Читать книгу Собрание сочинений. Том 2. Проза - Илья Кормильцев - Страница 36

Господи, сколько же я пролежал на полу? Час? День? Какая разница… Время могло просто остановиться. Остановиться во всем мире, останавливаются же часы. Каждую секунду во всем мире останавливаются десятки часов. Или сотни. Почему бы однажды не остановиться всем?

Сказано же, не садись в машину, если в ней есть люди. Нельзя сказать, чтобы я был пьян. Выпил очень мало. Это самое опасное – выпить мало. Когда ты пьян в дым, тебя ведет не рассудок – инстинкты. Проверенные инстинкты. Опасно выпить мало. Малые дозы алкоголя облагораживают мир. Забываешь, что существуют Они. Не поглядываешь в продолговатое зеркальце, что там творится на заднем сиденье. Хороший вечер, хорошие люди. Наваждение такое сильное, что, даже когда в шею впивается узкая резиновая скакалка, не пугаешься, а только удивляешься, как баран.

Почему именно я? Снять с меня нечего, на человека с большими деньгами я тоже не похож… И почему, обобрав меня, они не выбросили меня в кювет где-нибудь по дороге в аэропорт, как Они это обычно делают? Господи, да разве можно понять, что у дьявола на уме?

Руки, естественно, связаны, ноги, разумеется, тоже, потолок конечно же, белый, да не очень. Дом, похоже, деревянный. За городом или частный сектор. Что-то мне это напоминает. Что-то из недавно прочитанного…

Боже мой, ну, конечно же! То, что меня попросили прочитать в редакции, посмотреть, пойдет ли в номер… Дневники этого востоковеда, даже не востоковеда, блистательного дилетанта из офицеров: служба в Джунгарии, очарованность Китаем, потом семнадцатый год, гражданская, плен, даже не у красных, а какая-то дикая банда… И даже не дневники, а что-то вроде новеллы в форме дневника. То есть, не мог он писать дневник, лежа на полу со связанными руками. Или потом вспоминал в настоящем времени, или вообще из головы выдумал. Нет-нет, там была биографическая справка – в этом плену его и вывели в расход, офицера-то. В общем, странная штучка со странным концом. Недописанная, оборванная смертью. Обычный повествовательный прием, но ведь он-то умер взаправду. Вряд ли бандиты позволили бы ему дописывать последние строчки у мазаной стенки хаты. Да и темна была украинская ночь. Впрочем, чего не бывает…

Кстати, в соседней комнате кто-то есть. Я слышу звон чайной ложечки. Позвать или дождаться, когда сам придет? Вечная проблема пленников…

Что же он там делал, пока лежал на земляном полу хаты? Вспоминал какой-то трактат. Нет, не трактат, просто древнекитайский текст. Денди из Пажеского корпуса, презрев вшей, вспоминает древний текст, поди в подлиннике. Какое показное спокойствие! Наверняка, англоман. Хотя, чем это хуже, чем восстанавливать в памяти подробности своих грехопадений с различными особами или вспоминать с раскаянием, как у мамы был рак, а ты ни разу не сходил к ней в больницу?

А дрянь в соседней комнате все ходит и ходит. Любопытно, какая она из себя? Допустим, спившийся спортсмен в трикофане, бледные мускулы в рыжем пуху. Или блудный сын порядочного пролетария, серая, стертая личность из тех, что неприметно скользят как тараканы на задних планах сомнительных рестораций?

Черт, шея болит после удавки. Они еще и по голове чем-то треснули. Слишком уж сложно напрягать обычно такую ясную память. Все-таки попробуем. Это было письмо, да, именно письмо. Писал один ученый китаец другому ученому же китайцу же. Имена, разумеется, китайские, то есть запоминанию не подлежащие. Допустим, Гун Фы и Лянь Яо.

«Совершенномудрый Лянь! В эти страшные годы забвения Неба, когда все дороги Поднебесной заполонены толпами разбойников, я, безумец, направился на поклонение горе Тайшань. Удача поначалу мне сопутствовала и, невредимый, добрался я до области Лай на краю дубовых рощ Шаньдуна. Уже стемнело, когда я дошел до Заставы горных стрижей. Не залаяли собаки, не выбежали навстречу слуги с факелами. Застава казалась покинутой. Затявкал вдали лис. «Что за страшное место», – подумал я, но холод и туман были непереносимы. Так я прошел ворота и толкнул дверь. За дверью, держа в руке глиняную плошку с коптившим салом, стоял старец, на вид древнее Пэн Цзу. Я приветливо засмеялся, чтобы прогнать его страх. «Кого я вижу! – сказал я. – Где твой фазаний суп? – ведь я страшно голоден». Старец, увидев, что я один и без оружия, распростерся в поклоне и сказал слабым голосом: «Изволите шутить, благородный, унесли орланы всех фазанов. Угоститесь-ка супом Шань-нуна, как во времена Ся».

