Читать книгу В поисках счастья - Игорь Мосин - Страница 9

Он давно отвык вскрывать почту сам. В большинстве случаев с этим примитивным делом феноменально справлялась Юленька: поддевала конверт длинным ярко-красным ногтем – вжик, и готово! «Правительственную» вскрывал декоративным книжным ножом, с удовольствием вслушиваясь в хрустящий звук вспарываемой бумаги. Разрывая этот, испытал лёгкое раздражение: рваными зигзагами недонадорванная узкая полоска болталась сбоку конверта. Несколько раз прочитал абсурд, написанный бесцеремонно, с вызовом. Да это шутка! Но кто? Зачем-то поднёс письмо к носу – никакого запаха. Ни штемпелей, ни почтовых отметок. Щурясь близорукими глазами, посмотрел на свет. Ничего. Пустышка. Не стоит обращать внимания. Выпишусь, найду шутника, вместе посмеёмся! Как ни хорохорился, нехорошее предчувствие поселилось внутри, молоточком, словно архаичный телеграфист, отстукивая в висках: верни не принадлежащее тебе, верни не принадлежащее тебе, верни… Умиротворение (результат неспешных рассуждений с самим собой) улетучилось, уступив место нарастающему беспокойству.

Подумать только, пролежало в кармане три дня, я о нём ничего не знал, и всё было хорошо. Ведь оно существовало, а я был спокоен, потому что не знал. А если бы не прочитал? Не вспомни Наташка о другом письме, я бы это не достал! Отчего я задёргался и разволновался? Бумажка никчёмная! Выбросить, и дело с концом! Но что вернуть-то? И кому?!

Если бы кто-нибудь в далёких семидесятых предсказал Лёньке Нестерову предначертанное ему священнослужительство, он бы оскорбился, несказанно удивившись. Студент Дальневосточного университета, комсомолец, без пяти минут дипломированный физик, променяет науку на мракобесие, став служителем культа, распространяющим опиум для народа? Ни за что и никогда. Но кто и когда спрашивал человека о его намерениях. Нет, здесь, на грешной планете – понятно. Иногда спросят, реже выслушают, для приличия изобразив вид заинтересованно-вникающих. И советы дадут. А как без них. На то и страна Советов. Но ТАМ… Как говорится – хочешь рассмешить Бога, расскажи ему свои планы. По всей видимости, ТАМ на Нестерова были свои виды, в конце семидесятых с его планами не совпадающие. Но пути Господни неисповедимы. По ним-то, в конечном итоге, и пришёл недоучившийся физик к религии. Точнее, к вере. Как впоследствии сам не раз говорил: религия – ещё не есть вера, а вера – не всегда религия.

Обычно из Владивостока в Хабаровск Лёнька ездил плацкартой: купейный вагон для студента расточительная роскошь. Поездки эти терпеть не мог. Тесно. С верхних полок в узкий проход свисают босые ноги; недосушенное, пахнущее плесенью бельё; шелест разговоров, свистящий храп и грохот тамбурных дверей; запах холодной курицы, дешёвого чая и вагонного сортира; вечно раздражённая проводница. Всё это – плацкартный вагон: цыганский табор, вобравший в себя «все национальности» необъятной родины. Когда получалось сэкономить, Лёнька предпочитал добавить рубль двадцать к плацкарте, обеспечив себе человеческие условия в вагоне «первого класса», нежели к добавке сомнительного вкуса обеда в университетской столовой.

Той зимой сэкономил. В купе ехали вдвоём (бывает такое везение) со странным, бедно, но опрятно одетым мужичком, который, казалось, способен предугадывать любые Лёнькины действия и желания. После Угольной попутчик вышел в коридор, позволив студенту переодеться без свидетелей (под свитером рубашка со штопаными локтями, которых Лёнька стеснялся). Не успел молодой человек подумать об ужине, мужичок, мягким голосом подозвав проводницу, заказал два чая, за которым ненавязчиво начал разговор о том, о сём: чем занимаетесь, хотя и сам знаю – студент. Домой на каникулы? Понимаю, понимаю. Один с матерью живёте? Да, да, сейчас, к сожалению, семейные ценности пришли в упадок, нет той крепкой семьи, которой некогда славилась Россия.

