Читать книгу Патологоанатом. Анатомия патологии. Мистический детектив - Игорь Родин - Страница 5

– А, вестник смерти! – проговорил патологоанатом. – Что-то ты припозднился. Всё уже свершилось. Впрочем, пора приступать.

Он говорил сам с собой. Но со стороны могло показаться, что говорил он с убежавшим голубем. Или даже немного и с тем стылым телом, что лежало перед ним на каталке. Никому не придёт в голову беседовать с покойником, но патологоанатом предпочитал именно мёртвое общество в пику одушевлённому.

Это был довольно странный человек.

Немолодой уже врач, занимавший должность патологоанатома в главной городской больнице, сорокапятилетний седеющий, но подтянутый Роман Андреевич Ча́йко. Когда-то его имя было на слуху всего города по разным, весьма экстравагантным причинам. К сожалению, в основном так выходило, что причины эти оказывались довольно скандальными, поэтому ленивый, хоть и охочий до всякой скабрёзности обыватель быстро терял интерес, если фигура патологоанатома переставала мелькать в заметках, сплетнях и просто в досужем трёпе.

Сам Роман Андреевич не стремился разжигать к своей персоне интереса по тем же причинам. Раньше он наоборот старался привлечь к себе внимание, имея некую оригинальную способность и стараясь добиться её принятия и признания, да вот только получалось это у него коряво. Совсем не так получалось, чтобы обрести действительно значимую положительную популярность. Выходило напротив, скандально и неоднозначно, щекотливо и эпатажно. Простой обывательский люд не хотел вникать в детали и подробности, с лёгкостью навешивая свой тяжёлый народный ярлык, а потом, отвлекаясь на новую байку или происшествие, при этом напрочь забывая о Чайко до следующего раза. Когда тот опять влипнет в очередной фарс с грохотом и треском ругани, мордобоя и прочего треша. И никто, кроме нескольких посвящённых не знал корней и истоков такого его сомнительного в плане собственной популярности поведения. Другое дело, зачем и почему он попадал в такие щекотливые конфузы, но обо всём по порядку и постепенно.

Необычность его оставалась заметна и даже известна лишь немногим приближённым. Как было сказано, простой народ быстро терял интерес без свежих добавок, оставляя в памяти лишь зарубку в виде: «а, это тот самый, который думает, что он экстрасенс или что-то вроде того», потому как род его деятельности не располагал к общению и многолюдности. Потому как общался Роман Андреевич в основном с трупами. Такая у него была специальная работа. А те, кому посчастливилось видеть, как он это делал, старались забыть мимолётное видение, как застарелое нереальное безумство с тонкими нотками липкого кошмара. Потому что Роман Андреевич общался с трупами не только в рабочем порядке, а ещё, так сказать, натурально, буквально, для своего удовольствия.

На полном серьёзе, что не могло не ошеломлять неподготовленного зрителя.

Нет, ничего такого, выходящего за приличные рамки, наблюдатели до поры до времени не замечали, но его привычка говорить с покойниками так, словно они живые, и даже что-то отвечают патологоанатому, слышное лишь ему, наводило на кожу случайного свидетеля и невольного участника мороз и мурашки, надолго лишая того аппетита и покоя. Поэтому подобные экзерсисы люди непричастные тщательно рассматривать и разбирать не любили, бережливо охраняя свой личный покой, но за Романом Андреевичем всё равно закрепилась слава человека странного и своеобразного. Мягко говоря. Зависело от точки зрения очевидца и его степени посвящённости.

Сторонний, случайный, залётный санитар, например, определял его не иначе, как чокнутого на всю голову безумца. Старая нянечка крестилась и бормотала: «Прости, Господи, жуть-то какая! Вот же странный у нас прозектор!» Молодая циничная медсестра, забыв о прикуренной сигарете, шипела сквозь зубы: «Каждый сходит с ума по-своему». А главврач, которого с Романом Андреевичем связывали долгие годы совместной дружбы, учёбы, потом работы, и даже войны, плюс, некоторые общие сугубо интимные дела (именно дела, а не отношения), лишь приветливо и загадочно усмехался. Как бы намекая, что невинные слабости и прелестные странности есть у каждого, особенно у такого узкого профессионала, каким являлся этот мастер копания в человеческих внутренностях, экстравагантный и своеобразный доктор Чайко.

Сам главврач, Анатолий Владимирович Наумов, ровесник, однокашник и даже однополчанин прозектора, тоже являлся неординарной и противоречивой личностью. Презрев яркие высокие перспективы действительно столичной жизни; продвигая свою новаторскую практику в деле вывода пострадавших из комы, каковую он изучал и довольно успешно, ставя и выполняя невероятные задачи, буквально вытаскивая людей с грани того света; он, тем не менее, предпочитал делать свои научные прорывы именно в заштатном Китеже, не претендуя на величие и славу.

