Читать книгу Собрание сочинений. Том 2. Проза - Илья Кормильцев - Страница 38

– Это Бомбей, – сказал он.

Компьютер, снабженный распознавателем речи, огорченно звякнул. В сотый раз за нынешний день человек угадал.

Из открытого окна ветер донес обрывок мелодии. Человек недовольно поморщился. Музыка уже давно его раздражала. Она была вертикальна. Ее лестница опиралась на зыбкие глубины отчаяния и уходила в заоблачные дали. Но она не могла сказать ему ничего нового. Весь этот путь он уже сотни раз прошел внутри себя, изучив его вдоль и поперек. Горизонталь – вот что было для него важнее воздуха, которым он дышал.

Началось все с беседы с девушкой, которую звали Тина. Он столкнулся с ней в рэндом-чате популярного портала для полуночников. Завязалась беседа. Видеоканал, как обычно, был отключен. Как правило, минут через пять, максимум через десять, собеседник предлагал включить камеру, и тогда он, под любым благовидным предлогом, начинал прощаться, обещая выйти на связь позже. А потом вносил номер недавнего собеседника в фильтр, в поле «Доступ запрещен».

Эта девушка говорила уже двадцать минут, так и не упомянув о том, что неплохо бы включить видеоканал. Тогда он сам, трепеща от страха, неуверенно спросил:

– Ты не хочешь посмотреть на меня?

Тина засмеялась и сказала:

– Фу, как скучно! Лучше разговаривать, как бабушки и дедушки, вслепую. Это гораздо романтичнее. И эротичнее… – прибавила она и смущенно хихикнула.

Тина жила на большой улице огромного шумного города где-то в экваториальном поясе. По крайней мере, в любое время года окна ее дома были постоянно открыты. А может, в этом доме совсем не было окон.

Иногда в часы пик гудки автомобилей, попавших в уличную пробку, заглушали даже голос Тины, и той приходилось кричать, чтобы были понятны ее слова.

Однажды Тина позвонила рано утром, хотя для него утро было абстрактным понятием – он жил по своему собственному графику. Двадцать четыре часа бодрствования, двенадцать часов сна. В таком ритме живут пещерные тритоны, и он решил, что ему этот ритм подходит.

Еще во время обычного обмена приветствиями и любезностями он почувствовал, как его что-то насторожило. Это не касалось Тины: та была, как всегда, общительна и дружелюбна. Но когда Тина вдруг сказала:

– Как красиво тает снег на оконном стекле! – он воскликнул:

– Так ты не у себя дома!

– Нет, конечно. Я у тети в Монреале. Вот я дура, вечно не с того начинаю. Я же в Канаду на каникулы поехала!

И тут он понял. Разговор, как обычно, происходил на фоне шума большого города. Но это был другой шум. Шум родного города Тины отличался от него температурой. Он был теплым, в то время как этот был холодным, как камень, долго пролежавший под зимним небом.

Закончив болтать с Тиной, он какое-то время в задумчивости молчал. А затем скомандовал компьютеру, чтобы тот начал по очереди соединять его со всеми томящимися по общению с незнакомцем абонентами, номера которых выстроились в столбик под надписью «Random chat».

К каждому он обращался от имени вымышленной организации экологов, озабоченных проблемой зашумленности мегаполисов. Он просил назвать место, в котором находится абонент, а затем помочь ему записать минутный образец уличного шума. Тех, кто казался ему достаточно терпеливым и общительным, он также просил ответить на ряд вопросов: какой марки был автомобиль, только что проехавший под окном, к какой породе относится дерево, листва которого так металлически шуршит под порывами ветра, и какая сегодня погода.

И все это он записывал, снабжая своими комментариями и сохраняя на жестком диске. Вскоре диска стало не хватать, и тогда он начал стирать все лишнее, не заботясь о том, чтобы заархивировать уничтожаемые любимые некогда тексты, музыкальные произведения и звуки, даже записи голосов отца и матери.

