Читать книгу В поисках счастья - Игорь Мосин - Страница 7

…Сделав шаг по направлению к дороге, Камаргин решительно развернулся и вошёл в подъезд.

Ржаво скрипнув, дверная пружина заявила негодующий протест. В разбитые окна порывисто влетал февральский ветер, раскачивая свисающую с потолка чёрную пылевую паутину. Привыкнув к полумраку (уцелевшие замызганные окна с трудом пропускали свет), неуверенно поднялся по выщербленным ступеням, брезгливо осматривая обшарпанные, пахнущие сырой штукатуркой стены. Тишина давила: склеп в двенадцать квартир. Вспомнился Даргомыжский: двенадцать часов по ночам / из гроба встаёт барабанщик /и ходит он взад и вперёд / что делает здесь бывший мальчик? Поднявшись на четвёртый этаж, остановился у двери с цифрой «12».

Пришёл, что дальше?

Рука машинально раскачивала зажатый в кулаке шарф – к себе, от себя, к себе, от себя.

Дальше надо позвонить. – И? – Откроют. – А я? – А ты спросишь, кто там сейчас проживает. – Зачем?

Костяшки пальцев нечаянно ударили в дверь.

– Кто там?

От внезапности вопроса отшатнулся.

– Кто там? – повторил из-за двери женский голос.

– Я, – ответил с неожиданной готовностью.

Глупее не сказать. Кто – «я»? В самом деле, кто такой этот я? Понятно, Камаргин, Николай Сергеевич, шестидесятого года рождения, женат, заместитель начальника Департамента культурной политики, но здесь это при чём? Кто я вообще такой? Как ответить на вопрос: кто там? – Человек! Абсурд. Кто ещё на этой планете может постучать к вам в дверь? Бегемот? Так кто же я – друг, враг, брат, сват? – вдруг рассмеялся:

– Сантехник!

Дверь открыли. Яркий солнечный свет бил женщине в спину, оставляя лицо в тени. Улыбнувшись, спросила:

– Как всегда – шуточки? Заходи, я опаздываю. Лекарство отцу купил?

Откуда она знает про отца и лекарство? – вздохнул с облегчением – меня с кем-то перепутали.

– Забыл?!

Глаза привыкли к освещению. Женщина повернулась в профиль, её лицо отдалённо напоминало…

– Коля, не стой истуканом, раздевайся!

Озноб пробежал по спине: Аня?! Эта женщина – Аня? Она до сих пор здесь живет? Но этого не может быть! Когда она вернулась и какой отец? Он ведь…

Из комнаты послышался кашель и давно забытый голос спросил:

– Кто пришёл?

– Папа, кто может прийти?

– Врач?

– А ты выйди, светик, не ленись, – усилив голос на тон, продолжила из кухни, – врачи велят тебе больше двигаться!

Из глубины квартиры раздалось кряхтенье, затем шаркающие шаги, и в дверном проёме, где сорок лет назад стояла Аня, появился сильно постаревший Николай Степанович Лещевский!

Дежа вю «вверх ногами» волной прибило Камаргина к стене: не может быть, этого не может быть!

– Коля, ты проходи, проходи, – выцветшие, слезящиеся глаза смотрели озорно, как при первой встрече, – чего встал в дверях, будто неродной? – изобразив вялой рукой приглашающий жест с ухмылкой добавил шамкающим ртом, – сегодня, кхе-кхе, на каток не пойдём…

И предметы, и коридор, и старик с его голосом, всё стало медленно, теряя очертания, расплываться в гаснущем сознании. Тело Николая Сергеевича тихо сползло по стене на пол.

На следующее утро после катка Коля на крыльях нёсся к Ане. Взлетев на четвёртый этаж, не успел поднести руку к звонку, как дверь внезапно открылась. На пороге стояли Аня и Воронцов с двумя портфелями.

– О! Ещё один кавалер нарисовался, – весело сказал стоявший за ними Николай Степанович, – если так дело пойдёт, открою школу на дому.

– Не пойдёт, не переживай, – ответила дочь, выходя из квартиры.

– Камарга, ты чего здесь делаешь? Тебя кто звал?

– Воронец, не командуй, его я пригласила.

– Зачем?

– Тебя не спросила, – легко сбегая вниз по ступенькам, скомандовала, – идём уже!

– Больше чтоб я здесь тебя не видел! Это я с Анькой хожу!

Обычно в таких случаях Коля терялся и ответ всегда приходил позже, когда и отвечать было некому, да и незачем, как говорил отец: после драки кулаками не машут. Но сейчас за словом в карман лезть не пришлось.

– Ты, Воронцов, ходишь с Аниным портфелем, а я пойду с ней.

Приостановив бег, Аня посмотрела снизу вверх на Колю, медленно переведя взгляд на Воронцова, растерянно стоявшего с открытым ртом, и засмеялась.

