Читать книгу Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 2 - Игорь Соловьев - Страница 7

Элли поздоровалась с Трэвисом и супругами Лаферье – Гектором, слащавым, стареющим красавчиком, слегка женоподобным и жеманным на вид, и Илларией, миниатюрной блондинки с довольно красивым лицом, которое портило брезгливо-жалобное выражение, а также Энтони Уайтом – тоже блондином, но с длинным лицом и длинными прямыми волосами. Глаза его светились холодом и безразличием. Антуан энергично кивнул – вышел почти полупоклон. Трэвис как раз благодушно о чем-то вещал, и встретил Полидора приветливым кивком. – Мы как раз говорили об Англии, – продолжал Трэвис, – я, конечно, уехал давно, еще после школы, и теперь навещаю нечасто – все дела, но вам, мистер Уайс, всегда рад, более чем рад. Приятно, знаете ли, не терять старых связей. Ну, а вы, молодые люди, как вам служба? – Служба сложная, но важная, – Элли вложила всю серьезность в эту фразу. – Да, да, бесспорно. Впрочем, как я говорил, вы пока что молоды, хотя и весьма симпатичны. Поэтому хотелось бы вас предупредить, на правах более опытного и искушенного в таких делах игрока: пусть вы и играете пока что роль пешек, все же стоит задумываться, куда и как ходят другие фигуры, и куда вас пытается сдвинуть игрок. – А вы полагаете, – Антуан поправил очки, – что мы пешки в какой-то игре? – Несомненно, молодой человек. Эта игра называется политика, и она так же холодна и чужда эмоциям, как те же шахматы. – Вы большой любитель шахмат, Саймон, я помню, – не очень трезвым голосом заявил Лаферье, – любите вы их… – Что поделать, – пожал узкими плечами Трэвис, – жизнь сама по себе есть подобие игры…

Ему не дала договорить хозяйка, притащившая к столу профессора Беркли. Тот выглядел слегка сконфуженным и потерянным. – Профессор Беркли, – учтиво кивнул Трэвис, – будем рады, если вы почтите нас присутствием. – Я… да, весьма польщен, – профессор аккуратно приземлился, стараясь занимать поменьше места. – О, совсем недавние выпускники, а теперь – юные герои, – Беркли улыбнулся Элли и Антуану, – рад сидеть за одним столом.

Хозяйка салона спросила Трэвиса: – А все же, Саймон, хоть вы уже давно не министр просвещения, как вы оцениваете состояние образования в Королевстве? Хорошо оно или плохо? – А с чьей стороны хорошо или плохо? – вновь пожал плечами Трэвис. – О, Саймон, вы все так же прибегаете к приемам черной полемики, как тогда, на моих курсах… – ностальгически вздохнул Беркли. – Почему же черной? – удивился Трэвис, – все действительно зависит от того, с чьей точки зрения мы смотрим.

– Ну а вы как считаете, что отличает по-настоящему умного и образованного человека? – спросила графиня. – Чем больше человек знает, причем точных фактов, тем он умнее. Профессионал, в отличие от дилетанта, не будет рассуждать на общие темы, не обладая знаниями и фактами – только смех выйдет. – Много ли толку в фактах, если они не объединены целостным рассуждением и общей сетью координат? Без внутренней системы нагромождение фактов так и останется простым нагромождением фактов, описанием, а не пониманием проблемы, – возразил ему Беркли. Трэвис ответил все с той же невозмутимостью: – А кто определяет, что и как брать? Для одного будут одни координаты, для другого другие… – Ну, точек зрения, конечно, может быть много, вот только истина – одна, – заметил Беркли. – А что такое истина? Для кого истина? И потом, сегодня она одна, завтра – другая. Все меняется, нет ничего постоянного. – Вы говорите о правде, – шутливо погрозил ему пальцем Беркли, – но истина – совсем иная вещь. Она, собственно, изначально постулируется как безусловная и абсолютная истина, потому она и обладает неизменностью, независимостью от времени… – Но это все со слов философов. А они друг другу противоречат. У Комптона истина одна, Обрихт говорит, что она совсем другая. Лоницетти говорит, что они оба неправы, а истину определил он. Нет, нам, смертным, просто не дано ей обладать, мы можем только предполагать, опять же, со своих точек зрения – и как кому выгодно.