Впрочем, слава постепенно сама пришла к нему, чего он вовсе не жаждал, и теперь из многих, даже столичных клиник ему везли безнадёжных коматозников, текли адепты и апологеты, стараясь поддержать знамя победы над сим страшным недугом. Наумов, как мог, помогал, наставлял и учил паству, параллельно творя квазичудеса. И, тут надо отдать ему должное, он совершал почти невозможное. С разным успехом, за разные интервалы, но с подавляюще положительной динамикой. Люди действительно переставали быть овощами, приходя в сознание и далее продвигаясь к поправке и полноценной жизни, под улюлюканье счастливых родственников и прочей посвящённой в тему научной братии.

Конечно, слава тешила его самолюбие, но он не тщился мыслью стать памятником самому себе, увешанным премиями и наградами. Вместо этого организовав на базе больницы клинику по подобию богоугодных заведений. Зарегистрировавшись, как бюджетное муниципальное здравоохранительное учреждение. Оставшись с одной стороны незамутнённым алчностью врачевателем, богом клиники с молящимися на него страждущими и их роднёй, финансовую сторону этого вопроса он умело подминал под свои нужды, находясь вовне, но всегда рядом с денежными потоками. Но и о родной больнице никогда не забывал, постоянно прокачивая оборудование и посылая персонал на тренинги и курсы повышения квалификации. Не говоря о таких банальных мелочах, как ремонты и улучшение быта, для сотрудников и для пациентов главной именной городской, в простонародии именуемой «Бурда». Благо, семьёй он в своё время не обзавёлся, всего себя отдавая служению Асклепию. Не всё время, естественно, и не за голую идею, только кто сейчас без заскоков, странностей и милых девиаций? Тем не менее, именно его стараниями простая номерная больница, первая, она же единственная получила собственное имя. Наумов пробил по всем инстанциям и добился того, чтобы ей присвоили имя известного основоположника советской нейрохирургии Николая Ниловича Бурденко. Так как сам работал в этой области, закончив в своё время вместе с Чайко Великобельский медицинский институт по специальности именно нейрохирурга. А вот Роман Андреевич выпустился травматологом и хирургом абдоминальным, как узкая специальность в данном контексте. Только после неких дальнейших событий и перипетий в их жизни он переучился уже специально на патологоанатома. И занял местечко под крылом своего великого уже друга в им же возглавляемой больнице, в его же тёплом ламповом морге.

Что характерно, морг в первой городской больнице тоже был заодно и единственным в городишке. Поэтому, разумеется, совмещал в себе обе ипостаси, и судебно-медицинскую, и патологоанатомическую, причём последнюю в гораздо меньшей степени. А следовательно, Чайко работал в тесном контакте с прокуратурой и Следственным Комитетом, которые щедро присылали ему биологический материал для работы, непременно желая знать истинные причины смерти того или иного бедолаги, попавшего в орбиту их интересов. Не всегда представители органов власти настаивали на верном и окончательном диагнозе, иногда они довольствовались формальным или примерно подходящим по ситуации или срокам. А ещё, совсем редко, но настоятельно они напирали именно на том резюме, которое было коньюктурно выгодно в тот или иной момент. Чайко не спорил, не упирался и не настаивал, в свою очередь, на обратном. Он считал это не коррупцией, а скорее философией этого падшего извращённого мира, не стесняясь иметь для себя в этом преференции. Но не холодный расчет двигал им в первую очередь, хоть без него не обходилось, а тяжело выстраданное житейское благоразумие. Времена инфантилизма и максимализма давно и безвозвратно прошли, оставив много моральных и несколько материальных шрамов. Он был немного мудрее и выше этих низменных змеиных интриг вечного противостояния закона, правды и истины. За что его не только не трогали, а всячески оберегали, окружали заботой и уважением. Создавали протекцию, раздувая миф, в принципе, законно оправданный, о его незаменимости и профессионализме. Впрочем, как раз профессионализма-то ему было не занимать. И на этой базе сперва и строился его имидж, чтобы потом работать не вопреки, а на его странности.

Жил он тут же, при больнице, что было удобно и помогало выстроить график по своему вкусу. Не по своей инициативе, конечно, а из-за сложившихся таким образом обстоятельств, но разве это повод печалиться для увлечённого своей идеей человека? Так уж вышло, всему есть объяснение, но не стоит сейчас об этом, не время вдаваться в детали. Есть много другого интересного. Имелся, конечно, и второй прозектор, напарник и сменщик в одном лице. Престарелая дама, умевшая и знавшая многое, но при этом не любившая практику. Её стезёй была теория и работа с документами и биологическим материалом, не напрямую связанным с трупами. Что тоже было обоюдовыгодно для обоих, поскольку именно работа с таким материалом и составляет львиную долю всей работы в целом. Поэтому они быстро и плавно договорились, что всей «бухгалтерией» и биопсией занимается она и днём, а работой с «настоящим материалом» – он. Причём тогда, когда ему это удобно, то есть, в основном, по ночам. Такая прихоть никого не удивляла, поскольку мало кто, кроме посвящённых, об этом знал, да и тем был важен только выдаваемый вовремя результат, а не время суток, когда он готовится.