– Ну, Камарга, ты даёшь! Так ему ещё никто не отвечал. Воронец, держи портфель крепче и рот закрой – ворона залетит! Чего застыл, спускайся!

Весь месяц Коля «летал» от счастья: уроки делались «на раз», ребята набивались в приятели, дома не ругали. Но самое радостное событие произошло на хоре: он вдруг так звонко запел, такой свет излучал его взгляд, так легко летел голос, что на ближайшем концерте ему доверили исполнять сольную партию в «Аве Мария» Шуберта.

Радостный, возбуждённый жал кнопку звонка у знакомой двери.

– Вот, – выпалил, едва на пороге показался Николай Степанович, – пригласительные! В воскресенье концерт – буду выступать, приходите!

– Ты смотри, какие успехи, – Лещевский одобрительно кивнул голо-вой, – скоро будешь петь в Большом театре!

– Нет, – смутился Коля, – не скоро.

– Заходи, чего на пороге стоишь? – Аня, по обыкновению, стояла в дверном проёме, опираясь на него левым плечом. Очень хотелось зайти, поговорить с ней без Воронцова (всё это время тот не отходил ни на шаг), побеседовать с Николаем Степановичем, который общался легко, с юмором и весёлым подтруниванием.

– Не могу! Через час генеральная репетиция!

– Ух, ты! Хорошо, после концерта пообщаемся.

– Так вы придёте?

– Конечно, нам же интересно тебя послушать, – обращаясь к дочери, добавил, – и музыку мы любим, да?

– Любим, любим! Ты Воронцу билет принёс?

– А ему зачем?

– Он тоже музыку любит, – улыбнулся Лещевский, – принеси.

– Хорошо, – настроение упало, – принесу.

Выходя из подъезда, Коля вновь ощутил себя самым счастливым человеком на свете: Аня услышит, как он поёт, а Воронцов… так это и хорошо, пусть приходит – он так не умеет!

За час до концерта, после общей распевки, ребят отправили одеваться в сценические костюмы – синие безрукавки, надетые поверх белых рубашек с алым пионерским галстуком. Переодевшись, решил выйти в фойе, встретить Аню. Но хормейстер – Надежда Инсуевна – строго запретила выходить к слушателям в сценическом костюме, велев настраиваться на концерт: – Ты сегодня первый раз соло поёшь!

Да спою я, спою, – хотел ответить, но передумал.

Как я узнаю, пришла она или нет? – рассуждал, подойдя к артистическому входу, – да очень просто! – выбежав на улицу, обогнул большое здание дома культуры, очутившись у парадных дверей: родители с детьми, бабушки, дедушки шли на концерт. Ани не было. Стало холодно. Вернувшись к «чёрному» ходу, через десять минут вновь выбежал посмотреть, и так несколько раз. – Может, она пришла раньше, я ведь и родителей не видел.

Хлопки руководителя собрали ребят на сцене. Третий звонок. Занавес!

Как пел – не помнил. После концерта все поздравляли, говорили: «отлично!» Отец крепко пожал руку, коротко поцеловал. Мама, смущаясь и краснея, принимала поздравления. А он искал взглядом лишь её. Аня не пришла…

Утром проснулся разбитый. Безвольно собравшись в школу, вышел к завтраку.

– Ты чего такой несчастный? Вчера так хорошо пел!

– Не знаю, – ответ прервал сухой кашель.

– Коля, ты не заболел? – губами коснулась лба и, охнув, сцепила пальцы в замок под подбородком. – Да у тебя жар! – Градусник показал тридцать восемь и пять, – срочно в постель! Серёжа, вызывай врача!

Два дня пролежал в полусне-полубреду с высокой температурой: тело ломило, в «чугунной» голове, переплетаясь с музыкой Шуберта, пульсировала одна мысль – почему она не пришла? На третий день жар спал, но чувство радости, присущее выздоравливающему, не наступило, сменившись, напротив, вползшей тревогой. Видя потерянный взгляд сына, мать допытывалась:

– Сынок, как ты себя чувствуешь, что болит?

– Ничего.

– Отчего такой грустный? Тебе чего-нибудь хочется? Что купить?

– Ничего не надо, я уже здоров!

– Смотри, какой скорый – здоров он! Ещё вчера весь горел, а сегодня – здоров! Выздоровеешь, когда врачи скажут.

После обеда, дождавшись её ухода в магазин, решил сходить к Ане. Превозмогая головокружение, с трудом оделся, покрывшись испариной. «Ватные» ноги еле доковыляли до переулка, где и наткнулся на мать.

– Это что такое?! Срочно домой!

Сопротивляться не было сил. С трудом дойдя до квартиры, разделся и лёг в кровать, покрывшись крупными мурашками от внутреннего озноба.

– Посмотрите на него! Чего выдумал? Герой какой! Успеешь к своей девчонке. Никуда она не денется! Ты б ещё коньки взял!