Вскоре он расширил область своих изысканий: он тревожил сон мирных сельских жителей, чтобы послушать, как дышит лунная ночь в украинской степи или жаркий полдень в пустынях Аравии. Он подключался к микрофонам, установленным в заповедниках и на морском берегу, для того, чтобы усталые от трансакций брокеры, собирая силы перед очередными торгами, вспоминали о том, что и они тоже дети природы.

Он уже и не помнил, когда спал в последний раз; он погрузился в состояние между явью и сном. Ведь даже когда он дремал, компьютер продолжал воспроизводить добычу дня: скрежет арктических торосов, гомон таиландского плавучего рынка, стальной хруст убийственного ветра, разбивающегося о вершину К-2, шорох волн, накатывающих на безлюдный пляж в Северной Калифорнии.

Вскоре он начал безошибочно угадывать происхождение каждого звука. Ведь хриплый рокот волн Атлантики совсем непохож на бронзовый гул валов Тихого океана, а падение кедровой шишки, колючее и точное, – на удар кокосового ореха о коралловый песок.

Он заставил компьютер играть с ним в угадайку, прокручивая шумовые сэмплы в случайной последовательности. Выиграв сто раз подряд, он понял, что достиг совершенства и что теперь, в очередной раз, ему нужно думать о том, чем бы заполнить свое время – да чем угодно, лишь бы вновь не карабкаться по этой скользкой лестнице, ведущей вверх из пучин отчаяния, срываться и начинать все сначала.

И тут, впервые за долгое время, звонок раздался у него в квартире. Он разрешил соединение. Звонила Тина.

Она плакала. Он молчал. И потому, что ему нечего было сказать, и потому, что он внимательно вслушивался в шум. Шума не было, и это его обеспокоило. Не было даже того географически неопределенного шума, который присутствует в замкнутых помещениях со звукоизоляцией. В этих случаях он не мог сказать, в какой стране и городе находится собеседник, но без труда определял, больница это или офис, завод или кафе.

Внезапно его осенило. Шум был – просто он его не слышал, потому что это был шум его города, возможно даже той же самой улицы, который он, по вполне понятному упущению, не включил в свою картотеку. Тина была где-то совсем близко.

Девушка перестала всхлипывать и сказала:

– Что случилось? Ты не звонил два месяца. Я пыталась звонить тебе, но ты все время с кем-то болтал. Я вся прямо извелась, – и тут она снова заплакала.

Он не сказал ни слова.

Тина всхлипнула и тихо прошептала:

– Я тебя люблю.

И, не дождавшись ответа, твердо повторила:

– Да, я люблю тебя. Я поняла за эти жуткие два месяца. Я никогда не чувствовала себя такой одинокой. А ты даже не хочешь разговаривать со мной… Неужели ты от меня настолько устал?

Он снова промолчал, и тогда Тина выговорила, заикаясь:

– Может, ты думаешь, что я какая-нибудь уродина? Хочешь, я включу камеру, и ты меня увидишь? Я не хуже многих других, честное слово!

Он сказал только одно короткое слово:

– Разъединить! – и адресовано оно было не Тине, а компьютеру.

Затем привычно и заученно приказал внести личный номер Тины в фильтр, ограждающий пользователя от нежелательных звонков.

Он сидел, ощущая, как все его тело покрывается липкой испариной. Он снова был один, как всегда, один. Он снова стоял у самой первой ступени бесконечной склизкой лестницы, установленной в колодце его души, и готовился к бесконечному и безнадежному подъему.

Ему хотелось биться о стены, кататься по полу, но он не мог. Он не мог даже причинить себе боль. Разве что…

Ухмылка искривила его губы.

– Нью-Мехико, Аламагордо, 16 июля 1945 года, – сказал он. – Громко. Громче! Громче!! Громче!!!

Эту архивную запись он скачал, блуждая где-то по закоулкам сети. Рев потревоженной энергии атомного распада наполнил комнату. Перегруженные мощные колонки хрипели, инфразвук крушил позвоночник, гул раскаленного излучением воздуха вышибал барабанные перепонки.