Дама упорядочивала и систематизировала документацию хирургического отделения, куда входили лабораторные исследования операционного и биопсийного материала, являющиеся фундаментом клинического диагноза. Весь день она просматривала и писала заключения по препаратам операционного материала и исследованиям доставленного из операционных резецированных и удаленных в ходе оперативных вмешательств органов и тканей, на основании которых пациенты потом получали лечение. Это те, кому посчастливилось выжить.

Или посмертный клинический диагноз, кому не повезло.

Большая часть её работы вертелась вокруг живых, как ни странно это звучит, а патологоанатом любил лишь мёртвых. И работал только с теми, кто уже стыл в холодильниках. С теми, чья смерть оказалась в той сфере, которая требует вмешательства в их «внутренний мир» с целью установления причин её наступления. За эту любовь к трупам, что не стоит путать с некрофилией, главврач шутливо дразнил прозектора магистром танатологии. Только Роман, хоть и имел отношение к этой науке, но достаточно опосредованное, как он решил лично для себя. Когда-то он был травматологом, теперь приходится изучать материалы и по этой скорбной части, но это лишь дань профессии. Конечно, танатология, то бишь, наука о смерти, являлась иногда неотъемлемой частью всего массива производимого им труда, но не доминирующей и не превалирующей. Прозектору нравилась именно практика.

И на то были особые резоны.

Обычно, в таком заштатном городке как рождалось, так и умирало в день не более полудюжины человек, а часто и меньше. И в основном по причинам, не требующим вмешательства. Хоть и веяли время от времени наставления сверху о необходимости контроля и статистики, например, рака. Только кто станет истово упираться в эти исследования в таком городке, как Китеж? Любой врач скорой помощи, прибывший к давшей дуба старушке, мог сам написать заключение. Исследования на туберкулёз, СПИД и прочие тревожные болезни давно перестали иметь важность и обязательность. Поэтому большинство клиентов Романа Андреевича проходили мимо его никелированного стола под лампами. А резал и описывал собственноручно он только случаи загадочные, сомнительные и таинственные, когда обойтись без исследования оказывалось никак невозможно. И таких для его удовольствия тоже всегда находилось достаточно, выбирая из всего многообразия поступившего материала.

Вот и сегодня перед ним лежал на каталке труп молодого человека, двадцати пяти лет, судя по сопроводительной записке, сына известного китежградского воротилы-цеховика, а в официальных кругах, успешного предпринимателя, Семёна Панкратова, известного так же, как авторитет Панкрат. При жизни сынок отличался завидным раздолбайством, олицетворяя собой картину, как не надо жить, если не хочешь умереть молодым и в страшных корчах. Бесконечные фестивали вечеринок, часто оканчивающиеся потом отлёживанием под капельницей в соседнем наркологическом корпусе или походом к венерологу в параллельном блоке больницы. А часто и то, и другое вместе. Плюс, всевозможные запрещённые препараты и вещества, весьма широко расширяющие сознание. Жаль вот, что к просветлению они сынка авторитета не привели, а скорее всего наоборот, загнали на каталку к Роману Андреевичу, под мёртвый равнодушный свет белых прожекторов прозекторского зала.

Патологоанатом прошёл к окну, взглянул на разорённый пакет чипсов, положил руку на округлое тельце маленького магнитофона, стоящего рядом. Вздохнул, проводив силуэт улепётывающей птицы. Пошевелил пакет, потом щелчком ногтя толкнул выпавшие листочки чипсов за окно.

– Опять Женька намусорил, – хмыкнул он сам себе под нос. – Вот же свинтус!

Женькой звали ночного санитара, подвизавшегося подработать, пока не минет срок его обучения. В учебный год днём он перманентно посещал лекции в училище, чередуя их с загулами по побратимам и подружкам, а с десяти вечера торчал в морге, помогая тут всем по мелочи и без особой ответственности. Сейчас, во время каникул, график его не сильно поменялся по тем же причинам, хотя его иногда дёргали и в день. Так же, Евгений по собственной инициативе иногда ассистировал Роману Андреевичу, любопытства ради и самосовершенствования для. Но такое редко случалось. И всё ассистирование в основном сводилось к простому конспектированию, для удобства прозектора. Когда коронёр работал соло, он пользовался доской и мелом, чтобы зафиксировать нечто важное, интересное или просто цифры, чтобы не заучивать их на память. И за редким исключением, в простых рядовых случаях, ассистент допускался непосредственно до сакрального тела. И то мельком. Аккуратностью он не отличался, но патологоанатома побаивался. Всё потому, что этот студиозус пока чётко не решил, кем ему становиться в вотчине Эскулапа, чему себя посвятить на ниве врачевания. Стать ли достойным потомком и продолжателем благородного дела Асклепия или податься в тёмные глубины Танатоса, дабы стать тем, кто из руки в руку передаёт отжившую свой век душу мрачному гребцу Харону. Поэтому Роман Андреевич ещё не решил, посвящать ли ученика в детали и тонкости основательно или это пустая потеря времени и сил. Женька был, в общем, не плохим парнем для своих младых лет, вот только иногда он терял страх, и приходилось вновь воспитывать в нём правильные положительные качества. А ещё он умел, как пропадать, будто сквозь землю, без надежды на его находку, так и неожиданно появляться в самый неподходящий момент. Весь этот противоречивый букет его своеобразия смягчался достаточной корректностью в общении, врождённой интеллигентностью и недюжинной сообразительностью. Немного собранности в быту и из него получится хороший медбрат. А потом и до врача дорастёт, если захочет. Он был «умненьким», вдобавок с лицом, одухотворённым печатью интеллекта и с тонкими приятными чертами. За что и бывал часто помилован по принципу «красивых грустных глаз», которые так ловко застолбил один известный кот.