Отвернувшись к стене, почувствовал на щеках горячие слезы, размазанные обвинениями матери:

– Придёт отец, я ему всё расскажу! Прав он – ты у нас от рук отбился, – заметив, что сын задремал, притихла, плотно закрыв дверь. Больше он ничего не слышал, провалившись в глубокий сон.

Что-то стучало, бухало, колотилось. Он стоял перед Аниным подъездом, пытаясь открыть ставшую тяжёлой, никак не поддающейся из-за болезни, входную дверь. Удары и стук нарастали… Это сердце – понял внезапно – если он сейчас не зайдёт в этот чёртов подъезд, оно просто выскочит из груди. И тут дверь легко поддалась, словно кто снял с крючка тугую пружину. Взбежав на площадку второго этажа, остановился, как вкопанный. Старая, худая, горбатая нанайка сидела на цементном полу, мерно стуча в натянутую кожу жёлтого бубна. Смотря сквозь него злыми глазами, повторяла беззубым кривым ртом одно слово: байта, байта, байта. Застыв на месте, он не понимал о чём она говорит, всё возвышая и возвышая противный голос. И когда голос сорвался на писклявый крик, попятился, споткнувшись о развязавшийся шнурок, неуклюже упал на лестницу, вскочил, пулей устремившись к выходу, слыша вслед отчаянный крик: твоя кровь мою землю отобрала, на твоей крови дом стоит, свою кровь здесь найдёшь! БАЙТА! БУДЕТ БАЙТА!

Болезнь вспыхнула с новой силой.

В школу вернулся после зимних каникул. Бледный, с синяками под глазами, не до конца оправившись от сложного гриппа, в класс летел «на крыльях». Ребята окружили, спрашивали о здоровье, о том, чем так долго болел, а он всё смотрел поверх голов, стараясь отыскать её. Прозвенел звонок. Промаявшись за партой часть урока, спросил соседку – Зинку Гринченко:

– Аня тоже болеет?

– Ты что, ничего не знаешь? – выпучила белёсые глаза без ресниц.

– Чего я не знаю?

– Камаргин! – Лариса Борисовна строго посмотрела в их сторону, – мы все рады твоему возвращению, но ты и так полчетверти пропустил, а будешь болтать, останешься на второй год!

– Потом, – шикнула Зинка, демонстративно отвернувшись.

Он абсолютно не был готов к тому, о чём узнал на перемене.

В воскресенье утром, в день концерта, отец Ани разбился, выполняя тренировочный полёт. Что и как там случилось, никто толком не знал – болтали разное. Финал один – отца Ани нет в живых. А сама она с матерью ещё до Нового года уехала к себе на родину, в Киев. Там у них вся родня.

После уроков ноги сами привели к её подъезду. Стоя перед дверью, не решаясь взяться за ручку, он ощущал, как внутри всё бухало, стучало и клокотало. Неужели так может биться сердце? Нет… не может, это старая шаманка стучит в свой страшный бубен: байта, будет байта!

В подъезд он так и не зашёл. Ни тогда, ни после…

– Николай Сергеевич, Николай Сергеевич! – Василий хлопал по щекам, пытаясь привести в чувство. – Хорошо, я не уехал. Сейчас «скорая» приедет, я, этоть, уже вызвал.

Мозг пытался сфокусироваться на происходящем: «Где я? Кто это? Почему он так кричит?».

«Скорая» приехала быстро.

– Во вторую, – осмотрев больного, скомандовал врач.

Зачем во вторую, мне на работу надо, хотел возразить, но не смог – язык плохо слушался…

– Говорила, возьми отгул! И чего тебя туда понесло? Счастье, что Василий рядом оказался! Как ты нас напугал! Это ж надо, до обморока доработался! – размазывая тёмные от туши слёзы, причитала Наташа.

Я был в обмороке? Как Вася оказался в той квартире? Что там вообще произошло?

– Ну, мой друг, как дела? – Павел Алексеевич Нагибин – заведующий психоневрологическим отделением второй больницы, дружил с Камаргиным с детства.

Как я рад тебя видеть, Нагиба! Ты даже не представляешь, как я рад! – от удовольствия Камаргин зажмурил глаза.

– А вот глаза, старик, закрывать не надо, ты лучше своими глазками с нами общайся, да, Наташка?

Наташа сидела рядом, с нежностью глядя на мужа, перебирая пальцами его густые, тронутые сединой, волосы.

– Любит она тебя, за что – до сих пор не пойму…

С Нагибой они сошлись не сразу. Первые два года приятельски общались наравне с остальными ребятами: играли в хоккей, футбол и «войнушку», гоняясь друг за другом с вырезанными из досок «ружьями», стреляющими проволочными пульками. Нагиба тогда дружил с Чичаем, парнем года на три старше Коли. Сбитый, плотный Лёха Чичай смотрел на всех с выражением тупого превосходства на широком лице.

