Читать книгу Пробуждение - Игорь Вишневецкий - Страница 3

О муза, поддержи меня в труде

всей жизни – в этот час, при воплощенье

задуманного! Вихрями идей

моё перекипает вдохновенье,

как ветер в листьях, плещущий везде —

а, значит, и нигде в пределах зренья

стремящийся хоть как-то оплотнеть

в ритмических повторах, суть которых

в том, что в две трети ясное, на треть

чуть замутилось в пылких разговорах

листвы, и вот приходится смотреть

как сквозь стекло, чуть дымное, на ворох

взлетевших смыслов: прочь из плотных книг,

из опытов свершённых! Данный – о, нет,

не завершён! – как волнами возник

с началом речи, так все строчки гонит

сквозь ум мой. Полигимния, язык

надеждой укрепи, что буду понят

читателем! Сначала: да, смятён

нахлынувшим – потом раскрою в гимне

я новой непреложности закон

на языке понятном всем другим, не

лишь только со-певцам, чей мерный звон

так часто ни о чём. Так! Помоги мне

и ты, Эрато, когда я дойду

до увлечений сердца, что, не скрою,

являют заблуждений череду

и прояснений (если мне такое

дозволено сказать); с тобой в ладу,

Эрато, долгостранствие земное

куда как легче было и пока,

надеюсь, будет. А при завершенье

задуманного всякая строка

да выдержит строения давленье,

да будет сверхнадёжна будто ка=

мень крепкий в основании строенья.

Когда же заблестит в рассказе край

ретроспективой, явственной для глаза,

ты, Каллиопа, тоже помогай

в движении некраткого рассказа

к развязке – вдохновенье направляй,

прочь от петляющего парафраза

рассказанного. Сёстры, – как одна,

работая словами ли, мотыгой,

как грунт, дающий лучший сорт вина

из лоз, ум разрыхляя перед книгой,

какая прежде лозами должна

взойти в уме, тем самым свергнув иго

беззвучия, вы, сёстры, будьте мне

в той книге, что встаёт перед глазами

проектом жизни – в терпком том вине,

ещё не отстоявшемся — руками

в процеживанье, зреньем, что ясней

всё различает, строгими ушами.

Ямб пятистопный! Лучше ничего

я не встречал ещё, чем легкозвонный

проскок твоих копыт по мостовой

сознанья и – победною колонной

над городом взлетев, ты, головой

мотая, ямб, на ней, как конь смятённый

со всадником, на задних встал, дыбясь,

передними о воздух ударяя:

крылатому видна такая связь

окраин с центром, что, ещё не зная

о ней, мы допускали, сто́я здесь,

что ритм сквозной, волнами провевая,

в единый образ связывает все

стремленья к центру как лучи в обратном

движении к колонне, в колесе

лучей вокруг вращением попятным,

весь центр и заключающим, со всей

обратной связью – то, что невозвратным

без связи этой было бы: а как

и чем центр этот держится? Ответом

на звонкий твой проскок – закатный знак,

какой иным, неопытным поэтам

ненужным представляется… (Впросак

не станем, глядя, попадать при этом.)

Мне говорят: ну а свободный стих

и, скажем, стихопроза? Стих свободный

он для каких-то прочих – не моих

годится целей, слишком всепогодный,

с дыханием коротким – и не плох,

но выдержит ли книгу? Стих же сродный

(при беглом взгляде) прозе – только в нём

сильнее образ и надёжней связи

межобразные, блещущий объём

заполнившие в каждой долгой фразе

или абзаце, – я таким стихом

не раз, не два писал. При первом разе

он кажется удобнейшим. Меж тем

поэме, мир объемлющей, какая

в нём польза? Для недлительных поэм

и лирики он создан и, сверкая

двумя-тремя находками, совсем

вниманья в книге не удержит. Зная,

что тот и этот были рождены

внутри урбанистической культуры,

я всё же признаю: мечты и сны,

стремительный разлёт архитектуры

яснее в чётких ямбах, чем в длины

понятной не имеющем (он хмур и

философичен сразу) том стихе,

какой вне сетки из понятных правил

растёт как бы вне бронхов и трахей

дыхание. Я точно бы слукавил,

сказав, что больше пользы нам в жмыхе,

чем в выжатом. Я б дураком ославил

себя, сказав, что если городским

оранжереям нечто подобает,

то на природе дикой всё таким

и быть должно – да, многое бывает

в лабораториях, но со стихом,

как и со всем, когда он пробивает

любую из преград, выходит, что

привольное, ветвясь и зацветая,

не просто выплеснуто, разлито

в пространства, а, собой обозначая

пределы, где играет полнотой

жизнь – эта жизнь и есть, всегда живая.

И это место жизни – просто дом.

Какой уж вышел. Ну а в доме этом

мы, в общем-то свободные, живём

питаемы, поимы тёплым светом

пробившимся сквозь крону. В доме том

есть место всем и – в том числе – поэтам

как мы. А мы довольно трудный люд.

Что делаем – не всякому понятно.

А между тем весь наш словесный труд

он очищает смысл, смывает пятна

со слов, и вот свободные растут

из зёрен речи те, что, вероятно,

без нас из невозделанной земли

не встали бы (покуда стебельками),

не распрямились бы, не проросли

(куда там взвились лозами, листами!)

не ведомые вам значенья, ли=

стья, лозы, незаметными трудами

возделанные нашими – в умах

до пробужденья их, до проясненья:

не бывшие значения в словах

и ставшие теперь – при воплощенье —

архитектурой в разных городах.

Стихии держит сетка форм, смятенье

сжав в ритмы. Впрочем, городов едва

касаюсь здесь (о них смотри в поэме,

что к Пушкину обращена – «Сквозь два

столетия»1: в ней бойко и по теме

я записал все главные слова

о городах, в которых мы бы сами

мечтали жить): лишь укажу, что град

великий, πόλις2 вместе с πολιτεί’ей3

есть то, что мы и устрояем: ряд

кварталов и садов, что не краснея

возможно показать всем – пусть глядят,

как жизнь в кварталах тех куда вольнее

воплощена. И, свой рассказ начав

с метрически устойчивого хода,

ему давая передышки, взяв

всё, чем разнообразная природа

нас наделила в складыванье слов,

все способы, все типы перевода

из мыслимого в сказанное, я

мозаикою ритмов на истоки,

на общий цепкий корень бытия

вне зримых форм, раздавшийся в широкий,

разнообразный хор той кроны, чья

листва на нас глядит как многоокий

мир, и указываю. Всё всему

поддержкою пусть будет в том растущем,

понятном всем – не только самому

себе – в том настоящем, в том грядущем

чертоге пробуждения, в дому

сознания, где место всем живущим!