– Ладно, – опять проговорил Роман Андреевич, поглаживая магнитофон. – Придёт, получит клизму в три ведра. Однако пора начинать!

И вдавил кнопку «Play».

Из сиплых астматических колонок хлынуло бессмертное осеннее аллегро итальянца Вивальди. А прозектор повернулся к трупу, окинул его беглым взглядом, и прошёл к шкафу, где сперва натянул марлевую повязку на рот и нос, пластиковые очки на глаза и резиновые перчатки на руки. Потом пришёл черёд нарукавников и фартука. Оттуда же извлёк поднос с инструментарием, и только после всех манипуляций вернулся к покойнику.

Благо, тот никуда не спешил, и убегать не собирался.

Взяв с живота мертвеца «сопроводиловку», он, прежде всего, сверил номер с биркой, повязанной на правое запястье сына Панкрата. Вчитался, хмыкая, расставляя междометиями некие, ему одному понятные акценты, фыркая в позабавивших его местах и мыча в местах его покоробивших. Папаша новопреставленного раба божьего Вадима Семёновича Панкратова настаивал на том, что сына его зверски, предательски, вероломно отравили, потому, как на месте преступления ни хера ничего подозрительного не найдено, никаких злодеев и прихлебателей не обнаружено, равно, как и следов насильственной смерти при первом осмотре судмедэксперта. Из этого само собой следует, что ненаглядного сынка, умницу и молодца, злостно лишили жизни неизвестные злопыхатели наперегонки с множественными недоброжелателями. И теперь убитый горем папка, попутно точа тесак и намазывая «волыну» солидолом, непременно и главное срочно желает знать, каким таким неестественным злокозненным образом его чаду устроили расставание с жизнью, и кто это мог быть такой бессердечный негодяй? Ведь справедливое возмездие, в отличие от этой вашей тухлой итальянской мести, он не собирается жрать холодным, а непременно хочет впиться в гнилую вражескую плоть, пока она горяча и свежа. Всё это, конечно, не было прямо прописано в документе, но сквозило между строк. Да и судя по разговорам, лихой папаша времени не теряет.

Просто кипятком писает.

Вон и усталый «мент», что подогнал сегодня днём на «труповозке» эту тушку, сокрушался, что Панкрат рвёт и мечет, сыплет «бабками» и проклятиями, всех поставил на попа, замазав им глаза долларами, а уши мудовыми рыданиями. Да ещё «следак» Серёга, старый добрый знакомый, лично позвонил и просил по старой памяти отнестись к этому серьёзно и внимательно. Куда ж деваться от таких знакомств, когда сама профессия тебя обязывает? Поэтому и пришлось начинать так скоро, а не как обычно любил Роман Андреевич, сразу после полуночи. А ведь ещё и одиннадцати нет. Теперь придётся вспарывать этого говнюка и применять академические навыки и познания, чтобы попытаться выяснить всё по старинке. Хотя и так ясно, что тот просто «крякнул» от «передоза». Осталось выяснить, от какого именно.

Ишь ты, нёймётся ему!

Однако надо!

Недаром же он семь лет грыз гранит, щебень и прочий песок науки в одном из самых престижных советских вузов в своё старинное далёкое время, не считая дополнительного обучения. Можно и вспомнить старое. Правда тут придётся напахать такие борозды, что их уже ничем другим не испортить. Но это папашины трудности. И проблемы ритуального общества с ограниченной ответственностью, чей офис располагался двумя коридорами дальше. А он вспорет, вывернет наизнанку, высмотрит, пролезет, пронюхает, но установит истинную причину скоропостижной кончины. Хотя и так ясно, что «завернулся» сынишка от какого-то неимоверного количества пока не установленной «шпиганки». А это всего лишь дело техники. Тут, конечно, не отпишешься какой-нибудь заумной ерундой для совсем непосвящённых, вроде «иммортал люмбаго». Панкрат всё проверит и перепроверит. Усомнится – отвезёт труп в Синеозёрск, где всё повторится. И горе тогда ему, старому волку-коронёру, если причины не совпадут. Да вот только нет таких причин, чтобы самому не установить истину.

Патологоанатом отложил бланки сопроводительной записки, аккуратно расшнуровал верёвочки бирки и кинул её поверх бумаг. Потом подкатил каталку с трупом параллельно столу, обошёл его, приноровился и ухватил покойника двумя руками под шею и бёдра. А потом резким сильным рывком перенёс тело с каталки на стол.

Так и живём, по старинке, хотя для некоторых его клиентов пригодилась бы кран-балка. Только где ж её взять в Китеже? Вместо неё приходится звать Женю, а то и ещё пару санитаров. Хорошо, что не часто.