Лёнька терялся в догадках – попутчик «читал» его, словно открытую книгу. То, что студент – по одежде видно, что на каникулы едет, понятно – семестр закончился. Но как узнал, что без отца живём?

– Рубашка у вас на локтях штопаная – выходит, нуждаетесь (глазастый – рубашку на вешалке разглядел). И тут два варианта: либо отец пьёт, тогда зачем вам ехать домой – лишний раз с пьяным общаться? Либо его нет, и купить вам новое мать не в состоянии – вот и заштопала, вспомнив своё военное детство. Отец бы штопаных локтей у парня не допустил.

Тоже мне, Шерлок Холмс. Часом, не из конторы ли он? Да нет, те не так одеваются, не так себя ведут. Он знал это по гэбэшнику Ивану Николаевичу, курировавшему университет. Тот изредка приходил на студенческие собрания, после «приглашая» некоторых ребят на индивидуальные беседы, по окончании которых кто-то замыкался в себе, кто-то, наоборот, становился развязным, по-хозяйски, свысока посматривая на сокурсников – стучал. Этот не такой. Но в душу вползает профессионально: хочешь – не хочешь, слово за слово разговор поддерживаешь.

– Вот вы на кого учитесь? На физика? Понятно, понятно. Значит, материю изучаете. А из чего она состоит, эта материя? Согласен, из атомов. Да, да, нейронов, протонов. Это всё наукой доказано. А человек из чего состоит? Из воды? На восемьдесят процентов, говорите? И тут с вами не буду спорить, хотя вы правы, мы и не спорим вовсе – беседуем. Так, значит, из воды. Скажите на милость, вода может мыслить, чувствовать, существовать? Нет? Слышали о японских опытах замораживания жидкости под определённые музыкальные звуки? Жаль. Под воздействием различных музыкальных звуков капельки воды принимают совершенно разные формы снежинок. Японцы доказали – у воды есть разум! Но откуда он? Предположим, вода может запоминать – значит, она обладает памятью? Понятно, понятно. А человек – это вы мне сказали – на восемьдесят процентов состоит из воды, значит, и наше тело, отдельно от нашего разума, может запоминать? А кто может запоминать – может мыслить. Но если мы, опять-таки, предположим, что тело может мыслить без участия нашего мозга, то чем же оно мыслит? Той самой водой, т.е., конечно не водой – жидкостью, что нас наполнили. Кто, спрашиваете, наполнил? Творец. А имя той жидкости как? Понятно, понятно, не задумывались. А имя ей – душа. Вот она и запоминает, и мыслит, и без неё человеку не жить.

Тут Лёнька и догадался, с кем имеет дело. Поп! Не принято было в те годы священнику в рясе по улицам передвигаться – гегемон не одобрял. Поэтому и облачались в ризы только во время церковных служб. Нестеров тогда спорить не стал – говорили на «разных языках». Да и как спорить, не зная предмета: закон Божий в школе не преподавали, Научный атеизм он посещал через пень-колоду.

– Обратите внимание, чем заканчивается Евангелие? Не читали? «Придёт конец света, когда вся земля будет опутана проволокой, когда поля будут пахать на огромных железных конях, и по небу летать железные птицы, из недр коих выходить люди».

– Простите, но это бред какой-то! Железные голуби!

– Не голуби, а птицы. Разве сейчас самолёты не летают и люди из них не выходят? Разве на железных тракторах не пашут? Посмотрите, хоть и ночь за окном – столбы электропередач отчётливо видны: то подпорки под проволоку, которой всю землю опутали. И где здесь бред?

– Откуда автор узнал про всё это?

– Книга так и называется – Апокалипсис.

– Конец света, что ли?

– Апокалипсис с древнегреческого переводится как откровение. Дано было свыше благословение любимому ученику Христа – Иоанну Богослову – заглянуть в тайну тайн. И позволено написать.

Ночью Лёнька проснулся от тишины – поезд стоял на станции, прервав на время убаюкивающий ритм колёс. Перевернулся с боку на бок, потом ещё и ещё, не находя места от ворочающихся в голове мыслей. Священник вышел в Спасске-Дальнем, оставив студента-физика с бессонницей до утра. «Найду и прочитаю этот Апокалипсис».

