Читать книгу Спартаковские исповеди - Игорь Рабинер - Страница 5

За окном надрывно выла пожарная сирена, кипела мелкая городская суета. А я был в настоящем доме-музее. Вернее, квартире. Медали, кубки, другие призы и награды – все у Логофета расставлено с таким изяществом и вкусом, что глаз радуется. Жена постаралась – тогда как при первой супруге все его футбольные регалии в ящиках пылились. Зато теперь – не налюбуешься. А интеллигентнейший и добрейший Геннадий Олегович, которого один из моих коллег любовно прозвал Котом Леопольдом, кажется, готов о каждом трофее с десяток историй рассказать. Медали золотые, кстати, тогда совсем небольшими по размеру были. Вроде бы маленький такой металлический кругляш, но сколько же нечеловеческого труда и преодоления в него вложено! И скольких людей она делала счастливой! Держишь эту медальку на ладони, и история вмиг проникает тебе в самое сердце.

Полтора десятка лет в «Спартаке», вся карьера в одном клубе, две золотые медали в 62-м и 69-м, третье место в спартаковской истории по числу проведенных матчей после Нетто и Черенкова… Плюс природная общительность и характер, изза которого к Логофету невозможно плохо относиться. Когда едешь разговаривать с таким человеком, настроение уже изначально хорошее – никакого напряжения, необходимости тщательно подбирать слова, дабы ненароком не обидеть, нет. Он еще юного Юру Семина, когда тот приехал из своего Орла в «Спартак», под опеку взял, чего будущий творец золотого «Локомотива» никогда не забудет. И сколько людей благодарно Логофету так же, как Семин!

Большим тренером первому, в отличие от второго, стать было не суждено – хотя выпускался Геннадий Олегович из самого первого набора в ВШТ. Но в послеигровой жизни все равно чувствовал себя комфортно – даром, что ли, в отличие от почти всех советских футболистов, штудировал английский и итальянский языки? Его неординарность проявилась и в этом. Прожив большую часть жизни в СССР, Логофет, уверен, никогда не был «совком». Он как рыба в воде чувствует себя в Европе. И если бы играть ему довелось лет на 30 позже, не сомневаюсь, адаптировался бы к Западу без проблем.

Но судьба распорядилась так, что живет он ни на каком не Западе, а в квартире у метро «Нахимовский проспект». В нетипичном для спартаковца месте – красно-белыми краями всегда считался север, а не юг столицы. С чего я и начал разговор.

– Эту кооперативную квартиру я в 80-м году купил. Раньше жил в трех минутах от «Павелецкой», антиквариат собирал. На сберкнижку деньги не клал никогда, не умел копить. Как появлялась серьезная сумма – сразу что-то антикварное покупал. И почти все первой жене оставил. Забрал только свои награды футбольные.

К 80-му году у меня уже появилась новая семья. И как раз перемены в личной жизни к покупке квартиры подтолкнули. Надо же жить где-то, а не ютиться по углам! Почему на «Нахимовском проспекте»? Да первое, что попалось – вот почему. За огромные по тем временам деньги купил – 12 600 рублей. Первый взнос – шесть шестьсот, остальное в рассрочку.

А ведь мог получить квартиру бесплатно. Я был в штабе олимпийской сборной СССР, и Николай Петрович Старостин выхлопотал для нее фантастические условия. За каждую победу на московской Олимпиаде премиальные – четыреста с лишним рублей, причем привозили их в Новогорск на следующий же день после игры.

Медали мы тогда завоевали, вот только – бронзовые. И все равно, если бы я попросил Старостина, то за третье место получил бы квартиру, причем в хорошем доме. Но после того, что при таких условиях мы не выиграли, мне стыдно было просить. Посоветовался с женой, она сказала: «Делай, как хочешь». И не пошел к Николаю Петровичу с такой просьбой. Вот такой тогда был. Сейчас бы так не поступил.

Намного раньше, после сезона-66, меня «Шахтер» в том числе и квартирой сманивал. «Спартак» мне надоесть не мог – это любимейшее дело всей жизни, сбывшаяся мечта. Но от тренера Гуляева хотел уйти.