Теперь можно начинать осмотр.

Внешних повреждений не наблюдается. Гнилостных явлений нет, что и не удивительно, труп-то свежий. Температура – комнатная. Уже успел остыть. Ни синяков, ни ссадин, ни кровоподтёков, ни ран, ни отверстий, ни странгуляционных следов на шее, ни видимых открытых или закрытых переломов. Отсутствуют так же и заметные язвы или опухоли.

Ничего.

И трупных пятен на всей поверхности тела нет. Никаких. Жаль. Вот если бы были ярко-красные, то можно было просто отписаться, что сынок задохнулся окисью углерода. Взял и закрылся в бане, слишком рано прикрыв печную заслонку, пока не прогорели угли. И угорел. Так ведь нет! Вместо богини Гигиеи, дочери Асклепия, ведущей к здоровью, он предпочитал Лиссу или по-другому Манию, в конкретном случае, с приставкой «нарко», которая быстро свела его с Танатосом, с закономерным и неизбежным результатом. Смешно, ведь «нарко» с греческого именно «оцепенение». Оцепенел дружок смертельно.

Не с тем игрался.

Не играл сынок в солдатиков, что было бы немного безопаснее, хоть Арес тоже не образец благополучия. Не взрывал их бертолетовой солью и не надышался попутно её парами. Тогда бы пятна были бурые. Но тут вообще никаких нет, так что думаем дальше.

Окоченение по стандартной схеме. Не жёсткий, как бревно, что исключает применение стрихнина, но и не мягкий, словно только что умер, что вычёркивает такую экзотику, как фосфор или бледные поганки. Потёков вокруг рта нет. Значит едкие яды он не жрал. Не лопал он и атропин – зрачки не расширены в край. Роман Андреевич машинально провёл пальцами по лицу, закрывая покойному веки.

Наркотики, несомненно, наркотики. Это ясно. Придётся резать.

Прозектор взял со столика с инструментами секционный нож, поднял его в правой руке, примериваясь, а потом уверенно и сильно вогнал его в углубление между ключиц и наработанным чётким движением провёл вдоль тела до самого паха. Звук на миг перекрыл излияния итальянского гения, напоминая разрыв старого дерматинового кресла. Но тут не кожзаменитель, тут всё натуральное. А звук – лишь похож. Не всякий может такой услышать хоть раз в жизни. А вот привычка сравнивать, этого ни у кого не отнять. Скорее, это кресло разрезается с треском, похожим на вспарываемую кожу и мышцы человеческого тела. Но стереотипы не переубедить.

Кожа разошлась в стороны, краснея на срезе, жёлтые жировые включения заблестели в лучах лампы, белым засветилась кость. А прозектор принюхался: из вскрытой брюшины выплыли газы. Обычный, мерзкий запах, как и у всех новопреставленных смертных.

Тут отгадки смерти нет.

Кишками займёмся потом, сейчас всё строго по протоколу1. Трахею можно не перевязывать, нет такой необходимости, чтобы лёгкие остались надутыми.

Сначала – сердце!

Сменив секционный нож на рёберно-хрящевой, короткий, массивный, как финка, он прошёлся по хрящам, соединяющим рёбра с грудиной. И клетка, охраняющая самое сокровенное, раскрылась в обе стороны, как ларец, открывая своё внутреннее наполнение. Плёнки, диафрагма, прочая дрянь, всё к чёрту прочь. Рёбра без следов обызвествления, что характерно для молодых. Довольно изгаженные серые мешки лёгких и прячущийся там, между ними, бурый мускулистый комок неправильной формы. Сердце человека, наполненное последней порцией крови.

Древние, вроде Платона и иже с ним, наделяли сердце мистическими и сказочными свойствами. Приписывали ему наполнение не только жидкостью жизни, но и полнотой всех возвышенных и низменных чувств. Даже считали, что оно есть хранилище души. Ничего подобного. Просто комок тугих мышц, скрученный из соединительной ткани с одной задачей – без перерыва дёргаться, засасывая и выталкивая кровь. Типичный насос с ресурсом в два миллиарда сокращений и общим объёмом всей крови за период функционирования в шесть тысяч кубометров. Почти три полных олимпийских бассейна. При таком объёме работы за человеческую жизнь в сердце вряд ли найдётся местечко для приписываемых ему чувств и самой сути человека – души. Просто органический мотор, ничего более. Отличная автономная машинка и никакой романтики, сплошная механика, биохимия и электричество.

Роман Андреевич деловито запустил пальцы, охватывая орган, с влажным чавканьем, сжал в горсть пучок вен и артерий, пережав их, выпростал его наружу и отсёк от ненужных теперь «патрубков» и «шлангов». Струйки крови всё же брызнули из свежих открывшихся жерл. Перелил всю кровь, что находилась в этом мышечном мешке в приготовленную банку, потом бросил его на весы, механически отметив стандартный вес в почти триста грамм. Банку заткнул притёртой крышкой. Теперь её надо срочно отправить в лабораторию, на анализ. Но, чтобы не гонять подвернувшегося Женю или какого-нибудь другого «мимокрокодила», он решил сначала добыть все необходимые образцы жидкостей и тканей, для оптовой отсылки.

