороваться с восходящим солнцем. Лёгкий ветерок прошёл по заснеженным бордово-малиновым лианам лимонника, на которых кое-где висели засохшие красные ягодки. На селе и в городе снег местами уже прихватился ледяной корочкой, подтаивая на ярком солнце, отчего в воздухе чувствовалась сырость – предвестник весны. Здесь же лежал чистый, плотный, сохраняемый от сильных ветров и прямых солнечных лучей лапами вечнозелёных деревьев. Величавость природы успокаивала и, как всегда в лесу, настроение улучшалось. Тайга жила своей жизнью: не было ей дела ни до войны, ни до людских проблем и страданий, ни до грустных Гришкиных мыслей о бате, о больной сестре. Сейчас, у старого кедра, он свернёт вправо, и появится тропа, по ней – до изгиба ручья. Первая петля. Издали понял – пустая. Подошёл, посмотрел. Следы старые, «размытые», чуть заметённые снегом, значит, ушёл зверёк. Осмотревшись, продолжил путь, внимательно примечая следы. Эти заметил издали. Остановившись, плавным движением снял со спины ружьё, машинально нащупав в патронташе снаряжённый пулей патрон. Зарядил. Подъехав ближе, понял – не показалось: косолапый проснулся до срока и сейчас где-то бродит агрессивный, беспощадный, доведённый голодом до отчаяния хищник.

Увидишь зимой следы медведя, знай, шатун рядом: ему тебя выследить надоть, подкрасться, чтоб ты не заприметил, и нежданно напасть, – вспомнил Гришка науку отца, – тут уж он охотник! Шатун больше сзади кидается – не подставляй спину! Но может и кружить вокруг – подходы делать, рычать, угрожая. Как только скачками кинется – стреляй! А чтоб не пропасть – держи в патронташе в одном и том же месте пулевой патрон.

Прислонясь спиной к лиственнице, осмотрелся. Вроде тихо. Держа двустволку в руке, оттолкнулся правой ногой, неспешно продолжив движение: Только мишки мне недоставало! Чего его проснуло?! А как ему не проснуться, когда весь год ни орехов, ни ягод!

Рассуждения прервал дальний крик воронов. Охотник насторожился. С запада пролегал полузаброшенный тракт, по которому, судя по недовольному карканью птиц, шёл чужой. Вороний крик стал ближе, смешавшись с трескотнёй сорок: птицы перелетали с дерева на дерево, обозначая путь незваных гостей.

Затаившись за кустом смородины-дикуши, укрытой высоким сугробом, решил пропустить незнакомцев. Вдали показались двое. Первый, обутый в сапоги, с винтовкой на плече, «пританцовывал», похлопывая себя руками по бокам, создавая излишний шум – озяб, понял Гришка. Второй прихрамывал, опираясь на длинную палку. Скорее всего, идёт в чужой обутке, оттого и ноги натёр. Лямки тяжёлого вещмешка прикрывали погоны – значит, не красные. Шли торопясь, то и дело оглядываясь. На впалых щеках отросшая щетина, осунувшаяся походка, офицерские шинели «не первой свежести» – по всему видно, в пути давно, уходят от кого-то.

Снег заскрипел рядом с сугробом.

– Что, Павел Витальевич, привал?

– Да, Женя, сил нет – надо портянки перемотать, совсем ноги сбил.

Сжимая в руке ружьё, Гришка следил, как Женя помог спутнику снять мешок, открыв погоны штабс-капитана. Тот, опустившись на снег, прислонясь спиной к мёрзлому стволу, с усилием стянул правый валенок и, пошевелив затёкшими пальцами ног, начал перематывать портянку.

Чиркнула спичка, наполнив лесной воздух серным запахом.

– Не курите в лесу, сколько раз говорил.

– Так нет никого!

– Это только кажется. Человек всегда умудряется оставлять следы своей неразумной деятельности. Кстати, вы никогда не задавались вопросом, почему разумные следы нашей цивилизации канут в лету, а неразумные порождают новые проблемы и беды, разрастаясь до вселенских катастроф. Нет? А вы задумайтесь, – ловко намотав портянку, натянул валенок, подняв погасшую спичку. – Здесь нет никого пока, но пройдёт время, и брошенная вами спичка может обернуться следом, указывающим, где нас искать.

– Павел Витальевич, обугленная спичка сгниёт в снегу на второй день. И отчего это не может быть спичка местных охотников или кого-то ещё…

– Нет у местных охотников такой спички. А если по нашему следу уже идёт господин ротмистр – табачный дым выдаст нас скорее отпетого провокатора. Потому загасите вашу «Гусарскую» папиросу.

Жадно затянувшись, Евгений затушил папиросу о кору дерева, бережно спрятав окурок в вынутый из кармана потёртый кожаный портсигар.

– Не сочтите за труд, понесите мешок, я совсем расклеиваюсь.

– Будет исполнено, – надев вещмешок, помог старшему офицеру подняться, – готовы, господин штабс-капитан?

– Так точно, – оправившись, оглянулся вокруг, – погода не на шутку портится, давайте поторопимся. Шагом марш! – скомандовал полушутя.

Гришка лежал, провожая путников внимательным взглядом: – Откуда идут и куда? Его это не касается – прошли и прошли…