В предыдущем сезоне я в список 33 лучших игроков СССР попал, а он, приняв команду, с первой же тренировки меня с дублем заставил тренироваться, ничего не объяснив, вообще не поговорив. Я отказался. Николай Алексеевич вдруг ответил: «А, ну ладно – давай с основой тренируйся». Но его отношение ко мне стало ясно.

Донецк тогда тренировал известный специалист Олег Ошенков. И как только он проведал о моих отношениях с Гуляевым – три раза посылал ко мне «на растерзание» своих людей. Говорил, что для доплаты фиктивно устроит меня в шахту на ставку героя социалистического труда. То есть, если в самой команде зарплата была 250 рублей, то на шахте я бы каждый месяц смог получать еще 900 – более чем втрое больше. Ответил, что из «Спартака» не уйду ни за что, хотя с этим тренером работать не хочу.

Потом опять приехали из Донецка. Пообещали устроить уже на две шахты – плюс дать квартиру в Москве, на улице Горького, от Министерства угольной промышленности. Но я держался как кремень.

Впоследствии секретарша председателя московского горсовета «Спартака» (мы зарплату там получали) рассказала, что как-то Гуляева вызвали и задали вопрос: «Как же так, шесть человек написали заявление об уходе – Амбарцумян, Рейнгольд, чуть ли не Маслаченко?» И я был тоже «на старте», готовился написать. Гуляев ответил: «Ну и что? Наберу новых, а эти пусть уходят. Мы в 66-м заняли четвертое место, и эти люди мне мешали. Гарантирую, что без них будем в тройке». Ему сказали: «Лучше потерять одного тренера, чем шесть игроков основного состава». И убрали Гуляева.

Как только выяснилось, что Гуляева нет, все ребята созвонились, забрали заявления и сказали, что остаются. Но если бы он продолжил работать, я бы ушел. Потому что он меня, извините, достал. А один из моих принципов: «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти».

Вместо Гуляева тогда поставили Сальникова. Но в роли старшего тренера он проработал недолго – с января до мая. Тренерской жилки у Сергея Сергеевича не было. Хотя игроком был блестящим, моим кумиром.

И тогда в команду вернули Симоняна, которого уволили вместе со Старостиным из-за «дела Севидова». И Николай Петрович возвратился – ребята поставили такое условие. Володя Маслаченко, молодец, воспользовался большими связями своего тестя, который и продавил возвращение Николая Петровича.

Мы с Рейнгольдом приходили в кабинет, где тогда сидел Старостин, и умоляли его вернуться. Он согласился. Мы спросили: «Куда сейчас идти – в ВЦСПС? Вы наше мнение знаете, вся команда вас очень просит возвратиться, а мы пришли по ее поручению». Но там все зависело не от него, а от партийных товарищей. И когда шесть человек основного состава написали заявления об уходе, скандал дошел до Московского горкома КПСС и даже до ЦК…

Старостину про предложение «Шахтера» я не говорил. Не назову себя бессребреником, но не мог променять «Спартак» на материальные блага. Сейчас, наверное, ни один футболист такими категориями не мыслит.

Потом, когда приезжали со «Спартаком» в Донецк и встречались с администратором горняков Гарбером, он всегда говорил: «Ну что же ты не перешел? Меня тогда Ошенков чуть с работы не выгнал за то, что я тебя не привез. Тебе же такие условия предлагали!» А квартирка у меня тогда была малогабаритная двухкомнатная, которую Старостин после свадьбы дал в 65-м году. Но я не мог…

Мы с женой иногда сидим, смотрим футбол, и я спрашиваю: «Как ты думаешь, сколько я бы сейчас получал?» Наверное, миллионов пять евро. А еще ведь и за границу можно было уехать, о чем тогда и речи не было. Хотя, помню, в 60-м году, когда юношеская сборная играла за рубежом, подошел мужик и по-русски сказал: «"Ювентус" интересуется Рейнгольдом. Миллион за него дают, к кому обратиться?» Ему ответили: «Ты чего, дурак, что ли? Это же Советский Союз, а тем более кто его, 18-летнего, отпустит?»