После сердца пришла очередь лёгких отправляться на взвешивание. Они тоже не приоткрыли тайны смерти сына Панкрата, лишь грустно намекнув, что тот мог бы скончаться от эмфиземы лет эдак через сорок пять. Теперь грудная полость освободилась и походила на мрачную, странной формы птичью клетку в стиле декаданс. Вот только птичка-душа уже давно улетела, выпорхнула из надоевших гниющих заживо оков и порхала теперь где-то в эфирном пространстве. А Роману Андреевичу хотелось бы, чтобы она на миг вернулась и внятно рассказала бы ему, что и как произошло. Чтобы не возиться по локоть в крови в этой тухлой никчёмной плоти. Он даже чуть слышно вслух застонал, не выдержав и проговорив:

– Ну что же ты, дружище! Где ты там затаился? От чего ты помер? Скажи мне! Не заставляй копаться внутри тебя и всё переворачивать вверх дном!

Потом досадливо выдохнул и усмехнулся:

– Нет! Этот тип не таков! Жаль, до полуночи ещё час, было бы легче вывести его на беседу. Эй! – он посмотрел в лицо трупа и даже ткнул его кулаком в бок. – Покажись! Не мучай меня и себя! Эй!!

Бесполезно.

Пришла очередь брюшной полости, откуда первым делом был извлечён подобным же образом желудок, содержимое которого отправилось в следующую банку. Запах оказался странным, знакомым и тревожным одновременно. Какая-то дикая смесь «парфюмов», будто он жрал всё несочетаемое подряд, поглощая даже несъедобные компоненты. Потом пришла очередь желчного пузыря, селезёнки, кишечника, печени, почек, поджелудочной и прочих составляющих богатый внутренний мир покойника второстепенных компонентов. Всё через весы и доску учёта, где он фиксировал цвет, размеры и состояние поверхностей. И нигде никакого намёка на причину смерти. Всё в относительной норме, без явных деструктивных следов, словно Вадима «Панкратовича» убило неким мистическим проклятием, а не банальной передозировкой.

Зевс его молнией звезданул или Аполлон стрелой разящей?

Затем пришла очередь содержимого малого таза. Прозектор аккуратно отделил мочевой пузырь и выдавил мутную жёлто-бурую жижу в очередную ёмкость. Отбросив опавший мешочек пузыря, он окунул в зловонную жидкость экспресс-тест на наркотики, надеясь получить заветные две полоски. Только сегодня фортуна отвернулась наглухо и тест ничего не показал.

Это уже начало немного нервировать бывалого прозектора.

Только вывести из равновесия Романа Андреевича было делом трудным и долгим. Одна мелодия сменялась другой, Вивальди то бушевал, то убаюкивал, а патологоанатом лишь выдохнул и продолжил исследовать с настырностью голодного бульдога прочие неизученные заветные места, приговаривая:

– Рано, рано. Пока это просто мёртвый ливер. Бессмысленная плоть. Оболочка. Механизм для внешнего реагирования и взаимодействия, бесповоротно сломанный и бесполезный. Где ты? Где ты прячешься? Что тебя убило? Ответь! Не прячься!

– Кхм!! – вдруг раздалось сзади. – Вы с кем тут беседуете, дядя Рома?!

Это неожиданно и бесшумно материализовался из ниоткуда санитар-раздолбай Женя с весёлой ироничной и немного смущённой улыбочкой на лице. Его милая застенчивость удивительно вступала в непротиворечивый симбиоз с то ли непроходимой наглостью невежды, то ли с наивной глупостью притворщика-хитреца. За этот странный коктейль патологоанатом и любил нерадивого ученика. И многое ему прощал. За барьерами, поставленными нарочно, с целью навести на ложный след, пряталась ранимая незащищённая искра настоящей жажды познания. Она тлела в окружении стены из напускной бравады и чёрствости, залихватски наплевательской позиции, но тонкий стихийный психолог Роман Андреевич давно раскусил его настоящую внутреннюю сущность. И у них образовалось нечто вроде альянса или тандема, где для стороннего наблюдателя всё происходящее могло показаться неуклюжей пикировкой и взаимными подначками, а, на самом деле, всё было гораздо глубже и тоньше. У них возникла приязнь и на её основе схватывание налету, понимание с полуслова и, как следствие, рост уровня доверия и прощения. Но, только в их ограниченном, зашоренном мирке на двоих.

Иначе, такой сказочный раздолбай, как Женя, давно бы вылетел из больницы с волчьим билетом, торчащим из зада вместо петушиного кока. С рекомендацией самого прозектора, тяжёлой, как могильная плита, и «одобрениями» главврача и заведующих всех отделений, ровных, чётких и единообразных, как пионерский салют на линейке.