В конце знойного июля шестьдесят девятого ребята вернулись домой на два – три дня между сменами в пионерских лагерях. Поделиться впечатлениями выходили во двор, прячась от палящего солнца под большой деревянной горкой. Но это не спасало. Тогда кто-то и предложил сходить на Амур. Отправились ватагой – человек двенадцать. Весело, задираясь друг к другу, дошли до реки, быстро сбросив шорты и майки, плюхнулись в жёлто-коричневую воду, к «великой радости» отдыхающих. Коля зашёл в воду аккуратно – горло надо беречь. Ребята спорили, кто дольше продержится под водой.

– Камарга, ныряй! Ты же певец, у тебя дыхалка хорошая.

Нырнуть, показав всем превосходство своих лёгких, очень хотелось, но как погрузиться в мутную воду с открытыми глазами – не представлял, оттого замешкался, в ту же минуту услышав громкий вскрик за спиной. Прыгая на одной ноге, морщась от боли, Нагиба двумя руками держал вторую, из стопы которой стекала в песок струйка алой крови – порезался об осколок пивной бутылки. Взрослые обступили мальчишку: одни помогали обмыть ногу от песка, другие протягивали носовой платок – перевязать рану. Кто-то посоветовал срочно отправляться в травмпункт. Тогда Чичай и предложил:

– Камарга, съезди с Нагибой. Ты всё равно нырять не умеешь, а мы ещё не накупались. Зря, что ли, такую даль шли?

С тех пор началась их дружба. Паша оценил надёжность Камаргина, а Коля… Коля начал думать. Думать и размышлять о человеческих взаимоотношениях, анализируя, стремясь понять поступки людей, объяснить те или иные действия. Поступок Чичая казался ему диким. Своеобразную логику в нём можно было найти – не смог друг Нагибы отказаться от долгожданного удовольствия. Но если бросаешь друга в беде – разве это дружба? Он никогда не испытывал симпатии к этому парню, но после случившегося задумался – почему? Почему одни люди нам симпатичны, а другие раздражают? По их поступкам? Наверное, да: после пляжа ни он, ни Нагиба старались с Чичаем не общаться – предатель. Но почему некоторые люди вызывают негативные эмоции, ничего плохого лично тебе не сделав. Много позже, учась в институте, он вывел свой «закон Бойля – Мариотта»: мы относимся к человеку настолько хорошо или настолько плохо, насколько хорошо или плохо поступили по отношению к нему. Как сказано в Библии: возлюби ближнего, как себя самого. Человек так устроен – больше всех любит себя. Совершая по отношению к кому-то добрый поступок, я вижу в нём своё хорошее, значит, и он хороший. А если кому сделал дурно? Но я не могу совершить плохого поступка, по определению. Это он вынудил меня так поступить! За что же мне его любить, что мне должно в нём нравиться? Но где-то очень глубоко совесть стучится «пеплом Клааса»: это ты сделал плохо, ты несправедливо поступил! А мозг никак не хочет с этим соглашаться, никак не хочет в это поверить, поэтому с каждым разом тот человек становится всё неприятнее, и отношение к нему всё хуже и хуже. При этом, заглушая справедливые укоры старомодной химеры, всё лучше относишься к принявшему от тебя добрую услугу, будь он хоть трижды мерзавец! Вот и выходит – наше отношение к людям напрямую зависит от наших поступков, совершённых по отношению к ним.

…Кокетливо передвигаясь в коротком накрахмаленном халатике, вошла ладная медсестра, установив в стойку ёмкость с физраствором. Капельницы Камаргин терпеть не мог. Уколы – куда ни шло. Но лежать с торчащей из тела иглой, ощущая, как в тебя медленно, «по капле», втекает инородная жидкость, было выше его сил.

– Может не надо?

Нагиба сочувственно посмотрел на друга:

– Надо, Федя, надо!

– Паша, что со мной?

– С тобой? Да что и со всеми: работа нервная, дел невпроворот, спишь мало, ешь много…

– Ест он нормально, я слежу.

– Наташка пилит. И не спорь, по твоему замечанию вижу – пилишь. Вот и накопилась усталость. Тебе бы отдохнуть, но герои не отдыхают, герои начинают работать с утроенной энергией! Однако организм оказался умнее, он тебе просигналил…

– Я ему говорила, возьми отгул!

– О чём я и говорю – организм просигналил.

Умение разрядить обстановку было у Нагибина врождённым.

– Чувствовал себя неважно в последнее время?

– Было немного.

– Немного! Усталость переросла в стресс, который плавно перетёк в обморок. Организм понял – с тобой, дураком, не договоришься, и начал спасаться сам!

– Павлик, у Коли инсульт?

– С каких пор искусствоведы употребляют медицинские термины? – и серьёзно, – нет. Но пока пусть полежит у меня: обследуем, дадим рекомендации, подлечим, и через месяц… Да шучу я, шучу. Раньше заберёшь своё сокровище. Смотри-ка, улыбается! А раз больной улыбается, значит, он уже выздоравливающий. Пошли, Наталья, тебе пора.