– Помилуйте, Саймон, вы просто пытаетесь выдать наличие множественности как имплицитную релятивность, тогда как это явления… – Ох, профессор, я знаю, что спорить с философом на его поле – дело гиблое. Так же как спорить с политиком о политике. – Отчего бы не поспорить? – поднял брови Беркли, – кажется, уж эта тема будет куда поинтереснее для наших юных собеседников, чем все эти отвлеченности. – Воля ваша, но дилетант может спорить с дилетантом, профессионал с профессионалом, но никак не дилетант с профессионалом.

– Но ведь вы со мной спорили, – хихикнул старик. – Потому и прекратил, – Трэвис изящно развел руками. – Да ладно, пусть они… спросят что-нибудь, – неожиданно вмешался Лаферье, – ты всегда что-нибудь такое интересное выскажешь… – Ну хорошо, хорошо. В конце концов, я же в клубе, – сдался Трэвис. – Тогда можно я? – спросил Антуан, и дождавшись кивка, спросил: – Вот взять случай с Тревиньоном. Он, конечно, негодяй и мерзавец… – Опять же, это с вашей стороны, – Трэвис вновь начал излюбленный мотив, что уже начало подбешивать Элли, – а, например, с его стороны он вполне ловкий и успешный человек.

– Был ловкий, да весь вышел, – вдруг как-то импульсивно и нервно высказалась Иллария. – Да, совершенно верно – все меняется, – кивнул Трэвис. – А как же мораль? С точки зрения морали есть поступки однозначно мерзкие, – Элли не выдержала и высказалась прямо. – А кто, опять же, эту мораль определяет? Тот, кому это выгодно, а так вы мне не назовете примера, когда бы действие было однозначным. – Что насчет человеческих жертвоприношений? – мрачно спросила Элли. – Опять же, с чьей стороны посмотреть. Для родственников и самой жертвы это, конечно, плохо, а вот для того, кто приносит жертву и что-то получает, это выгодно. Поймите, я сейчас не говорю, хорошо это, или плохо, я просто констатирую факт… – Но без точек зрения, вообще, в принципе – есть же совершенно четкие правила… – Это для тех, кто придерживается нашей культуры. А у другого народа другая вера. Что одни считают подлостью, то для других – доблесть.

– Но есть ведь разница, если помочь бедняку и если отобрать у него последнее? – Опять же, зависит от бедняка. Один, может, будет работать и построит новый дом взамен отобранного, а тот, кому ты что-то подаришь, на радостях напьется до смерти. Вот видите? Все зависит от точки зрения. – И, по-вашему, нет ничего твердого и определенного, того, что хорошо и плохо, вне зависимости от… – Конечно. Все эти оценки – это просто личное отношение, субъективное. Я же привык быть объективным. Землетрясение само по себе – хорошо или плохо? Ответ – оно просто есть, а плохо может быть для тех, кто под него попал. А хорошо – олигарху, который получит подряд на восстановление города. – Значит, нет никакого смысла быть честным, поступать по совести? – Элли неудержимо мрачнела. – Так и совесть у каждого своя. Одному она диктует, что вообще нельзя сопротивляться врагам, как тем же последователям Луки Федотова, другому – что ради цели можно и людей сжечь на площади.

– Но ведь были даже в политике примеры, когда люди поступали не ради выгоды, а по велению чести, – воскликнул Антуан, – вот тот же принц Обри, когда взяли в заложники его жену, пришел к диктатору один, без оружия… – …На чем и заработал себе политический капитал. Умеренный риск в обмен на популярность – все вполне взвешенно и рационально. – Но его могли убить! – И получить войну? Навряд ли Хайменгер именно этого добивался. Он был политиком, умным и осторожным, а не каким-нибудь простым головорезом, что ни говори. – Ну, голов-то он поотрезал изрядно, – вставил Беркли. – Возможно, но значение имеет только то, принесло ли ему это в итоге выигрыш или проигрыш. – Итог его тоже был печален, насколько я помню. Как сейчас – та встреча с Грандмейстером, в него как молния ударила, так и нет диктатора. Кучка пепла, да и только! Вот была потеха… – Беркли затрясся от хохота, утирая слезы. – И очень глупо, кстати, – недовольно возразил Трэвис, – убрали одного диктатора, а получили десять. И сколько потом разбирались? – Но нельзя же было терпеть такое кровопролитие? – вновь не выдержала Элли. – Кто поумнее, мог и уехать, – равнодушно пожал плечами Трэвис. – Ну хорошо. А вот пример с восстановлением и защитой Королевства? Лангстон и Шарль Пикар – сражались и гибли, жертвуя собой ради победы… – Но что толку было в их победах? Побеждает ведь не тот, кто выиграл все битвы, а тот, кто сумел получить стратегическое преимущество. Я иногда думаю, что можно было бы составить учебник политики наподобие шахмат.