Патологоанатом повернулся и оглядел оценивающе стоящего перед ним санитара. Высокий, худой, с круглой чёрной головой и выражением лисьей хитрецы на всей тонко очерченной рожице. И глаза, синие, как небесная сфера, со вспыхивающими маячками глубокого ума внутри. Женя только с виду был болваном, он натянул на себя эту маску для простоты жизни, и общения с окружающим миром. Как любой молодой, он не желал тяжёлых балок ответственности на свои обманчиво хрупкие плечи, а обладая умом, легко выворачивался из любых несуразных историй. Не давал лишний раз понукать и запрягать себя, нарочито демонстрируя безответственность, однако, к тем, кто понимал его и не старался армейским прямым методом навалить лишней нудной работы, тянулся сам и тогда уж демонстрировал полную готовность и недюжинные способности. Таким посвящённым оказался и патологоанатом. После недолгой «приглядки» и притирки они сошлись, установив непреложные междусобойные внутренние правила, и их союз заработал на полную мощность.

– Давно стоишь? – глухо через марлю поинтересовался Роман Андреевич.

– Только вошёл! – невинно пожал плечами Женя. – И вижу, что вы тут один. Ведь тут больше нет никого?

– Вон ещё, товарищ передо мной разлёгся. Всё своё наполнение мне тут показывает. Но не признаётся, сукин сын, отчего же ему так срочно понадобилось уходить в край вечной охоты.

– Так вы с ним беседуете? – Женя уже открыто провоцировал, так как его всегда забавляла привычка прозектора говорить с самим собой.

– Ну а с кем же? – принял игру Роман Андреевич.

– Так он же труп?

– Глупый ты, Женя, молодой ещё! Труп, это вот то, что тут лежит перед глазами. Клетка заточения лет на семьдесят или двадцать пять, как у этого экземпляра. Изолятор временного содержания, как говорят компетентные товарищи, что его сюда приволокли, – он довольно бесцеремонно подёргал покойника за торчащее окровавленное ребро, будто плетёную корзину пошевелил. – А душа его бессмертна. Вот с ней я и беседую. Чуешь разницу?

– И где душа? – прямо в лоб уточнил дотошный и меркантильный санитар, утрированно озираясь.

– А вот это уже философский вопрос. Неправильно спрашивать: «где?» Правильно спрашивать: «когда?»

– Что – «когда»?

– Когда она соизволит снизойти до нас с тобой и внятно рассказать, что там с ней случилось при жизни, пока она была заточена в этом бренном теле. Понимаешь, они, выйдя на свободу, становятся такими заносчивыми, что иногда не желают с нами, простыми душами, пока обитающими только в вонючих мешках с мясом, общаться на равных. А может, не заносчивыми, а просто отвлечёнными, постигшими нечто новое, для нас недоступное…

– Ага, – задумался Женя. – Бессмертные души. Но, ведь, не доказано точно, что они существуют?

– Какая разница? – пожал плечами прозектор. – Мало ли, чего там ещё в мире не доказано? Термоядерная энергия вот тоже пока не доказана. Или Чёрные дыры. Но они где-то есть. Так и душа.

– Так ведь душа, получается, чисто умозрительное понятие? Кто хочет – верит, кто не хочет – отрицает…

– Правильно. Вера – дело добровольное. В отличие от религии. Тебя, например, я знаю, крестили во младенчестве, не спрашивая твоего согласия и разрешения?

– Так ведь я теперь и сменить религию могу? – хитро парировал санитар.

– Так чего не меняешь? – не сдался прозектор.

– Да как-то не до этого, – смутился Женя. – Да и менять на что? Шило на мыло? Это всё не то, что я хотел спросить. Я хоть и далёк от веры и религии, но спросить хочу как раз по этой теме. Вы сказали, что говорите с душами. А другие так не могут. Получается, вы какой-то особенный? Ведь умерший человек, по сути, больше и не человек даже. Просто биомасса. А вы на полном серьёзе утверждаете, что говорите с мёртвыми. Как вы это делаете? Не упирая на божественную составляющую, провидение, души и тому подобное, а так, чисто с научной точки зрения?

– Как тебе объяснить, чтобы было доступно? Вот смотри. Есть у всех телефоны. Допустим, они – это наши тела. С помощью телефонов мы можем друг с другом общаться. Предположим, в разных мы все комнатах, напрямую – никак. Душа – это, скажем ты, я, остальные, а телефон в руке – это тело. Вместо микрофона ухо, вместо динамика рот. И никак мы, кроме как по телефону, «коннектиться» не можем между собой. А потом садится аккумулятор в ноль, всё, сдох телефон. Получается, тело умерло. А душа-то живая! Вот только теперь, без телефона, как ты общаться станешь?

– Ну, – протянул, соображая, Женя, – в стенку постучу!

– Молодец! Умный мальчик. Вот так и я с мёртвыми душами общаюсь. Перестукиваться никто не запрещал. Надо только сообразить, решиться и попробовать. Не всё так просто, естественно, но принцип такой. Если стараться, можно ненадолго душу обратно в телефон вложить. Чуток подзарядить аккумулятор. Вернее, она сама это сделает, коли интерес к тебе проявит. Тогда и происходит контакт.

– Ага! – опять озарило санитара, – Это как полтергейст! Дух гремящий! Они тоже по стенкам стучат!