И вдруг с ним случилось то, чего никогда не случалось раньше: ослепительный свет вспыхнул в его глазах, странных глазах с вертикальными и узкими зрачками. Он зашипел от ужаса перед небывалым и неведомым, приподнял над песком свое длинное, гибкое тело – и тут воздух, превратившийся в летящую со скоростью реактивного самолета бетонную глыбу, ударил его, ломая позвонки и ребра. Неописуемая боль пронзила мозг.

Очнувшись, он понял, что у него и вправду болит все тело. Он был потрясен: не тем, что увидел взрыв – это можно было списать на счет воображения, которое разыгралось, воспользовавшись его переутомлением и депрессией. Он был потрясен тем, что увидел его глазами змеи, а после умер смертью змеи и ощутил это так пронзительно, как ощущают только то, что за неимением лучшего слова называют «реальностью».

Он почувствовал настоятельную потребность проверить, случайность это или же ощущения, подобные тем, которые он только что пережил, можно воспроизводить по своему желанию.

На этот раз он выбрал шум моря, выкатывающегося на пологий песчаный берег где-то в Скандинавии. Долгое время ничего не происходило: только шумели волны, да, слышимые только его сверхчувствительной барабанной перепонкой, потрескивали, лопаясь, пузырьки пены. И вдруг он увидел, как стремительно надвигается на него стальная ребристая поверхность, испещренная гребешками. Ветер засвистел в его перьях, голова закружилась от неожиданности, но он собрал свою волю в кулак и поспешно покинул тело чайки.

Вскоре он развил свое умение до такой степени, на какую и не надеялся: слыша шум улицы, он перемещался в нем по своему усмотрению. Он мог стать не только таксистом, ожесточенно бьющим ладонью по сигналу, или курьером, только что позвонившим в дверь офиса и ждущим, когда секьюрити откроет дверь, или стариком, постукивающим палкой по тротуару, но и сигналом, по которому бил рукой таксист, интрафоном, кнопку которого нажал курьер, и даже асфальтом, по которому постукивала палка старика. И что самое странное – нигде он не чувствовал себя чужаком и пришельцем. Словно все эти предметы и существа были открытыми дверями, в которые он заходил как к себе домой. Словно все они составляли с ним одно целое, а переборки между его Я и реальностью были маревом, наваждением, которое рассыпается от простого усилия воли.

Горизонталь развернулась перед ним во всю свою бесконечную длину: он побывал во всех местах, звуковые отпечатки которых были сохранены у него на жестком диске. Он ощутил себя в теле каждого прохожего, фланирующего по Елисейским полям, выкрикивал таинственные слова вместе с каждым клерком на Гонконгской бирже и даже, даже – снова полюбил музыку, потому что теперь он мог позволить себе быть не только пассивным слушателем, но и певицей, и дирижером, и смычком первой скрипки, и усталым фетром на коснувшейся пластика палочке литавриста.

Вскоре он обнаружил, что вовсе не обязательно ограничивать себя минутной продолжительностью: события продолжали разворачиваться, жизнь идти, и после того, как последний шорох смолкал в динамиках. Теперь он больше не нуждался в подпорках, он мог ходить без костылей записанного звука – все дольше и дольше. Сначала какую-то секунду, затем почти минуту и, наконец, целый час.

А потом случилось еще одно чудо; впрочем, уже даже не чудо – настолько он готов был к чему-то подобному. Он очутился в тех местах, шума которых он никогда не слышал, да и не мог слышать. Он понял, что звук, вопреки школьной физике, распространяется в вакууме. Он слушал, как щелкают горошинками микрометеориты, падающие на поверхность Луны. Нечеловеческий, испускаемый на радиочастотах, рев раненого ящера – рев вихрей Красного Пятна Юпитера, каждый из которых – шириной в тысячу земных шаров. Похожее на мертвенную поступь лемуров и ламий потрескивание атмосферы внешних планет. Он выходил в космос все дальше и дальше.