– С каких же пор политика относится к точным наукам? – удивился Беркли. – В ней всегда есть точная парабола соблюдения силы. Нет, она, конечно, бывает разной – жесткой, мягкой, прямой, опосредованной. Но цель, как и в шахматах, всегда одна – определить центры силы и центры влияния – а это не одно и то же! – и рассчитать их возможные ходы. Вообще же, вся наука о политике – это наука о движении фигур, ведь на одной клетке ферзь всесилен, на другой – почти что бесполезен. В начале партии король – слаб и уязвим, зато в эндшпиле – сильная и незаменимая фигура.

– Вы не на Грандмейстера ли своим ферзем намекаете? – удивился Беркли. – Я говорил в общем, но и это так. Судите сами – Великий маг. Вроде как ферзь среди волшебников, да еще и с громким титулом Хранителя. А что он реально может? Встать один против всех, против полиции, армии и Ордена? Все равно раздавят. Реальные рычаги? Так у системы их больше. Вот мы и получаем классическую ситуацию ферзя, блокированного слабыми фигурами и пешками. Ему ни продвинуть закон, ни убрать кого бы то ни было… – Ох, не стал бы я на вашем месте недооценивать старого плута, – прищурился Беркли, – я-то его неплохо знаю, у него голова стоит всего Сената да еще половины Академии впридачу.

– Ну, как ученый он быть может и гений… Но в политике такой авторитет мало что значит. Нет, если вдруг ни с того ни с сего начнется война, его влияние резко возрастет. Но в том и дело, что система никакой войны не допустит – международные отношения прочны, а демократии не воюют, как известно. А если и воюют, то всегда побеждают. Иллария вдруг снова издала реплику: – Все-таки, нравится это кому-то или нет, но мистер Трэвис уже вошел в историю, как настоящий политик! И, кстати, пример тому, что не обязательно быть великим магом, чтобы… Вот он, без всякой магии, обладает большей силой, чем… – Ну бросьте, бросьте, Иллария, – Трэвис как-то опасливо поморщился, – сменим тему, прошу вас.

– Мистер Трэвис… – вновь начал Антуан, – я слышал, что вы – знаток истории. Скажите, как вам кажется – Век Героев, о котором мы так мало знаем, – он-то был истинной революцией? Тогда у людей, как говорят, была вера в общую истину, какая-то общая цель, смысл… – А откуда мы знаем, так ли все было? Да даже Война: нам говорят о героизме и подвигах, – а ведь все это пишется журналистами и историками, писателями. Что мы знаем о том, как было на самом деле? Ничего. Сплошная пропаганда – пиши что хочешь или как скажут. Скорее же всего, просто накопились обстоятельства, и власть перешла из одних рук в другие. Нет, кто-то, конечно, верит в слова и лозунги, а кто-то этими болванами пользуется… И потом – Герои… Это все словесность. Можно сказать «герой», а можно «фанатик», можно – «циничный предатель», а можно – «трезвый и расчетливый политик». Все это лишь соусы, так сказать… Что до убеждений… Я уже говорил, кажется – вера в так называемую истину держится ни на чем, на противоречащих друг другу мнениях отдельных личностей… – Разве не любое убеждение – предмет веры, зиждущийся на аксиомах? – спросил Беркли. – Ну да, вы правы. Только что это меняет? Мы тем более тогда не обладаем истиной, а лишь своими точками зрения. – А вы придерживаетесь эгоистического прагматизма? – смело выпалил Антуан. – Именно так.

