Читать книгу Пробуждение - Игорь Вишневецкий - Страница 6

Природа! Что она значит для нашей поэзии?

                        Всё и почти ничего.

Для новейших – это докучливый шум обветшалых

речений, листы из наскучившей хрестоматии,

по которой они учились читать, но которая

                        давным-давно

употребляется для иных хозяйственных нужд. Но

                        для Ломоносова,

мальчишкой задиравшего голову на «множество свето́в»,

        веющих сквозь созвездия Приполярья,

на «свирепые огни» солнечных ветров, разливающиеся

                     по верхним слоям атмосферы

«для общей славы Божества» 18, как он сам говорил

                        об этом,

         венчая макушку Земли и ледяной Океан

короной размытых полос, багровых столбов

                        и грохочущих сполохов —

                 вот эта Природа

и являет нам мощь, созерцаньем которой легко

                        научиться

нам (не поэтам, а людям вообще), составляющим наши

                слова в ритмическом беспорядке,

строю, который вольней,

        полней, многоохватней, легче, чем строй,

простукиваемый ударами сердца или, как говорил,

                подражая Горацию, Брюсов19,

узорчатой чашей по́ столу (что, в сущности, одно

                                и то же).

Этот строй даёт перспективу, надежду и направление:

но только желающим взять.

                        Лет двести пятьдесят тому

отцы нашего слова – Ломоносов, Сковорода и отчасти

                                Державин —

читали тот строй как Книгу. Она им казалась полна,

будто записанные буквами слова, небуквенных смыслов,

указывающих на нечто большее,

        чем слова на бумаге или на любой поверхности —

глины и камня, или экрана, с которого вы можете это

                                прочесть.

                Природа была тем простым

ежедневным чудом, когда сотворённое становится

                                больше себя

и – сквозь свою оболочку – свидетельствует о том,

чего не вместить в самой точной записи.

                        Просторная Книга Природы

была для них Откровением и аллегорией

                того, что и человек превосходит себя самого.

Значит, есть цель и реальность за пределом реальности —

                        её мы стремимся постигнуть

в живой и изменчивой Книге, обступающей нас голосами,

красками, всей матерьяльностью, меняющей форму и

в общих чертах неизменной.

                Но, увы, это длилось недолго. Едва

                                солёные ветры,

осенние ливни, сухие самумы британского романтизма

донесло к пресноводным гранитам приневских брегов

и южнее – к садам и бульварам дремавшей Москвы,

едва эти вихри, подъемлющие над землёй —

        так воздушный поток подхватывает дельтаплан —

за пределы дневного, рассудочного, в веянье чистого

                                чувства,

внесли смятенье в умы и в нашей России, как Книга,

                                казалось, стоявшая

перед глазами, исчезла, и нечто невыразимо

                                сестринское-и-братское

сквозь океанский ветер, сквозь огнистый песок, сквозь

                позднеосенний дождь и сквозь вихри

                        умершей листвы

протянуло к нам руки – и как их было не взять,

если в нём признавали себя? Ветер на́ море – это мы.

Дух взметённой листвы – это мы. Даже снег

                        зимой – это мы.

         Отражение, выйдя из зеркала,

удлиняло нам наше тело:

         нет никакой Природы, сверх продолжения такого

тела. Нам стало глядеть на кого.

Но, глядя на части себя, себя невозможно читать

(потому что мы – запись, а запись себя не читает).

Есть ли читатель у нас? Если есть, то не мы.

И тогда: что нам знание алфавита!

Если не мы собой пишем – пусть пишущие и читают:

это им интересней. Может быть. Человек,

заполнив собою всё, видит лишь человека.

В русской поэзии, как и в написанном про

неё, не сложилось, увы, рассуждения о Природе —

                 а не чувства к Природе —

по крайней мере, у романтиков. Где наши Вордсворт,

                        Шелли, Браент и даже

какой-нибудь Чарльз Бак с его трёхтомным пэаном

«О красоте, гармонии и возвышенном в Природе»?20

                                А чувство…

                                Что же, оно

отзывалось по-разному. Тютчев – тот о себе

говорил, глядя в тёмное зеркало мира. Не забывший

                                о мире

как об огромной Книге другой москвич Шевырёв

писал, что нашей просодии хорошо б поучиться у рек

нашей просторной родины (у Десны, Камы, Волги, Оби,

                                Иртыша и у Лены),

у лесов безграничной Сибири (хвойных и лиственных),

                                у озёр и морей, у волн,

бьющих в берег Белого моря и в крымские скалы,

наконец, у долгих степей и у царственных гор

                        (у Кавказа, Урала, Алтая, Камчатки)21

и, добавлю, даже у спящих камчатских вулканов.

                        Какой новый ритм, какие слова и рифмы

даст общенье с такой Природой? Но на этот вопрос мы

                                ни от кого

ответа не услыхали. Такую поэзию нам

ещё предстоит создать. И понять смысл общенья

                                и встречи.

Ведь даже Пушкину, что уж там Тютчеву, такая задача,

увы, оказалась не по́ сердцу. Для Пушкина тут был хаос