А как-то раз он в ужасе увидел, что со всех сторон его окружает тьма, – и понял, что стал Солнцем. Ведь именно так должен выглядеть мир для Солнца – это ясно каждому, кто хоть раз смотрел в безлунную ночь за окно ярко освещенной комнаты.

Он упивался новой своей жизнью, когда в дверь позвонили.

Сказать, что он удивился, было бы чудовищным преуменьшением. В его квартире все было оборудовано для того, чтобы он мог существовать без помощи посторонних. Это стоило дорого, но родители его были люди богатые и могли пойти на любые расходы для того, чтобы никогда его больше не видеть.

Нет, конечно же, люди иногда приходили – отремонтировать технику, произвести другие необходимые работы, доставить продукты и прочие нужные вещи – но он всегда вызывал их сам и, всегда, когда это было возможно, не позволял им проходить дальше подсобных помещений. А за год, прошедший от первого разговора с Тиной, он и эти визиты ограничил до минимума. Этот визит был для него полной неожиданностью. И все же он открыл, сам не понимая почему.

Их было двое. От них разило бессонницей, растворимым кофе, застоялым табачным дымом. Они не растерялись, встретившись с ним. Это говорило о том, что люди эти, несмотря на их решительную речь, лишенную сантиментов и околичностей, находились на той самой нижней ступени скользкой лестницы, о существовании которой он давно уже забыл.

Он не сразу понял, о чем они говорят. Судьбы его мира вовсе не висели на волоске: там царило величественное космическое спокойствие. Потом он, наконец, понял, что они говорят о совсем другом мире, о том, в котором ему с рождения было отказано почти во всем, о том мире, из которого они явились.

Судьбы этого мира действительно висели на волоске. Речь шла об одном немолодом человеке с седой бородкой и шрамом над правой бровью. Этого человека похитили, и его нужно было найти. Иначе этот мир погибнет. И вы вместе с ним.

Последнее замечание вызвало у него молчаливую ухмылку. За несколько последних месяцев он заглядывал в тот мир пару раз, и то из чистого любопытства. Он не понимал, как какое-то событие, произошедшее в том мире, могло бы повредить ему.

Они знают, что у него самая большая в мире картотека шумов. Не надо спрашивать, откуда мы знаем. Такая у нас работа. Все, чем мы располагаем, – это минутная запись голоса. Послание, которое его заставили наговорить на пленку.

Он снова ухмыльнулся. Для него это был сущий пустяк.

Не дослушав до конца сбивчивую речь человека с седой бородкой, говорившего что-то о требованиях, о времени, когда истекает ультиматум, он начал диктовать координаты, но, внезапно остановился и попросил прокрутить запись с начала.

Копытце горной серны ударилось о ненадежный камень, который покатился по сыпуну вниз, увлекая за собой десятки других камней. Он посмотрел вокруг глазами серны. С вершины рыжей скалы, похожей на гнилой зуб, несло оружейной смазкой и гарью в стволах гранатометов. Оттуда смотрели десятки внимательных глаз, но смотрели они вовсе не в ту сторону, где стояла серна. С этой стороны они не ждали опасности. Медленно и подробно он начал описывать им козью тропку: от одного искривленного ствола арчи к другому, от красного камня, похожего на голову орла, к черному камню, похожему на лягушку. Они слушали его, затаив дыхание. А потом ушли, так же стремительно, как появились.

Он размышлял: звук – это колебания, но и свет, и радиоволны – это тоже колебания. Если сделать ухо более чувствительным, то можно услышать и их: преодолеть барьер вакуума и оторваться от поверхности планет, продолжив путь в пустоту. Он сосредоточился и стал слушать.

До начала торжественной церемонии оставалось пять минут. Президент еще раз поправил дурацкий галстук. «Когда человечество эволюционирует до состояния информационной плазмы, – подумал он, – официальные лица все равно будут носить галстук – это ли не идиотизм!»