Услышав учтивую и иносказательную речь, я полегчал сердцем и прошел за старцем внутрь. Там он усадил меня и поднес, рассыпаясь в извинениях, жидкую ячменную похлебку. Подкрепившись, я спросил у старца его мнение о временах. «Плохо, – ответил тот. – Я не вижу костров из книг, как во времена Цинь». Я был удивлен ответом старца и переспросил его. «Ученики Хань Фэя, – объяснил он мне, – боялись книг и совершенномудрых, потому что знали их силу. Лесные Деревья жгут книги, чтобы растопить очаг, и убивают ученых, чтобы снять с них халат». Задумавшись над словами старца, я начал устраиваться на ночлег. «Не страшно тебе одному среди злых людей?» – спросил я его. «Предоставь петуху быть стражем ночи, а кошке – ловить мышей». Я заснул.

И я тоже заснул. И вспоминал во сне. Сон оборвался от близких шагов. Я приоткрыл глаза, стараясь не выдать себя. Вокруг меня ходил мальчик лет четырнадцати. Телогрейка, бритая голова, мрачный уголовный взгляд исподлобья. Вот так вот. Дети на службе организованной преступности. Весьма приятно. Не заметив моего пробуждения, мальчик сутуло вышел в дверь и притворил ее. Что ж, сотникам красных кхмеров тоже было по четырнадцать. Лучше уж думать про Китай.

Что там у нас китайцы? Фарфоровые пагоды, девушка с фарфоровым сердцем, фарфоровые улыбки на похоронах родителей. Фарфор, яшма, нефрит, слоновая кость. Слоновая кость. Когда мне было лет так одиннадцать, я вместе с дедом обходил московские музеи и там их увидел. Шарики из слоновой кости. Ажурные шарики, вырезанные один в другом из цельного куска, так, что они могли свободно вращаться относительно друг друга. Неразъемные сферы мира. Не то что матрешки, от которых можно оставить любую, а остальные выбросить, будто их никогда и не было. Не было никого до нас, не будет никого после нас. Играй, Ваня! Почему же этот поручик вспоминал письмо Гун Фы? Конечно, конечно…

«Шум и грубые голоса разбудили меня. Ничего не понимая, я выбежал за камышовую занавеску и увидел заставу захваченной разбойниками. Мой Пэн Цзу лежал мертвый, но рядом с ним валялись тела пятерых разбойников. “Кошка была еще сильна, – подумал я, – но мыши все-таки ее одолели”. Тут меня связали. Предводителя разбойников звали Гяо Гуань. Я плохо понимал речь шаньдунцев, к тому же предметы их разговоров были настолько низменны, а намерения настолько непонятны им самим, что, даже понимая слова, “свет не открывался очам И Шао”. С меня содрали вышитый халат и пояс, раздели донага и бросили на пол. Мне удалось разобрать, что на заре разбойники уйдут, а вечером вернутся, чтобы “поужинать этой падалью”. Гяо Гуань, возможно, не говорил пустых слов. Ходили тогда слухи о съеденных людях».

А сейчас? Случаи были, сам читал в каком-то журнале. Почему бы и нет? Откуда-то, в конце концов, берутся все эти странные на вкус привокзальные шашлыки. Трупу-то зачем пропадать? Холодильника здесь, пожалуй, нет, вот и оставили жить до вечера, чтобы не испортился, а сами поехали договариваться с мангальщиком. В любом случае нужно что-то предпринимать. Но с такой больной головой ничего не придумаешь. Вздремнуть, вздремнуть хотя бы часок…

«Я лишился чувств и погрузился в успокоительный сон. И тут во сне мне приснились вы, совершенномудрый Лянь-цзы, и наши долгие беседы об искусстве древних даосов. Скованные путами, они засыпали безмятежно и вызывали в себе сны такого содержания: видели они себя тиграми, продирающимися через бамбуковые чащи и вырывающимися на берег реки, или птицей Пэн, взлетающей на девяносто тысяч ли. И, проснувшись, они видели, что путы исчезли или превратились в серебристую паутинку. Тогда я стал видеть сон о полете бабочки в ветвях дерева сый. Вот она угодила в шелковые сети и рвется на свободу. И когда уже пришел охотник, паук, ей удается порвать сети и устремиться к солнцу».