Всё та же точёная спина, лёгкая походка, «королевская» посадка головы на красивой шее. Скоро пятьдесят, а выглядит… Отчего её присутствие так раздражает в последнее время? Что мне надо? Чего я вообще хочу от жизни?

– И за что тебе такое счастье выпало, Камарга, до сих пор не пойму? Как себя чувствуешь? Слабость есть?

– Небольшая, словно после гриппа.

– Это пройдёт. Тебе надо укрепить иммунитет. Как голова?

– Слушай, Нагиба, не ходи вокруг да около. Со мной что-то серьёзное?

– Обморок всегда серьёзно. Расскажи, как всё случилось.

– Ты не поверишь.

– Николай Сергеевич, вы о себе возомнили! Я за двадцать лет такого насмотрелся и наслушался.

– Знаешь, всё как-то странно. Я зашёл туда, и вдруг…

– Так не пойдёт. Начни с самого начала.

– С рождения?

– Шутник! Хотя бы с последнего месяца.

Сосредоточившись, вкратце поведал о нервотрёпке на работе, тупости шефа, выматывающих заседаниях.

– Элементарное переутомление.

– Паша, я в обморок упал не от этого.

– Интересно, от чего?

– Я с привидениями общался.

– О как! А подробнее?

– Не смейся.

– И не думал. Рассказывай, чего мнёшься? Мы друзья почти сорок лет.

– Я зашёл туда: сырость, плесень, настоящее запустение, до противности. Поднялся на четвёртый этаж. И стучать-то не хотел. Случайно вышло. И вдруг сразу – кто там? Я растерялся, а она дверь открыла.

– Прости, она – кто?

– Аня. Помнишь, в детстве я тебе рассказывал о Лещевских? У неё отец был лётчик, он разбился, они уехали, и я её больше никогда не видел. Так они там живут.

– Кто – они?

– Она и отец, может, и мать с ними, но это вряд ли.

– Стоп. С каким отцом, который разбился?

– Да.

– И от этого ты упал в обморок?

– Он когда меня по имени назвал, руку протянул, приглашая в комнату, я тут же мать вспомнил – всё, думаю, на тот свет зовут. Вот и грохнулся.

– Так он живой был или призрак?

– В том и дело – живой.

– Вы в показаниях не путаетесь, больной? Ты вроде вначале сказал – с привидениями общался.

– Это образно.

– Понятно. Дальше.

– А дальше я не помню.

– Всё? Так я тебя успокою. Ни с кем ты не общался. Подошёл к подъезду, где и упал в обморок – сказалось нервное перенапряжение. Всё остальное тебе в обморочном состоянии причудилось.

– Да? – радости Камаргина не было предела, – но постой, я же с ними говорил.

– Ты и в детстве воображал, как с ней разговариваешь.

– Но тогда она была девочка, а я увидел взрослую женщину.

– Сколько лет прошло? В паспорт давно заглядывал? Естественно, она повзрослела. Её детский образ отразился проекцией в твоём подсознании. Согласись, было бы странно, открой тебе девочка восьми лет. Она в твоей голове тоже «выросла».

– Я о ней уже лет сто не вспоминал.

– Старик, да кто его знает, – костяшки пальцев простучали по темени, издав звук кастаньет, – что там происходит, минуя наше, так называемое, сознание.

– Так ты думаешь, это всё…

– Да! И выброси это из головы. Твой диагноз – переутомление, не более того. – И другим, нарочито официальным тоном, сохраняя маску важного медицинского светила, обратился к вошедшей медсестре: – Зина, мы закончили, начинайте. – Выходя, посмотрел на друга, весело прыснул, «не доиграв» серьёзности момента, – симулянт!

Капельница подействовала сразу. Силой воли пытался контролировать процесс, удерживая мысль в сознании, но под воздействием лекарства она множеством мелких ручейков растеклась по бесчисленным, нескончаемым лабиринтам мозга, отключая на своём пути все источники жизнедеятельности. Веки отяжелели, тело безвольно расслабилось, погрузив хозяина в глубокий сон.

Он вновь стоял перед этим домом!

Пружина тяжело поддалась. Залитые мягким, струящимся сквозь цветные стёкла, светом, лестничные пролёты с чугунными перилами огибали квадратный «колодец» подъезда. Ошеломлённый, медленно поднялся на четвёртый этаж, рассматривая изысканную лепнину на стенах и потолке.

Где я? Как всё это вместилось в малогабаритную «хрущёвку»?

Гулким эхом прокатился по этажам звук открывающегося замка. Дверь соседней квартиры на мгновение приоткрылась, выпустив сквозь щель вползшее в грудь бессознательное, сосущее под ложечкой неприятное чувство опасности. Квартира номер десять.

Подняв плечи, чувствуя на спине следящий взгляд, подошёл к «своей» двери. Нерешительно позвонил.