Скорость у Рейнгольда была потрясающая. Он самый быстрый футболист в мире из тех, кого я когда-либо видел. А вот мне тайных предложений из-за границы никто не делал. Защитники тогда особо не ценились…

Еще раньше меня в ЦСКА звали. В 60-м году был интересный случай. Я еще играл за дубль, и был у нас вратарь Алабышев. После какой-то игры вхожу в раздевалку, а он мне говорит: «Ты что с ума сошел, что ли? Ты такой игрой сам себе погоны пришиваешь – тебя обязательно заметут в ЦСКА». Так и вышло спустя какое-то время. В 62-м году Соловьев, тренер, подзывает и говорит: «Ген, я сейчас принимаю ЦСКА и вижу тебя на месте правого защитника в своей команде. Переходи!» И сразу пообещал квартиру в центре Москвы, которую тогда давали только женатым, а я еще холостой был.

Я ответил: «Как вы думаете – я за ЦСКА буду так же биться, как за "Спартак"? Я же, играя за ЦСКА, никогда не буду так отдаваться – всей душой, всем сердцем. Потому что это противники. Пройдут два года службы, и я тут же вас покину». Соловьев был мудрый человек. Поблагодарил, что я честно ему это сказал, и вычеркнул меня из «генеральского призыва».

Мне потом объяснили, что на высоких этажах в Минобороны составлялся список особо нужных армии представителей разных профессий, из которого «забрить» могли любого, в том числе спортсмена. И меня в таком списке угораздило оказаться. Но Соловьев меня оттуда вычеркнул, и с тех пор с армией проблем не было.

Правда, в 65-м, после окончания института, получил повестку. Пошел к Старостину, и тот сказал в военкомат не ходить. Потом таких повесток набралось три штуки. И вдруг Николай Петрович говорит: «А вот теперь иди в военкомат». – «Так страшно же, "забреют"!» – «Иди, иди, все уже нормально». И действительно. Вызвали расписаться, дали военный билет, в котором было написано: «Рядовой необученный, годен к строевой службе в военное время». И все. Оказывается, Старостин сходил в ЦК и решил вопрос, оттуда спустили указание меня не трогать.

Тут сразу вспоминается, как молодому Эдику Стрельцову тоже присылали повестки, но он никуда не ходил. Прошел месяц, его спросили, как у него дела с армией, и Стрельцов ответил: «Армия армией, а ЦК – цекой». Тогда директор ЗИЛа был членом ЦК КПСС…

В «Спартак» я был влюблен с детства. Отец привел на стадион – и пошло-поехало. В 52-м году наша семья переехала на Бережковскую набережную, а там весь дом за «Спартак» болел – и я тоже. А окончательно влюбился в команду, когда в 56-м десять спартаковцев с Яшиным в воротах Олимпиаду в Мельбурне выиграли. Состав хоть сейчас могу назвать!

В том же 56-м открылись Лужники, и от дома новый стадион был недалеко. Я уже занимался в ФШМ у Бескова, нам давали «билет участника первенства СССР по футболу» с правом прохода на любой матч. Более того, заставляли ходить на все игры, и потом мы их обсуждали. И я ни одного матча «Спартака» не пропускал.

В 57-м, когда мне было 15 лет, после очередной тренировки Константин Иванович назвал три фамилии, в том числе и мою. И сказал, чтобы в понедельник мы были в спорткомитете Москвы с метриками. На вопрос: «Для чего?» он ответил: «Я сказал – и все!» Он тогда уже строгим был.

Встретились с ребятами на Чистых прудах, зашли в отдел футбола. И предложили нам написать заявление на имя председателя: мол, прошу поставить меня на стипендию спорткомитета Москвы. А 2 ноября чтобы пришли сюда же и получили в кассе деньги. Тогда я и заработал в первый раз 800 рублей – тех еще, дореформенных. У меня родители тогда получали тысячу – тысячу сто, а тут я в 15 лет почти столько же принес! С вычетами, как сейчас помню, было 793 рубля.