Резкий свисток заставил меня проснуться. Это свистел чайник на кухне. Малолетний бандит баловался чайком. Сколько же я не пил? Я облизал пересохшие губы, и тотчас же холодная испарина покрыла весь лоб. Инстинктивно я потянулся, чтобы вытереть лоб. Мои руки были свободны! Пока я спал, пацан развязал меня. Я начал потирать застывшие руки, такие грязные, почему-то все в липкой паутине. Теперь только разобраться с малолетком, и я свободен! Я прикрыл глаза и отчетливо вспомнил конец письма…

«Сначала будь как невинная девушка – и противник откроет свою дверь. Потом же будь как вырвавшийся заяц – и противник не успеет принять мер к защите». Мудрые слова! Руководствуясь наставлением, я как ни в чем не бывало и ничуть не таясь устремился к камышовой занавеске и раздвинул ее. Чудное зрелище! На полу сидела девушка с чистой, как снег, кожей и алыми, как плод, губами. Она смотрела на меня как дочь, глазами, исполненными почтения. Стараясь не испугать ее, я проскользнул мимо к открытой двери, думая о том, как такая яшма могла родиться в иле среди копошащихся лягушек. Достигнув дверей, я обернулся и спросил, как ее зовут. «Хао Лю», – пропела она как птица, не отводя от меня глаз. Какое прекрасное имя – Добрый Путь! Я повернулся лицом к дороге и сделал шаг. Но тут горная пчела жгуче укусила меня в спинной стержень. Я пошатнулся, но успел нащупать рукой рукоятку метательного ножа между моих плеч и услышать, как смеется Хао Лю, хотя вряд ли ее звали именно так. Вот и окончились мои дни, совершенномудрый Лянь!

Вот оно – коварство красоты! Мне-то, к счастью, подобный оборот дела не грозит. Чаепитное существо вызывает только желание сдать его обратно, в ту колонию, которая по нему плачет. Я встал на ноги, и тут же головная боль прошла. Как ни странно, вместе с ней исчезло то сродни ясновидению состояние, благодаря которому я с легкостью вспоминал однажды небрежно просмотренный текст. Я подошел к двери и попытался приоткрыть ее, не производя шума. Перекошенная дверь молча поддавалась, хотя по тому, как тяжело шли петли, чувствовалось, что она может заскрипеть в любой момент. Наконец, образовалась достаточно широкая щель, чтобы через нее можно было разглядеть полутемную кухню и бритый затылок паренька, который шумно отхлебывал чай из невидимой кружки. Я отступил от двери и начал оглядывать комнату в поисках какого-нибудь оружия. В углу лежал ржавый от долгого бездействия колун. Я осторожно, на цыпочках, направился к нему. И остановился…

А как же окончилась история поручика? Голова уже не болела, но вспомнить я не мог. Почему-то вспомнить это было крайне важно. Мне даже захотелось прилечь на пол и снова заснуть, в надежде на то, что сон поможет вытащить из подсознания конец этой истории, но тут же понял всю нелепость и рискованность моего желания. Надо было спешить. Черт с ним, с поручиком. Формальное сходство ситуаций, в которых мы очутились, еще ничего не означает. Я взял колун в правую руку и вернулся к двери.

Набравши воздух, как перед нырком, я распахнул дверь и застыл с высоко занесенным колуном, сжатым в обеих руках, будто мужик, приготовившийся к расправе с особо сучковатым поленом. Парнишка повернулся, опрокинув жестяную кружку, которая с грохотом покатилась по полу. На его коленях лежал неуклюжий, обмотанный синей изолентой обрез. Между нами было пять шагов, не больше. Ничего не соображая, мы шагнули друг другу навстречу: он, сжимая в руках обрез, я – с по-прежнему высоко занесенным над головой колуном. Колун неумолимо пошел вниз, пока не остановился с мокрым хрустом. Подросток осел, роняя обрез, но тут же распрямился и вцепился мне в горло тонкими насекомыми руками. Не помню, как я стряхнул его, почему отлетели все пуговицы на его замызганной сорочке, но, когда он уже лежал на полу мертвый, я тупо смотрел на открывшуюся серую кожу, покрытую грязными потеками и рубиновыми брызгами.

Ужас и опьянение первой крови превратили меня в мечущееся животное. Я бросился сперва к двери, затем к окну, хватался за осклизлые углы прокопченной мебели, пока звук затормозившей перед домом машины не отрезвил меня. Подобрав обрез и пачкая руки в крови, я встал у окна. Хлопнула дверца, затем открылся и закрылся багажник. Безумие моментально сменилось спокойствием, а спокойствие – яростной решимостью. Сколько бы Их ни было, подумал я, сколько бы Их ни было, мужчин, женщин, детей, сколько бы Их не было, я буду стрелять в Них из окна, пока не уложу Их всех.

Послышались шаги по дорожке, медленно приближающиеся шаги. Я еще крепче вцепился в липкий обрез и начал почему-то думать о шариках из слоновой кости, о том, как они вложены друг в друга, о том, как они повторяют бесконечно один и тот же ажурный узор. Потом я подумал, что изо всех шариков только два имеют особый смысл – самый первый и самый последний, наружный. Потом я вспомнил, что благодаря особенностям ажурных сфер никто не мог сосчитать, сколько их вложено друг в друга.

Шаги стали совсем близки. И тут я догадался переломить обрез и посмотреть в стволы. Два кружка света, два глаза смерти посмотрели на меня, и я вспомнил, чем кончались дневники поручика.

2000