– И вы отрицаете любую мораль? – решила добавить вопрос Элли. – Ну почему… Напротив, признаю за каждым свою. – То есть на деле все же отрицаете ее как нечто объективно истинное? – азартно вопросил Беркли. – Ну, в таком виде, безусловно. – Хорошо, ну ты мне тогда предскажи, – вмешался уже осоловевший Лаферье, который в течение всего разговора почти без пауз наливал и пил бокал за бокалом, – чего нам ждать-то? Вот пришел Эври, обещает всех пересажать… – А я так скажу, что встретит он сопротивление всей системы. И либо поумнеет, либо она его сломает.

– И что же вероятнее? – спросил Беркли, – я вот хочу заключить с кем-нибудь пари. На ящик хорошего ликера… – Увольте – через месяц, много полтора станет окончательно ясно, насколько он упертый – вот тогда я и скажу вам, какого результата ждать. – Значит вы все же стоите на убеждении, что политика движется строго по правилам? И все зависит от мастерства игроков? – Не всегда, кстати. Только между равными мастерами. В тех же шахматах начала стандартизированы, и будь ты трижды гений, если против тебя выставят сицилианскую защиту, то ты обречен. – Есть мнение, – отвлеченным голосом сообщил Беркли, – что жизнь тем и отличается от шахмат, что в ней правила можно нарушать. Например, взять коня и шагнуть не углом, а вмазать противнику в висок. Что-то вы на это скажете?

– В политике, – ответил Трэвис с небольшой долей раздражения, – подобные шаги не ведут ни к чему хорошему. Можно один раз нарушить правила, но потом на тебя обрушатся все игроки, вся система, стремящаяся сохранить свое равновесие. Такие были, и все они заканчивали быстро… – Это верно! – горячо поддержал Беркли, – иной раз вместе с доской!

– Простите, я не очень уловил вашу метафору, – без выражения ответил Трэвис. – А, это старая математическая шутка. Если допустить в уме, что может быть абсолютный нуль, а не бесконечно малая величина, то мир мгновенно перестанет быть, ибо тогда он окажется пустым. Ведь самое малое число состоит из бесконечного числа бесконечно малых чисел. Поэтому-то если встать на голову, иной раз видишь, что на самом деле стоял на голове все время до этого. – Что-то вы странное такое говорите, профессор, – нервно ответила Иллария, и Элли показалось, что она выглядит испуганно – мадам Лаферье ищущим взглядом посмотрела на мужа, словно что-то безмолвно у него спрашивая. Тот, однако, промолчал – был занят очередным бокалом. – Спасибо, профессор, за такой интересный факт, – Полидор с вежливой и сладкой улыбкой кивнул Беркли. – Благодарю, только это не факт, а шутка.

Полидор покраснел и тревожно посмотрел на родителей.

– Что ж, – Трэвис сел в кресле, – было крайне приятно побеседовать, – месье Гроссини, мадемуазель Крейтон, желаю всех благ – и заклинаю, поменьше эмоций, побольше трезвого взгляда. Не раз потом пригодится. Кхм, профессор, вы как всегда, остроумны, – руководитель аппарата улыбнулся, однако без какой-либо теплоты во взгляде, – ну а мне пора: работы, к сожалению, всегда больше, чем хотелось бы, – поклонившись всем сразу, он ушел. Элли мельком бросила взгляд на сверкающие от блеска ботинки и наглаженные почти до остроты стрелки брюк.

Сама она осталась в какой-то прострации. – Мой вам совет, – промолвил Беркли, – поменьше слушайте выдающихся политиков и их советов, побольше опирайтесь на то, в чем видите истину. Саймон, конечно, знает, чего от жизни хочет, но не он один таков. Эври тоже у меня учился, и он, насколько могу судить, умеет добиваться своего не хуже. Но и своих не бросает. Да… Ну, мне, в общем-то, тоже пора. И старичок все той же энергичной развалочкой покинул салон.

– Противно как-то, – сказала Элли вслух. Антуан лишь кивнул, грустно и задумчиво. На миг захотелось его обнять, но Элли стряхнула эту мысль, и, похлопав Антуана по плечу, отправилась искать Давида. Как бы там ни было, уже пора домой.