Бутылка водки тогда стоила 30 рублей, коньяка – 41. Весь класс знал, что я деньги получаю, весь Кутузовский, вся Можайка – такие новости быстро разлетаются. А тратить деньги мне было некуда – я не пил и не курил, даже к пиву не притрагивался. В школьном буфете стакан чая – 5 копеек, пирожок с повидлом – 50. Достаю сотенную, а буфетчица: «Ой, а у меня сдачи нет! Вот ученичок пошел!»

Прошло пару месяцев – и все в ФШМ роптать начали: «Почему только трое получают?» Бесков услышал это, позвал всех, усадил в раздевалке и произнес фразу, которая мне врезалась в память на всю жизнь: «Запомните раз и навсегда – чем лучше играешь, тем дороже стоишь». И все разговоры прекратились.

Много лет спустя, в 80-м, мы вместе с Бесковым приехали в Рим просматривать финал чемпионата Европы. Обычно в разных номерах останавливались, а тут – в одном, поскольку все гостиницы забиты, с трудом нашелся номер с двумя кроватями. Вспоминаем былое, а он и говорит: «А знаешь, ты в футболе раскрылся всего на 30 процентов».

Я ответил: «Ну правильно, Константин Иванович, и я сам это чувствую. Мог играть намного лучше. Но в Советском Союзе же система уравниловки – у всех оклады одинаковые. И зачем мне в каждом матче лезть убиваться?»

Ниже своего уровня я не опускался почти никогда, и в сборной играл. Конечно, когда такие матчи, как с киевским «Динамо» или ЦСКА, на полную выкладываешься. Но я мог бы в каждой игре наворотить дел. В каждой! А играем, например, по жаре в Алма-Ате, спокойно выигрываем – 3:0. Ну и какой смысл выпрыгивать из штанов, когда и моих 30 процентов хватает, чтобы крупно выигрывать? А если бы действительно было так, что «чем лучше играешь, тем дороже стоишь» – может, и предпочел бы, чтобы моя карьера была пусть более короткой, зато и более яркой.

Но вернусь к тому, как в «Спартаке» оказался. У нас в ФШМ играл один парень, и однажды после тренировки он подошел ко мне и сказал, чтобы я съездил в ЦСКА – они, мол, хотят меня взять. Я поехал. Про интерес «Спартака»-то ничего не знал!

Мне сказали написать заявление. Сообщили, что знают о моей зарплате в спорткомитете Москвы (тогда она составляла уже не 800, а 400 рублей – вдвое срезали в 58-м году после истории со Стрельцовым, но для меня это все равно было много). И добавили, что будут платить мне еще 800! При этом я могу играть в ФШМ у Бескова, только чтобы больше ни с кем в контакты не вступал. И пригласили 2 ноября за первой зарплатой.

Проходит пара дней, и дома раздается звонок. «Геннадий, это Старостин Николай Петров, начальник команды "Спартак"». Он так себя всегда называл – не «Петрович», а «Петров». До этого мы были только визуально знакомы, когда в Тарасовке наша школа была на сборах. Смотрели спартаковские тренировки.

А тут он говорит по телефону: «Слышал, ты написал заявление в ЦСКА». Я не стал этого отрицать. «Ну как же так? Мы тебя хотели в "Спартак" взять, и твой тренер Дементьев (он в ФШМ вместе с Бесковым работал), который у нас уже начал с дублем заниматься, тебя рекомендует». – «Откуда же я знал?!» – «Сколько они тебе положили?» – «Восемьсот». – «Мы тебе даем тысячу сто!»

Объяснил, что не в деньгах дело. Конечно, я всю жизнь мечтал играть за «Спартак», но тут такая оказия случилась: я же молодой парень! «В общем, ты туда не ходи, – сказал Старостин. – Приходи к нам, пиши заявление». Я пришел, написал и остался в «Спартаке». А из ЦСКА мне и не звонили больше.

Потом Николай Петрович мне рассказал: «Если бы ты получил деньги, то уже как бы им принадлежал, вплоть до дисквалификации. Сделали бы из тебя рвача: мол, и здесь хочет получать, и там». А до того мое заявление в ЦСКА официальной силы не имело. Так я и стал спартаковцем.