Открыла Юлия. Та, с которой учился в институте, которую любил, хотел жениться… Странно, прошло двадцать пять лет, а она ничуть не изменилась. Девушка посмотрела грустным взглядом матери – «почему?» – и просто сказала:

– Заходи.

– Как спалось? – с утра Нагиба был энергичен и бодр.

– Я опять там был.

– То есть?

– Тот же дом, подъезд другой, вместо Ани – Юля.

– У тебя в каждом подъезде по девчонке?

– Нагиба, мне не до шуток. Подъезд тот же, но… там всё по-другому.

– Странная у тебя реакция на лекарство. Обычно люди после капельницы спят крепко, без сновидений… Ты вчера не всё рассказал. Давай повторим. И начни чуть раньше.

Камаргин никогда не страдал косноязычием, зачастую подчёркивая это на различных заседаниях: «Слава Богу, Господь наделил меня способностью ясно выражать свои мысли» – мол, если до кого не дошло, не моя вина, сами, пардон, туповаты. На одном из совещаний его переспросили: «Николай Сергеевич, вы действительно полагаете – Господь наделил вас способностью ясно выражать его мысли?» Камаргин вначале не понял, но, «отмотав» свою фразу, рассмеялся: «А что вас удивляет? Всё от Бога, и мои слова лишь проводники его мыслей». Но себе признался – выглядел глупо, вычеркнув сей постулат из своей речи раз и навсегда.

Сейчас Николай Сергеевич не мог даже начать разговор. Всё запуталось. И дело не в его состоянии: лекарство хорошо «промыло» мозги – голова соображала чётко и ясно. Дело в другом: он не знал, с какого конца ухватить эту «нить Ариадны», как размотать спутавшийся клубок, не разрубить Гордиев узел, а распутать, пройдя по бесконечным лабиринтам памяти так, чтобы не только Пашка, но и он сам понял происходящее с ним.

Павел начал первым:

– Ты помнишь, как мы познакомились?

– Конечно. Ты порезал ногу на Амуре.

– Нет, тогда мы подружились. Познакомились раньше. Мы только переехали в новый дом, я вышел во двор и услышал, как кто-то поёт. Подошёл к вашим окнам и удивился: думал, девчонка поёт.

– А я?

– Назвал меня дураком.

– Почему ты вспомнил?

– Не знаю. Твой голос во дворе всем нравился. Многие не признавались, но нравился всем… А про пляж я помню. Как мы из травмпункта добирались. Километра два, наверное.

– Точно! Туда мы на автобусе доехали, а обратно на билет не хватило. Потешная картина: «два бойца идут с передовой» – ты скачешь на одной ноге, обняв меня за шею, я кряхчу, волоку тебя, обхватив за поясницу.

– Ты полпути нёс меня на спине. Забыл?

– Забыл…

– Я ведь после того случая решил – буду хирургом.

– Как же «докатился» до психотерапевта?

– Экзема. От резиновых перчаток. Какой хирург с больными руками? Тогда для меня это трагедия была: не в терапевты же идти. Хотел вообще из медицины уходить, но подумал, присмотрелся к другим специальностям и понял: психотерапевт – тот же хирург, только скальпель у него – слово. И пользы может принести не меньше.

– Отчего раньше не говорил?

– Зачем? Тебе своих проблем хватало, да и чем бы помог?

– Вроде мы друзья.

– Не люблю своими трудностями нагружать других. Тем более друзей.

– Слушай, я Чичая до сих пор не могу понять.

– Что понимать – тупой эгоист.

– Я не о том. Он был старше всех. Мог сообразить ещё кого-нибудь с нами отправить, втроём было бы легче.

– Он тебе завидовал.

– Мне?!

– Всегда хотел музыке учиться, группу создать, типа «Битлз». Ты вон как пел, а ему медведь на ухо наступил, вот и решил – пусть Робертино за всех отдувается.

– Никогда не понимал завистников, хотя… зависть – двигатель прогресса.

– Да брось! Прогресс – созидание. Он зиждется на трёх «Л»: лень, любознательность, любовь. Зависть – разрушение: у них этого больше, это лучше – отберём! Не получается отобрать – сломаем, опять построили – уничтожим! Первое убийство случилось из-за зависти: Бог принял дары Авеля, проигнорировав дары Каина. Зависть переросла в неуправляемый гнев. И неважно, по какой причине выбрали дары брата: может, он работал больше, старался лучше. Главное, тебя не оценили! Заметь, никто никогда не завидовал работе другого. Получаемому вознаграждению – да, но работе…

– Артисты! Они завидуют работе коллег.