Найти оказалось проще, чем думал. Сколько ни читал, ничего подобного, рассказанного попутчиком, не нашёл. Но прочитанным захотелось поделиться: во-первых, интересно, во-вторых, всё понять – одной головы мало. Пооткровенничал с соседом по комнате… На следующей неделе вызвал Иван Николаевич, как следствие – заседание бюро, исключение из комсомола. Итог – приказ об отчислении: «За аморальное поведение, недостойное молодого строителя коммунизма».

И это в конце четвёртого курса! Куда теперь идти? Никуда. За ним сами пришли. Серый тонкий листок, потупив «бегающие» глазки, вручил паренёк с продажной улыбкой (пятьдесят повесток разнесёшь – отсрочку получишь). Верующий ты, не верующий, а священный долг Родине отдать обязан. И загремел Леонид Александрович Нестеров в армию под самые фанфары – ввод Советских войск в Афганистан. Злой тогда был на всех! Но отчаянно на своего товарища по комнате – Андрея Лунёва: как же так? Кров, пищу делили, четыре года бок-о-бок прожили, семь сессий сдали, а человек гнилым оказался! Со злости добровольцем записался – в первый год ещё спрашивали, это уж потом – приказом гнали.

Что и как там было, никогда никому не рассказывал. Только мать, по возвращении его, тихо плакала в подушку, прислушиваясь к ночным вскрикам сына.

– Сынок, я не спрашиваю, что там было. Не рассказываешь, значит, так надо. Счастье, что живым вернулся. За это Её благодарить надо. Я ведь каждый день в церковь ходила, на коленях вымаливала Деву Марию: Ты – мать, и я – мать! Пойми, помоги! Ты знаешь, как больно сына потерять, не допусти, верни моего Лёнечку здоровым и невредимым. Один он у меня. Как видишь – помогла. Сходил бы ты в церковь, сынок, глядишь, полегчает. Сил нет смотреть, как по ночам изводишь себя… и меня.

С того дня и началось его погружение в веру. Долог был путь Лёньки Нестерова к отцу Иннокентию. Долог, но верен. И сейчас, вспоминая иногда ту зимнюю поездку, с особой благодарностью думал о безвестном священнослужителе, который в запретные годы не боялся, пусть по-своему, несуразно и неказисто, но искренне, нести слово Божие.

Вера отца Иннокентия была крепка и непоколебима, беда была лишь в том, что принимал он всё близко к сердцу, переживал за паству, за приход, за происходящее вокруг. Такова натура – не мог равнодушным быть. А сердце – не мотор, ему иногда и отдых нужен.

В палату отец Иннокентий не вошёл – вкатился. Сказать, что он был толст – ничего не сказать. Невысокий, на крепких ногах, с широкой грудью и прочно посаженной большой головой на короткой, скрываемой окладистой бородой, шее, объём живота имел – воздушный шар! На укоризненные взгляды Владыки отшучивался: так то – вода, человек на восемьдесят процентов из неё состоит. За добродушный, незлобивый нрав любили его в Епархии, смотря сквозь пальцы на некоторые «шалости»: мог за недостойное поведение хулигана из церкви за ухо вывести, но это редко, это когда человек позволял совсем непристойно себя вести. И с паствой общался больше не проповедью, а задавая вопросы, стараясь не слепую веру в прихожанах поддерживать, напротив, поселить сомнение, и уже через него к истинной вере привести, коя для него воплощалась в милосердии, справедливости и любви.

– За что лежишь, сын мой?

– Как это, за что? Это же не тюрьма.

– Все испытания нам за что-то даются, все мы за грехи свои страдаем. Потому и спрашиваю: за что лежишь?

– Интересная постановка вопроса.

– В мире всё интересно. Я, признаться, не понимаю людей, которым жить скучно. Как это так? Тебе Бог жизнь дал, а ты время на ерунду тратишь – прозябание никчёмное, кляузы, споры да раздоры.

– Говорят, в споре рождается истина.

– Простите, но вы когда-нибудь встречали в жизни подтверждение этого постулата? В споре может родиться только свара. И чем яростнее спор, тем крепче драка. Истина рождается в тишине. Истина – это познание. А критерий познания, как известно, опыт.