Недавно Никита Павлович Симонян рассказал такую историю о том, как «Спартак» на меня глаз положил. Николай Тимофеевич Дементьев пришел из ФШМ тренировать дубль, а они с Никитой – друзья. И он говорит Симоняну: «Съезди посмотри в ФШМ, там есть классный левый защитник». – «Да ладно, подумаешь!» – «Левый защитник, 16–17 лет, что ты торгуешься?»

Раз ему сказал, второй. Никита говорит: «Тимофеич, ну что ты все нахваливаешь – он хоть способный?» – «Он не способный – он талантливый!» Вот такое он обо мне говорил, а из меня, наоборот, душу вынимал на тренировках: «Играй проще! Что ты делаешь?!» Как будто я одним из худших был. Хотя, повторяю, там всего трем людям зарплаты платили, в том числе мне.

Уже в «Спартаке» Дементьев меня с поличным поймал, когда курил. И, видимо, не только меня и не только за курение. А как я мог не закурить, если жил с тремя курящими? Невозможно было в комнату войти! Рейнгольд и компания ко мне приставали: «Ну давай, попробуй! Чуть-чуть!» Так и втянулся. Зато выпивки, кроме фужера шампанского на Новый год, для меня не существовало, и все это знали. Я отпрашивался у Симоняна в институт, говорил, что приеду к 11-ти. Он разрешал: мол, ничего страшного, этот ни грамма по дороге не примет.

Что такое режим – знал хорошо, потому что родители у меня спортсмены, мастера спорта, выпускники института физкультуры. Мать была чемпионкой РСФСР по фехтованию, а потом перешла в гимнастику. А отец входил в сборную СССР, когда современное пятиборье только появилось.

А когда меня поймали на курении, устроили общее собрание – «основа» и дубль вместе в одной комнате в Тарасовке. Тимофеич встает и говорит о дублерах: «У нас молодые и играть-то как следует не умеют, а курят и по девкам шляются!» Эмоциональную, словом, выдал речь. Симонян обращается к Старостину: «Николай Петрович, а вы что скажете?»

А Старостин сидел, сидел и вдруг как махнет рукой: «Херня! Мой брат Андрей дымил как паровоз и бегал как лошадь!» С тех пор Симонян знал, что мы с Рейнгольдом курим, но никаких гонений на нас за это не устраивал. Вернее, потом уже говорил, чтобы мы в комнатах не курили, а если на улице, то отходить подальше, чтобы молодежь пример не брала. Считаю, это правильная позиция. Правда, Никиту Палыча мы слушались не всегда – порой тихонечко выходили покурить на балкончик, иногда на крылечко. Но обычно старались отойти подальше от жилого корпуса.

О Старостине можно рассказывать бесконечно. Историю с «Динамо» и прибитой мухой все знают. Кстати, бело-голубые тогда повыше нас в таблице шли, и игра была очень важной. А был еще такой случай. Прилетаем в Адлер, у Юры Гаврилова – большая спортивная сумка. Объявляют посадку, мы стоим со Старостиным. И тут Гаврила сумку берет, а у него там бутылки – звяк! Все ждут, что будет. А Николай Петрович говорит: «Гаврила, ты смотри, вымпела не разбей!»

Как-то мы его «травили» в автобусе – неужели он за всю свою жизнь ни разу не выпил? Ведь столько было побед в чемпионатах, в Кубках. Старостин ответил: «Нет, выпил. На собственной свадьбе в меня вкатили бокал пива». А в Ловчева, по-моему, ничего еще не вкатили.

Денег в «Спартаке» платили меньше, чем в провинции, потому что доплат не было. Старостин к этому не стремился, да и ребята тоже. А зачем нам доплаты? В Италию съездил один раз – и эквивалент всей годовой доплаты «Шахтера» привез. На перепродаже кофт, шмоток, мохера, которого в Союзе и близко не было… Где брать мохер в Париже, нам подсказали танцоры ансамбля Игоря Моисеева, с которыми мы жили в одной гостинице.

