Читать книгу Право на жизнь - Ильвир Ирекович Зайнуллин - Страница 4

Через три недели ее выписали. Ритуал выписки был каким-то бутафорским, нелепым. Медсестра, улыбаясь, вручила ей папку с документами и рекомендациями. Санитар помог донести до машины жалкий пакет с вещами, которые принесла Ирина – те самые, в которых Лиза была в ту ночь, теперь постиранные и выглаженные, но от которых все равно веяло холодом и смертью.

Ирина вела машину плавно, почти бесшумно, словно везла хрустальную вазу. Она без умолку говорила – о том, как нужно беречь себя, о визите к юристу, о том, что завтра придет массажист. Ее слова текли ровным, настойчивым потоком, не требуя ответа. Лиза молча смотрела в окно.

Город плыл за стеклом, яркий, суетливый и абсолютно чужой. Она узнавала улицы, здания, витрины, но все это казалось декорацией, плоской и безжизненной. Люди на тротуарах спешили по своим делам, смеялись, разговаривали по телефону. Их нормальность была оскорбительной. Как они смели жить, когда Максима не было?

Машина остановилась у знакомого подъезда. Их дом. Точнее, его дом, который он купил три года назад, гордо назвав его «нашей крепостью». Крепость стояла нетронутой.

– Я зайду с тобой, помогу устроиться, – сказала Ирина, выключая зажигание.

– Не надо, мама, – тихо, но твердо произнесла Лиза. Первые за всю поездку слова. – Я справлюсь.

Ирина хотела было настаивать, но взглянула на ее лицо – бледное, замкнутое, с темными кругами под глазами – и лишь вздохнула.

– Хорошо. Но ты позвонишь мне, как только ляжешь? И не вздумай ничего делать по дому! Я завтра утром приду.

Лиза кивнула, взяла пакет и вышла из машины. Дорога до лифта и до своей двери показалась бесконечной. Рука дрожала, когда она вставляла ключ в замок. Щелчок прозвучал оглушительно громко в тишине подъезда.

Она вошла и замерла на пороге.

В квартире пахло чистотою, свежими цветами и… ничем. Не было привычного аромата его одеколона, запаха кофе, который он варил по утрам, или едва уловимого духа его сигарет, которые он курил на балконе, думая, что она не знает. Воздух был стерильным, как в музее.

И это был именно музей. Музей жизни, которая оборвалась.

Все лежало на своих местах. Его любимый плед, сложенный на спинке дивана. Книга, которую он читал, с закладкой на сто двадцатой странице. Пара его кроссовок, аккуратно стоявшая в прихожей. На полке в гостиной – его архитектурные макеты, хрупкие и гениальные. Стеклянная мышь, которую он привез из последней командировки и которую она так не любила, все так же красовалась на журнальном столике.

Лиза медленно прошла в спальню. Их кровать была застелена идеально, подушки взбиты. На тумбочке с его стороны лежали часы, которые он снял, уходя в тот вечер. Она взяла их в руки. Холодный металл, стеклышко. Они не тикали. Просто молчали.

Она отпустила часы и, как лунатик, двинулась в кабинет. Его святая святых. Большой дубовый стол был завален чертежами и эскизами нового проекта – жилого комплекса «Аквилон». Он так им грезил. Рядом стояла фотография в рамке – они с Максимом в Крыму, оба загорелые, счастливые, обнимают друг друга и смеются в объектив. Она смотрела на свою улыбку и не могла вспомнить, что это за эмоция.

На краю стола лежал его блокнот. Она машинально открыла его. Там были его пометки, стрелочки, цифры. И на последней, недорисованной странице – ее имя. Просто «Лиза», выведенное его размашистым почерком. Может быть, он собирался ей что-то написать? Или это просто была привычка – выводить ее имя на полях, когда он о чем-то задумывался?

Ком в горле рос с каждой секундой, с каждым вдохом этого стерильного, мертвого воздуха. Она шла по квартире, и призраки ходили за ней по пятам. Вот он сидит на диване, смотрит футбол. Вот стоит на кухне у плиты, пытаясь приготовить тот самый соус, который у него никогда не получался. Вот его смех доносится из ванной.

Она дошла до гардеробной и распахнула дверь. Ряд висели его костюмы, рубашки, пиджаки. Пахло им. Настоящим, живым им. Терпким, сложным ароматом его кожи, его парфюма, его жизни.

И тут стена, которую она выстраивала все эти недели в больнице, рухнула.

Лиза схватила первую попавшуюся вещь – его старый, потертый кардиган, в котором он работал по вечерам, – прижала к лицу и, наконец, разрешила себе плакать. Не тихо, не сдержанно, а рыдая так, как никогда в жизни. Ее тело сотрясали судорожные, беззвучные на первых порах, а потом все более громкие всхлипы. Она сползла по косяку двери на пол, в кучу его туфель, и рыдала, впитывая в себя его запах, пытаясь удержать в нем хоть часть его, хоть крупицу того мира, что был до.

Она плакала о нем. О их несбывшихся планах. О ссоре в ту ночь – из-за чего она была? Из-за пустяка, из-за ее ревности к его новой ассистентке? Она плакала о своей вине. Если бы она не кричала, если бы не отвлекала его… Может, все было бы иначе?

А потом, сквозь слезы, в ее сознании, как проклятие, снова всплыло то самое, безликое пока имя. Тот лихач. Человек, который отнял у нее все это. Из-за которого его костюмы висят в шкафу, а часы молчат. Из-за которого его смех теперь – лишь эхо в ее памяти.

Ненависть пришла не огненной и яростной, а холодной, тяжелой, как камень на дне колодца. Она наполняла ее изнутри, вытесняя слезы, оставляя после себя лишь ледяную, безжалостную пустоту.

Она сидела на полу в гардеробной, прижимая к груди его кардиган, и смотрела в пустоту широко раскрытыми, сухими теперь глазами. Музей призраков стал ее тюрьмой. И ее тюремщиком был незнакомец с чужим лицом, которого она никогда не видела, но чье существование отныне определяло каждый ее вдох.