– Вы говорите, как учёный.

– Учёный, не учёный, а если это факт, зачем спорить. Да и жизнь человеческая коротка, чтоб её тратить на споры. Представьте, я хочу доказать вам… нет. Мне кто-то хочет доказать, что я, извините, дурак. Я с этим соглашусь? Однозначно, нет. Мало найдётся людей, кои считают себя таковыми. Да и те, по секрету скажу вам – самые что ни на есть мудрецы. Значит, я не соглашусь. Но он-то точно уверен, оценивая мои поступки и высказывания, что я, скажем мягче, неумный человек. И что? Начнёт мне это доказывать? Чем тогда будет от меня отличаться? Ничем. Ещё и вопрос, кто из нас дурнее: я-то про него молчу, хотя, может, ещё за большего кретина принимаю. А не начни он спор? Разговорились бы, глядишь, нашли тему, где и я что-нибудь умное высказал. Как говорил Цицерон: если у меня есть яблоко, и у тебя есть яблоко, и мы ими обменяемся, у каждого так и останется по яблоку. Но если у тебя есть мысль, и у меня есть мысль, и мы ими обменяемся, у каждого будет по две мысли! Но, с вашего позволения, добавлю: об-ме-ня-ем-ся! Не спорить начнём, а обогатим друг друга божественной искрой, попавшей в наш мозг – мыслью. Так за что вы лежите?

– А вы за что?

– Вы, батенька, не из иудеев будете?

– Помилуйте, разве я похож на еврея?

– Отчего так оскорбились? Евреи – народ Книги, Богоизбранный. А предположил так, ибо вы ответили в их манере – вопросом на вопрос.

– Нет, в роду не наблюдалось.

– Я, знаете, на исповеди из людей признаний не вытягиваю, а сейчас и подавно – не хотите говорить, не стану допытываться… А я вот из-за сердца. Всё очень близко к нему принимаю.

– Вам похудеть не мешает. Сердцу, при таком весе, тяжело кровь гонять.

– Тут всенепременно соглашусь. Поверите, стараюсь изо всех сил, посты соблюдаю, сладкого почти не употребляю, пешком хожу много, но похудеть не могу. Так ведь и вес мой неспроста образовался. Вот вы задумывались, когда люди в церковь приходят?

– Когда просят что-нибудь.

– А когда просят?

– Когда чего-то не хватает.

– И когда же не хватает?

– Отец Иннокентий, вы со мной, как с первокурсником.

– Эк вы себя высоко цените. Я про себя грешного думаю – ещё и школу не окончил… В церковь люди ходят, в основном, когда им плохо. Когда хорошо, человек о Боге забывает, что поделать, так устроен. А вот когда плохо, когда надо прощение вымолить – тут в храм и побежали. Или когда нагрешил так, что без покаяния жить дальше не может! Не пускают грехи, в болезни преобразованные. А рассказать кому-то надо, носить в себе – сил нет! Вот тогда идут на исповедь. Чего я только за годы служения не наслушался, каких греховодников не повстречал, прости Господи… Но и сам грех имею – не могу избавиться от поведанных людьми страстей, держу их в себе, боясь выпустить, страшусь, что вновь в тех людей вселятся. Оттого и вид имею, словно бочка с квасом, что раньше на улицах стояли. Ношу в себе грехи людские, порой себя же и спрашивая – неужели это мой крест?

– Батюшка, вы носите крест в виде пуза?

Мастер батюшка паузу держать. Не всякий мхатовец с ним сравнится!

– …Возможно, вы правы.

– У меня знакомый, отец Владимир. Знаете?

– Отчего нет. Знаю, конечно.

– Так он худой, как щепка. Почему? Или он не переживает? Значит, не искренна его вера?