– Нет, они завидуют таланту, успеху. Материальные ценности можно отнять. Человек будет за них бороться, но это не важно – он втянут в энергию конфликта. Цель достигнута. Но когда завидуют таланту! Как отнять голос? Как отнять доброту сердца, красоту? За сто лет заболтали Достоевского: красота спасёт мир. Какая красота? Для кого-то сейчас голые девки в Интернете – эталон красоты. Но разве это так? Красота – дар Божий. Ты некрасивых влюблённых видел? То-то и оно. Неважно, какая у них внешность. Они изнутри светятся, в них искра Божья горит. Как это допустить?! Вот и начинает зависть разъедать, как Сальери у Пушкина – до убийства. Все знают, в конце концов она убьёт самого завистника, сожрёт изнутри, но люди ничего с собой поделать не могут… Тут как-то привезли одного товарища с инсультом. Начинаем разбираться: что, как, при каких обстоятельствах случилось. Жена и поведала: полгода ждал назначение на должность, утром пошёл на работу, а там приказ – назначили «Семён Семёныча». Зависть, невысказанный гнев, инсульт! Человека элементарно «остановили», иначе таких дров наломать мог!

– А если бы высказал?

– Обрати он гнев вовне – довёл бы до инсульта другого, испортив свою карму поколения на три. Болезнь, как смерть: раз должна случиться в этом месте, в это время – не миновать. Жертвы могут быть разные – энергии болезни не важно, кто. Ей главное – найти выход!

– Какой же она нашла выход у меня?

– Это мы и пытаемся понять.

– Ты говоришь, зависть порождает злость. Не припомню, чтоб я завидовал… А если злость от тупости начальника, от непрофессиональных действий подчинённых? Как прикажешь реагировать? Молча сносить весь абсурд происходящего?

– Если ты прав – гнев не поселится в тебе.

– А что поселится? Любовь к невеждам?

– Хорошо, но почему ты так уверен в своей правоте?

– Потому, что истина одна.

– Ты нашёл ответ на библейский вопрос: что есть истина?

– Истина в правде.

– Да? Но ведь у твоего оппонента своя правда.

– Правда на то и правда – она одна.

– Ну, ещё великий Бомарше сказал: правда у каждого своя. Поэтому и точек зрения столько, сколько людей на свете, если не больше. Допустим, ты прав. Но ведь сейчас ты не будешь отрицать, что рассержен? Как можно быть адекватным в таком состоянии? Когда ты раздражён на ситуацию, ты уже в ней, она не подконтрольна тебе, ты не видишь всю картину. Поле боя можно лицезреть, лишь приподнявшись над ним. Кто прав, тот всегда спокоен, ибо чувствует уверенность внутри себя, будто его кто-то поддерживает. Этот Кто-то и есть Бог.

– Ты хочешь сказать, завистник живёт без Бога?

– А как ты думаешь, в зависти есть любовь?

– Нет.

– Бог – это любовь, если в человеке нет любви, значит, в нем нет Бога.

– А куда он делся?

– Это я и хочу понять. Куда ты спрятал своё божественное начало и когда это произошло?

Внезапно спесь покинула Камаргина, он вдруг сник и задумался.

– Паша, я устал. Давай отложим этот разговор.

– Это хорошо. Усталый человек меньше глупостей делает, больше думает. Давай отложим.

После второй капельницы спал без сновидений. К обеду пришла Наташка, принесла вареники, куриный бульон и его любимые мандарины.

– Звонил твой шеф… что ты сморщился? Передавал привет, просил не беспокоиться: у них всё по плану, он лично держит ситуацию под контролем.

Его «личный контроль» и порождает ситуации! Надо же всё свести, точно установить проекторы, выверить освещение, подобрать кадры, да так, чтоб не перепутать, всё синхронизировать с другими службами… Вдруг отметил: мысли пронеслись автоматически, без злости и раздражения, которые испытывал в последнее время, думая о Валерии Ивановиче.

– Пожелал скорейшего выздоровления, посетовав, мол, думал – у него давление серьёзное, поэтому тебя на совещание отправил, а вышло вот так. Знаешь, мне показалось, ему было неловко.

– Неловко спать на потолке.

– На потолке спать неудобно. А ему было неловко, но если тебя это раздражает, давай поговорим о другом.

– Как ни странно, не раздражает, но давай сменим тему.

– Я думаю, после выписки надо съездить отдохнуть, – увидев возражающий взгляд, тихо продолжила, – работа никуда не денется, а жизнь…

– Я умирать не собираюсь.

– Надеюсь! Но жизнь, Коля, это не отсутствие смерти, это то, чем ты наполняешь себя, своё время, свою душу. И если в ней одна работа и нет радости…

– А если работа в радость?

– Значит твоя жизнь – это работа… а я?

– Наташа, я работаю для тебя!

– Странно… говоришь – всё для меня, но стоит мне чего-нибудь попросить, ответ один – «потом». Ты всю жизнь делаешь только то, что хочешь сам. И если работа у тебя на первом месте, значит тебе с работой лучше, чем со мной, – как ни старалась, не удалось незаметно промокнуть выступившие слёзы давно сдерживаемой обиды, – может, у тебя работой кто-то другой зовётся?

– Ты чего?