Мохер – это был примитив, но самое выгодное. Рокфеллер бы в гробу перевернулся от такой прибыли! Там на доллар мы покупали пять мотков, а здесь «загоняли» каждый моток по двадцатке. Тратим доллар – получаем сто рублей! При том что официальный курс доллара тогда составлял копейки.

А «Шахтер» и большинство других клубов за границу очень редко ездили, тогда как «Спартак» – больше всех. И это была заслуга Николая Петровича.

Любимая фраза Старостина была: «Глас народа – глас божий!» У нас был тренерский совет, на котором Симонян, Исаев, Старостин и опытные игроки состав обсуждали. Точнее, те немногие позиции, которые вызывали сомнения. И вот игра серьезная, и обсуждается вопрос – Булгаков или Кокорев. Мы все, пять человек, за Кокорева. А Старостин уперся: мол, надо ставить Булгакова, есть в нем изюминка. Поставили Кокорева, зато Мишу после этого прозвали «Изюм».

Однажды я поехал с «Динамо» на матчи в Америку. В 72-м была Олимпиада в Мюнхене, и оттуда забрали в сборную пять человек. «Динамо» компенсировало потери тремя игроками «Спартака» – Дарвиным, Папаевым (к которому у Старостина была просто чумовая любовь, обожание, он был для него игроком номер один) и мной. А нам-то чего отказываться – поездкато в капстрану, престижная. Сам Кеннеди нас тогда принимал!

В Шереметьево ехали с Николаем Петровичем. И тот наставлял: «Что бы они ни делали, что бы ни говорили – молчи. Знаю: если что-то будет не так, ты терпеть не будешь. Но это тебе не "Спартак". На месяц закрой рот. Я же эту систему хорошо изучил. Правда, в заключении».

Мне быстро стало ясно, насколько в «Динамо» все по-другому. Закончили обедать, и вдруг Долматов сказал, что хочет молока. Я хотел сходить в магазин, но Олег замахал руками: «Нельзя. Только через доктора». А врач, услышав просьбу, на него наорал: «Какого тебе еще молока? Не положено! Я меню составил – и все, больше ничего!»

Я за голову схватился. У нас в «Спартаке» такого доктора пинками под зад бы выгнали, чтобы не командовал. Игрок же не виски или вина просит, а молока – так почему нельзя? Но в «Динамо» была палочная дисциплина. Со мной-то никто так не обращался – все знали, что Бесков у меня в детстве был тренером. Но в самой динамовской атмосфере было неуютно.

Недаром Старостины назвали команду «Спартаком». Как и восставший гладиатор, она должна была быть командой-вольнодумцем. На этом ее дух и зиждился, и Николай Петрович всячески это поощрял. А в последние годы атмосфера в клубе такая, что игроки только о контрактах своих думают. Таких личностей, как тот же Дасаев, который мог высказать руководству все, что считал нужным, сегодня в «Спартаке» не видно.

Бесков меня многому научил. Благодаря его усилиям терпеть не могу разгильдяйства в футболе – не дай бог мятые трусы или нечищеные бутсы! Кстати, он уже в ФШМ матчи с трибуны смотрел. Кроме тех случаев, когда на стадионе, кроме лавочки для запасных, ничего нет.

Он объяснял нам, что с трибуны лучше видит игру, тактику. Идет атака левым краем, а где в этот момент игроки правой зоны, что делают? Или почему игрок отдал пас влево, а не вправо? Ни один телеповтор не даст точной картины, а со скамейки этого не увидишь. Только с трибуны.

В динамовскую веру Константин Иванович меня обернуть не пытался, знал, что я за «Спартак» болею. И не замечал я, чтобы у него, как некоторые говорят, такая уж антипатия к «Спартаку» тогда была.

Но унизить Бесков мог запросто. Женя Ловчев-то в «Динамо» именно от него ушел. Любимым словом у Константина Ивановича было «бездарный», причем он в лицо говорил: бездарный игрок, бездарный пас.

Однажды я услышал подобное в свой адрес. Играли за ФШМ с «Динамо», и я решил кого-то обыграть у своего углового флажка. Мог спокойно отдать, но решил пофорсить. Но финт не получился, у меня отобрали мяч, навесили и забили гол. И я от Бескова в перерыве наслушался. Потом месяц не спал. Константин Иванович не извинился – он всегда прав. Зато это стало уроком на всю жизнь. Понял: да чтобы «водился» в районе своих ворот – ни за что!