– Итак, начинаем с… – секретарь замялся в поисках нужного слова, – начинаем с него. Затем командующий силами особого назначения, бойцы и офицеры спецслужб, ну и сам виновник переполоха.

Президент неодобрительно посмотрел на секретаря.

– По-моему, ирония не входит в ваши служебные обязанности, Юсуф. Каким бы он ни был, кода он все же не выдал, иначе мы бы с вами беседовали сейчас на том свете, если таковой существует.

Из зала донеслись звуки военного оркестра. Президент и секретарь, проскользнув между портьерами, вышли в зал. Яркий свет заставил их на миг зажмурить глаза.

«Боже мой!» – подумал президент, машинально взяв из рук секретаря коробочку с орденом. Как всякий здоровый мужчина, доживший до пятидесяти, не зная иных недугов, кроме похмелья и насморка, он чувствовал себя крайне неловко в присутствии тех, с кем природа обошлась иначе.

Решительно сделав несколько шагов по дорожке, он склонился над награждаемым с орденом в руке.

– Человечество никогда не забудет своего спасителя, – сказал президент заранее заготовленную фразу и приколол орден к груди орденоносца.

Странная ухмылка гуляла на губах человека с бледным, изможденным лицом. Пена выступила в уголках его рта.

«Он, кажется, смеется, – подумал президент. – Неужели у меня сбился галстук? Господи, какая чушь, он же все равно ничего не видит!»

И, не дожидаясь ответа, президент двинулся дальше, к группе дюжих молодцов в крапчатых беретах. Их неприступные каменные лица показались президенту после лица безумца ласковыми мордочками котят.

– Господин президент, простите за дерзость, но можно мне сказать вам кое-что?

Оторвавшись от беседы с военным министром, президент удивленно поднял глаза. Голос, обратившийся к нему, принадлежал каменноликому молодцу с нашивками старшего сержанта.

– Конечно, конечно, мой герой, говорите!

– Сэр-сахиб, мы благодарны вам за награду, но заслуги нашей в этом никакой нет. Мы шли как роботы по тропе, по приметам, которые нам были даны. И каждый камень лежал на том месте, где он сказал. Мы бы хотели знать, сэр-сахиб, что с этим парнем и можно ли ему хоть чем-то помочь? Как это ни странно звучит, мы чувствуем себя неполноценными рядом с ним.

– Помочь ему ничем нельзя, сержант. Это синдром Ганпати. Вы в то время были еще очень молоды, но, возможно, слышали об этом скандале – это случилось лет двадцать тому назад. Первые успехи работы с полным кодом генома, ген вечной молодости… Милленил произвел сенсацию. Оплатить препарат могли только богатые люди, о побочных эффектах никто не думал. В любом случае, если его родители могли позволить себе курс милленила ценой в пятьсот тысяч динаров, они могут позволить себе и платить за последствия. В любом случае, я дал распоряжение министру социального сектора узнать, нуждается ли он в чем-нибудь. Но какая ужасная судьба! Разве можно чем-то помочь тому, кто лишен всех человеческих радостей?

– Кстати, где он, Юсуф? – спросил президент, обращаясь уже к секретарю.

Секретарь что-то прошептал главе государства на ухо.

Тина смахнула с лица ворох упрямых косичек, которые, несмотря на все ухищрения, постоянно выпадали у нее из-под синевато-зеленой шапочки. Впрочем, нигде в правилах не было написано, что практикантам скорой помощи воспрещаются прически в афро-карибском стиле.

Она не знала, стоит ли спасать жизнь существу, лежавшему перед ней, но врачебный долг потому и называется долгом, что отдавать его надо независимо от того, хочется тебе или не хочется.

Под жарким светом ламп реанимационного отделения капли пота, выступившие на ее шоколадной коже, испарялись, так и не успевая скатиться по лбу.