– Дурак ты, Женя, хоть и умный. Каша в голове. Я тебе про высокие материи толкую, а ты опять в треш выворачиваешь. Полтергейст, как и всё, о чём мы говорили, явление пока толком не исследованное. Но посыл твой я улавливаю. Не своди всё к простому, хоть это и принцип Оккама. Именно здесь, в этой конкретной области, всё не однозначно и довольно темно. Всю свою историю человечество тщится разгадать потусторонние тайны. Целые институты в разные времена пытались. От египетских жрецов до Аненербе. Кое в чём они продвинулись, кое-где заблуждались. Да только заглянуть за край бытия ни у кого толком не получилось. Как и у меня пока…

– О, дядя Рома, вас опять куда-то в дебри философии понесло! Всё, я понял! Что нужно?

– А вот это уже разговор! Грузи органы по пакетам, бери вот эти банки с образцами и дуй в лабораторию. Там всех строй в две шеренги на подоконники, форма одежды номер восемь, что спёрли, то и носим, и приказывай срочно исследовать всё и вся. Искать надо наркотики или следствие их употребления. И только после этого обычные исследования: гистологическое, бактериологическое, серологическое, биохимическое и прочая ерунда. Чтоб до утра обернулись. Утром ответ держать надо. А то им потом мало не покажется. Панкрат их самих препарирует, как лягушек. Всё понял?

– Да!

– Молодец. И чипсы свои больше не бросай, где попало! Развёл тут мне антисанитарию! Скоро крысы из канализации полезут! Всё! Вали, не мешай!

Женя принялся паковать субпродукты по плотным пластиковым пакетам, а прозектор вскрыл трупу горло. Мозг он решил оставить напоследок, как последний довод. И тут появились некоторые подвижки в этом тёмном деле. Изнутри трахея оказалась воспалена, что уже могло служить потенциальным фактором асфиктивной обтурбации, вполне могущим привести к летальному исходу, который и имелся в сухом остатке. Это уже интересно. Пациент оказался задушен. Но не снаружи, а изнутри. Интересно, каким образом? Но, это уже дело техники. Как говорил один сыщик, дело на одну трубку. Остаётся понять механизм и выяснить, отчего нет следов того, что так фатально повлияло на работу трахеи. Однозначно совпадение нескольких оригинальных причин, выдавших необычный комплексный результат. Вот только каких? Что он там жрал, пил или колол? Или делал всё это, скорее всего, одновременно? И куда это всё «добро» так быстро делось? Неужели он успел всё выпростать наружу анусом и уретрой перед тем, как «склеить ласты»? Не исключена и тугая струя блевотины.

Женя, наконец, собрал все образцы и, осмотрев подоконник и не обнаружив своих чипсов, вышел из секционной вон. Патологоанатом вздохнул с облегчением. Кинув взгляд на часы, он с удовлетворением отметил, что время уже незаметно перевалило за полночь.

Пора.

Вот теперь этот типчик может непосредственно лично дать исчерпывающие показания, ответить на все вопросы и пролить свет на тайну собственной гибели. Неким недоступным мистическим образом эти самые души активизировались в чётких временных рамках. То ли в силу традиции, то ли вследствие непонятных потусторонних законов. Сакральная полночь, когда мёртвые встречаются с живыми. Если сказка по неизвестным причинам становится былью, незачем копаться в её первоистоках, главное, что принцип работает, а каким образом – дело второстепенное. Любая высокая технология неотличима от магии, хоть это и не совсем по данной теме.

Суета это всё.

Об этом можно подумать потом.

Роман Андреевич оглянулся на прикрытую дверь, потом посмотрел в лицо трупу. Только голова пока ещё была не тронута его скальпелем. Некоторые учёные полагают, что душа прячется именно там. В мозге. Но он и этим вымыслам не верил. Просто он не любил, когда лицо натянуто на подбородок, а из черепа вынуто содержимое и он напоминает пустую, теперь уже буквально, костяную шкатулку.

Этому бы клиенту оформить старинную патологоанатомическую хохму. После окончания полного вскрытия, когда все вынутые органы, в том числе и мозг, пакуют скопом обратно в брюхо и зашивают, некоторые оригиналы суют в пустой череп трусы пациента. Что служит тонким намёком на то, что при жизни у него вместо головы всё равно была жопа, ибо она и наполняла в своё время данные трусы.

Но теперь не до шуточек.

Лицо покойника не несло никакого выражения. Глаза закрыты, рот тоже. Полная отстранённость и апатия. Абсолютное мёртвое равнодушие. Но, если повезёт, всё изменится. Надо попытаться. И он вновь позвал:

– Эй! Ответь мне. Не ради себя или меня, не ради твоего папы или кого-то ещё. Ради истины и справедливости! Ответь мне, что тебя убило?

Голова покойника повернулась вдруг набок. А потом он приподнял её. Глаза открылись, блестя уже осознанно, и сфокусировались на лице Романа Андреевича. И хоть смотрелось это жутко на фоне выпотрошенных кишок и развороченной грудины, прозектор смотрел в ответ спокойно, сосредоточенно и привычно, наблюдая сие, как данность.

А потом правый глаз трупа лукаво, заговорщицки подмигнул…