Поработать с Бесковым довелось и после окончания карьеры игрока – в сборной. В 80-м он меня туда одним из помощников пригласил, а в 82-м, когда после чемпионата мира его сняли, расстались. Когда уже в Испании спросил его, зачем он пригласил помощниками Лобановского и Ахалкаци, он махнул рукой: «Я устал с ними бороться. Пусть будет как будет».

Параллельно в сборной и переводил. Языки я учил, еще когда играл. В 70-м году поступил на вечернее отделение иняза. Первые два курса был английский, а дальше на выбор. Взял итальянский. И три года, дважды в неделю, когда был свободным от игр и сборов, Симонян меня в институт отпускал. Английский мне нравился еще в школе, а итальянский начал изучать благодаря музыке. Слушал песни, получал удовольствие и думал: «Как же было бы здорово, если бы я их еще и понимал!» Плюс «Спартак» в Италию каждый год ездил.

Ребята мне говорили, тот же Рейнгольд: «Ну что ты вечно занимаешься, пойдем с нами в картишки поиграем!» Или на танцы звали. А я им отвечал: «Дурачье, вы не понимаете – это мой капитал на всю оставшуюся жизнь! При любом правительстве, с любой властью – этого у меня никто уже не отнимет!» Так и вышло. Сколько раз я не только со «Спартаком», но и с «Локомотивом» на сборы ездил, переводил! Наша дружба с Юрой Семиным еще в «Спартаке» зародилась, где он два первых гола команды в истории ее участия в еврокубках забил – в ворота ОФК из Белграда.

Увлечение мое иностранными языками руководство спартаковское воспринимало нормально. Симонян вообще ни слова не говорил: надо – значит надо. Старостин интересовался: «А не помешает тебе это? Ты ведь от футбола отвлекаешься». Отвечал: «Николай Петрович, я никогда ни одной тренировки не пропущу, тем более игры, просто мне этого очень хочется!» – «Ну, раз хочется, занимайся». А еще мною двигало желание выделиться. Представьте, делегация едет, 25 человек, и никто, кроме меня, не может объясниться. Разве плохо?

Но вернусь к Бескову. Где-то писали, что он меня якобы из сборной отодвинул, поскольку я одевался лучше него. Ерунда. Как пригласил он меня, так и был рядом до его отставки. Хотя Старостин мне говорил: «Не дай Бог тебе выглядеть лучше, чем Бесков». Я, может, и выглядел, но последствий этого не чувствовал.

Не соглашусь с теми, кто называет его самодуром, говорит, что слова поперек ему сказать нельзя было. Разгильдяйства Константин Иванович не любил, равнодушия, плохого отношения к делу. А если человек старался, он и право на ошибку имел. Если не бояться, то можно с ним было и спорить, и доказывать что-то – как мы с Володей Федотовым.

Помню, говорю ему: «Константин Иванович, я же вторую сборную СССР полтора года тренировал, вы бы хоть сели со мной побеседовали – я бы дал вам характеристику на каждого игрока». Он сначала поворчал: «Ты меня еще учить будешь!» Но потом я посоветовал ему вызвать молодого Сулаквелидзе, которого Бесков толком не знал, так он в него на первой же тренировке влюбился.

А вот в «Спартак» он меня помощником не приглашал. Да и сам я не рвался. Работал в Спорткомитете, обеспечивал выезды сборной и судьям, коммерческие турне клубам, сам ездил с ними. И возвращаться к тренерской работе желания уже не было. В любом случае, роль в моей судьбе Бесков сыграл большую. И положительную.

Жалею ли, что в роли игрока до его прихода в «Спартак» всего год недотянул? Да нет, потому что уже в ВШТ пошел учиться. Я уже был в возрасте, Бесков строил новую команду, и вряд ли я был бы ему очень уж интересен как игрок. А вот за то, что помощником в олимпийскую сборную пригласил, – спасибо. Это было интересное время – жаль, золота не взяли…