Она снова вгляделась в это лицо, от рождения лишенное глаз, посмотрела на почти неподвижное туловище, снабженное вместо конечностей чем-то похожим не то на ласты, не то на свиные ушки.

Было ясно, что больной уходит, но (за годы интернатуры Тина не видела такого никогда) лицо умирающего с каждым мгновением принимало все более и более счастливое выражение. И это не было обыкновенная сардоническая гримаса смерти. Это была радость.

И все же, как ее учили, Тина начала повторять заклинание, веками звучавшее у изголовья больного тогда, когда лекарства и приборы оказывались бессильны.

– Не уходи. Оставайся со мной. Ты слышишь меня, слышишь? Не уходи!

Поначалу она произносила эти слова безо всякого чувства, словно автомат, но когда в ответ на них больной вдруг вздрогнул и начал дышать ровнее, она стала вкладывать в них некоторую теплоту.

Брови умирающего, как показалось Тине, удивленно поднялись, словно у человека, внезапно повстречавшего давнего знакомого.

И Тина повторила со всем жаром, на который только была способна:

– Не уходи! Оставайся со мной!

Неожиданно удивление на лице уродца сменилось выражением крайнего ужаса. Все тело его конвульсивно содрогнулось. Тина почувствовала, что тонкая ниточка понимания, возникшая между ними, вот-вот порвется. В отчаянии от собственной беспомощности, девушка попыталась повторить еще раз освященную практикой формулу, но инстинктивно поняла, что этого недостаточно для того, чтобы удержать умирающего, что нужны другие, гораздо более сильные слова – возможно, такие, которых никто и никогда ему не говорил.

Сама не понимая, что с ней происходит, она не сказала, а почти выкрикнула:

– Я люблю тебя.

Он никогда и не предполагал, что его сознание способно одновременно вместить в себя столько всего: планетные системы, галактики, метагалактики и вещи гораздо более огромные, для которых не было названия в человеческом языке. Шум, испускаемый каждой крупицей материи, сливался в многоголосый хор. По мере того, как все новые и новые голоса вливались в него, он звучал сначала как гул, затем как рев, потом словно оркестр архангельских труб, пока не зазвенел потрясающим созвучием без начала и конца, застывшим в вечности безмятежным аккордом, внутренняя соразмерность которого превосходила все, слышанное им до сих пор.

– Как частоты видимого спектра, которые при сложении дают идеальный белый свет, – подумал он.

Отдельные ноты созвучия стремились друг к другу с силой, в сравнении с которой энергия вспышки сверхновой была не более чем огоньком светлячка, каким он видится невооруженным взглядом с Луны. Он понял, что они неумолимо сливаются в одну ослепительную ноту, и, когда это произойдет, он сам и станет этим итогом итогов.

Но за миг до наступления полного слияния в звучании образовалась трещина. Какой-то посторонний, чудовищно слабый, но при этом нестерпимо диссонирующий звук ворвался в гармонию его сверхчеловеческого существования. Этот звук тревожил его чем-то, что он давно позабыл, но что когда-то представлялось важным.

Трещина все ширилась и ширилась, округляя свои края, и превратилась в черную воронку на поверхности светоносной сферы, бывшей теперь его сознанием. Воронка росла, как надвигающийся торнадо, и он, наконец, разобрал доносившиеся из нее слова.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.

Он понял, что еще немного, и эта воронка вытянет из центра светоносной сферы, словно моллюска из раковины, ту крошечную, беспомощную песчинку, которую он некогда называл своим Я. И вновь низвергнет его на первую ступеньку скользкой лестницы отчаяния.

Тогда он собрал всю свою волю в комок и захлопнул черную дыру, откуда звучал голос, звавший его в бездну.

Из оцепенения Тину вывел голос хохотушки Ван – толстенькой и болтливой китаяночки.

– Не старайся зря, Тини, парень отчалил, – сказала она, показывая коротеньким, пухленьким пальчиком на успокоившиеся зеленые линии на экране прибора.

2000