– Нет, ты скажи, скажи! Я пойму. Скандалов не будет, соберу вещи и уйду, не стану вам мешать! – Это было неожиданно и нелепо. – Чего ты смеёшься?!

После того случая с дядей Ваней он часто выходил из неловких ситуаций через смех. Но сейчас было действительно смешно.

– Как ты могла такое подумать? Я тебя люблю.

Улыбнувшись, Наташка посмотрела сквозь слёзы:

– Не хочешь никуда ехать, не надо. Но отгулы возьми, трудоголик. Кстати, отца я не стала волновать, сказала, ты в командировке.

– Куда хоть отправила?

– В город-побратим Харбин.

Она ещё долго о чём-то говорила, передавала приветы от своих подруг, которые не оставили её в трудную минуту, спрашивала, что принести завтра: котлеты или пельмени, хотя нет, пельмени Пашка запретил – тяжёлая пища. Тогда она лучше принесёт свежевыжатый сок и больше фруктов, или, хочешь, салат из авокадо? Николай слушал в пол-уха, погружаясь в рождаемые глубинными воспоминаниями мысли.

Странная штука – память. Иногда помнишь всякую мелочь, а главное теряется, иногда наоборот – мелочи проходят, как песок сквозь сито. А после, когда они отчего-то начинают всплывать, понимаешь: это были и не мелочи вовсе. Я ведь именно после того случая с Чичаем думать стал. Не бездумно выполнять указания родителей и учителей, а рассуждать: отчего люди так поступают, а не иначе. Что двигает поступками? Почему говорят неправду? Выходит, Чичай нам добрую службу сослужил: Нагиба врачом стал, я задумался… так, задумался – до сих пор из этого состояния не выйду. Смешно.

– Коля, ты совсем меня не слушаешь. Устал? Заболталась я. Отдыхай. Завтра приду раньше, мы в пять выставку открываем.

На выходе обернулась.

– Вспомнила! Валерий Иванович просил вернуть какой-то документ. Сказал – ты знаешь.

– Я и забыл! Возьми в кармане пиджака.

– Нет уж! Я по твоим карманам лазать зареклась. Сам достань.

История тогда вышла скверная, но смешная. Смешно, правда, стало после, когда всё выяснилось. Игорёк Королёв – балагур, весельчак, дамский угодник (Бабник! Неразборчивый в своих связях бабник! Смотреть противно. Чтоб ноги его в нашем доме не было!), растерявшись от внезапно зашедшей за ним на работу жены, не нашёл ничего лучше, как сунуть записку от любовницы в карман Колиного пальто. В записке недвусмысленно говорилось о предстоящем свидании, «…жду там же, где прошлый раз! Целую, мой гномик!» (Королёв был невысокого роста). В качестве печати на записке красовался след окрашенных в тёмно-бордовую помаду пухлых губ. Вечером ничего не подозревающий Камаргин попросил жену достать из кармана пальто футляр с очками… Вначале – недоумённое молчание, затем – оплеуха, разорванная в клочки записка и тихое всхлипывание за закрытой дверью в ванной. Разбирались долго, пришлось приглашать «на очную ставку» Игорька. Тот божился: вышло совершенно случайно! Ну, простите, Наталья Фёдоровна, в мыслях не было вас обидеть! Хотите, Стеллу позовём! Почему сразу – проститутка? Она порядочная женщина, одинокая. Ну и что, что замужем? Замужние тоже бывают одинокие. Господи, да ни на что я не намекаю! Жену мою позвать? Нет! Жену не надо. Она-то чем виновата? Полностью с вами согласен: мерзавец, негодяй… нет, бабник – это слишком. Николай Сергеевич совершенно ни при чём. Да не просил я его передать эту записку. И Стелла не просила! Клянусь… конечно, вы правы, моим клятвам веры нет…

Наташка смягчилась на третий день, для «профилактики» не допуская к себе Камаргина больше недели. Коле было страшно даже представить последствия, имей эта записка хоть какое-то отношение к нему.

Улыбаясь от ставшего забавным случая (как прав его любимый Пушкин: что пройдёт – то будет мило), вытащил из кармана помятый конверт.

– Этот?

– Этот, этот. Не переживай, без помады! Скажи, я извиняюсь, – вглядевшись, нахмурился. – Нет, подожди, не то.

Все карманы вывернул по нескольку раз – другого не было!

– Где он может быть?

– Не волнуйся. Сосредоточься – и вспомнишь, конечно, если это не записка от Стеллы, или как там её.

– Наташа, не начинай… точно! В машине, в бардачке. Я его туда с вечера положил. Позвони Василию, пусть отнесёт.

Поцеловав жену у выхода, остановился перед окном, непроизвольно помахав вслед зажатым в руке конвертом. После, недоумённо пожав плечами, вскрыл, достав сложенный пополам тетрадный лист. Четыре слова, написанные печатными буквами, привели в замешательство:

ВЕРНИ НЕ ПРИНАДЛЕЖАЩЕЕ ТЕБЕ!