– Все мы переживаем. За верующих и заблудших, надеясь, рано или поздно воссияет истина в их душах, но труда для этого положить придётся немало. И отец Владимир переживает. Но… Возьмём бегемота. Большой зверь? Да. А жирафа? Тоже большая, но длинная и стройная, в отличие от бегемота. Оба создания Божии, оба из одного «теста» сделаны, однако приспособляемость к жизни – разная. И у каждого священника служение протекает по-своему. Верно одно – все мы проводники Божьи. Вот и отец Владимир худой, потому что сгорает плотью от грехов, ему поведанных. Изнутри сжигают они его…

Очень интересного собеседника подселил ко мне Нагиба! Не священник – Сократ: красть грешно? Да. А украсть оружие у врагов перед битвой? Надо уточнить – у друзей красть нехорошо, у врагов – можно. А украсть меч у больного друга, чтоб не покончил жизнь самоубийством от сильных болей? Надо уточнить. И так до бесконечности. А прав ли был Сократ? Действительно, зачем лишать человека возможности покончить с болью, если она невыносима?

– Отец Иннокентий, простите, вы не спите?

– Можно просто – батюшка. Не сплю, Николай Сергеевич, бодрствую.

– Тогда ответьте, пожалуйста, на такой вопрос, если сможете: церковь к милосердию призывает. А милосердно ли заставлять смертельно больных людей страдать, не давая возможности с миром уйти из жизни, запрещая эвтаназию?

– Тут и отвечать нечего. Странно, что вы сами не разобрались. Любая болезнь – не наказание, урок. Урок даётся, чтоб его выучили. Выучили и перешли в «следующий класс». Задали вам, положим, задачку по математике. Бились вы, бились – ничего не получается. Бросили, пошли гулять. Назавтра что? Двойку получили. Надо опять решать. Но уже с плохим настроением: злость с упрямством появляются – зачем мне эта математика! Опять не решили. Теперь, помимо двойки, родитель за вас возьмётся, так сказать, наказание последует. Но урок всё одно не выучен. Пока не решите, не поймёте – в следующий класс путь закрыт. И душа так же. Зачем сюда приходит? В школу. Учиться. И должна выучить заданные уроки. И как не позволить ей доучиться, «дострадать», прервав урок? Вмешаться в замысел Божий? Навредить? Так ведь тела наши, по сравнению с душой, лишь «костюмы» сменные. Взяли вы, к примеру, машину в прокат. Вам за ней следить надо, вернуть в полном порядке. Не дай Бог, разобьёте, платить придётся. То же и с телом, кое дадено нам «в прокат», и ухаживать за ним – наша прямая обязанность: в каком состоянии взял, в таком и верни! А если мыслями да делами своими вредим душе – нас на путь правильный разными способами возвращают, чаще через болезнь и страдания.

– Тут я с вами, пожалуй, соглашусь. Но отчего есть люди, которым от их гадостей только лучше становится? Все видят и знают – мерзавец!

– Зачем вы так? Любой человек – создание Божие.

– Да? Как же быть с убийцами, преступниками? Но я сейчас не о них. Вас когда-нибудь предавали? Вижу, предавали. Простили? Даже если скажете «да», не поверю. В глубине души всегда осадок останется. Не могут дети, став взрослыми, в гармонии жить, когда один другого по малолетству унижал и бил. Где здесь равенство – этот сильный, другой – слабый. Как же быть с теорией, что все люди рождаются равными, если один изначально появляется на свет с задатками холопа, а другой – господина? Но это ладно. Я о другом. Почему подлец не только не болеет, но и живёт припеваючи, а кому он сделал подло – переживает, заболевает, терпит лишения и даже может умереть?

– Вы сами-то, Николай Сергеевич, как к другим людям относитесь?

– Батюшка, да вы сами, часом, не от Израилева колена родословную ведёте?

Такой искренний, жизнерадостный, с придыханиями «до слёз» смех Камаргин слышал один раз в жизни – в тот далёкий вечер от дяди Вани Колпакова. Не выдержав, присоединился. С того момента разговор их утратил натянутость, недосказанную осторожность друг к другу, превратившись в лёгкую, не обязывающую к ответственности за каждое произнесённое слово, интересную беседу.

– Насчёт вопросов ваших, я так думаю: по моему глубокому убеждению, на свете нет ничего морального и аморального по сути своей. Любое событие – нейтрально. Это люди классифицируют действия, мысли, поступки себе подобных на разные категории. Общество вынужденно было так организоваться, иначе бы выжили лишь сильнейшие. А сильнейший кто? Как в ГТО – кто быстрее, ловчее, сильнее. Как вы думаете, во что превратилась бы человеческая общность при таком раскладе?