Читать книгу Собрание сочинений. Том 3. Non-fiction - Илья Кормильцев - Страница 18

ЕК: Какой Вам видится ситуация в современной отечественной музыке?

ИК: Современная легкая отечественная музыка переживает этап, который начался после финансового кризиса 1998 года. Он кардинально отличается от предыдущего в первую очередь тем, что происходит реальное включение нашего музыкального бизнеса в мировую систему музыкального бизнеса. Этот процесс идет очень противоречиво и зигзагообразно, сопровождается как попытками стандартизироваться под принятые сейчас в массовой культуре образцы, так и попытками обособиться в сугубо национальных рамках.

ЕК: На Ваш взгляд, этот процесс случайно совпал с финансовым кризисом или нет?

ИК: Нет, это произошло не случайно. Кризис стал переломным моментом, после которого жить по-старому стало невозможно, разорились многие фирмы, не только в музыкальном бизнесе, созданные на первоначальном этапе приватизации социалистического хозяйства, на странных деньгах, со странными намерениями, функционирующие по непохожему ни на что образцу, который сочетал новые моменты с архаичными, унаследованными от советской развлекательной музыки (в смысле организации и подхода).

Кризис подействовал как инсулиновая терапия на все стороны общественной жизни. Этот процесс происходит на таком этапе существования мировой массовой культуры, когда она находится в глубоком кризисе. Россия как всегда готова интегрироваться в какие-то глобальные процессы в тот момент, когда эти процессы находится на стадии глубокого загнивания. Когда у продукта срок годности просрочен, мы на него и наваливаемся. К тому моменту, когда советская культура была готова к интеграции с мировой, она во многом стала напоминать советскую массовую культуру. Такой парадокс. Поэтому процесс интеграции идет сравнительно легко, во всяком случае, намного легче, чем 10 лет назад. 10 лет назад Алсу не могла попасть на «Евровидение» не потому, что у нас не было Алсу или мы были не готовы, просто пропасть между творческими ментальностями была больше. Сейчас этой пропасти нет, на мой взгляд, ее преодолели путем сближения с обеих сторон.

Нам сейчас легче интегрироваться не только потому, что мы стали более цивилизованными и современными, но и потому что они, условно говоря, стали менее цивилизованными. Я не удивлюсь, если скоро кто-то типа Крутого, только посвежее и помоложе, будет играть концерты в «Madison Square Garden», и на них будет ходить не только русская эмиграция. Сейчас выясняется, что у всей мировой попсы одинаковая идеология. Бодрийяр, Фуко и жена его Фукуяма правят миром. До поры до времени.

ЕК: Что Вам нравится в отечественной музыке?

ИК: В настоящий момент в отечественной музыке мне нравится очень мало. Время от времени появляются интересные, но малоизвестные композиции и группы, которые приносят демонстрационки, записи. Из тех, кто постоянно присутствует в эфире, мне никто не нравится. Они никакие, такие ватные бармалеи, в них, условно говоря, ничего нет.

ЕК: Есть сейчас на эстраде не «ватные бармалеи»?

ИК: За последнее время появилась единственная фигура крупного масштаба – это Дельфин. Он – личность, в нем есть энергия. Личность сообщает информацию, а не ретранслирует ее.

ЕК: Какую музыку Вы слушаете в свободное время?

ИК: Мне трудно ответить на этот вопрос. Слушаю самую разнообразную, и не только ту, которая мне нравится. Потому что это, к сожалению, моя работа.

ЕК: Вас не раздражает большое количество музыки, которая тем более в основном Вам не интересна?

ИК: Нет. Для меня это естественно – слушать музыку с утра до вечера.

ЕК: Как Вы, человек с химическим образованием, попали в музыкальную среду?

ИК: В 1980-е годы молодой человек, который не интересовался рок-н-роллом, не мог называть себя продвинутым. Другой вопрос – почему я задержался. Думаю, только потому что музыка стала для меня средством заработка и общественной жизни. Я имею в виду группу «Наутилус Помпилиус». Так как музыка привела меня к реальным успехам, я в ней и задержался. В тот период много людей интриговало с музыкой: собирали пластинки, играли в группах, писали песни. Большинство из них сейчас занимаются другим, только потому что они не стали известными в музыкальной сфере, и у них не было повода превращать хобби в профессию. Не знаю, насколько случаен мой альянс с музыкой, но альянс с советским рок-н-роллом достаточно случаен, так как никогда не совпадал с основным направлением моих интересов.

ЕК: Вы считаете, что увлечение музыкой стало Вашей профессией?

ИК: Оно стало одним из моих источников дохода, одной из моих профессий только потому, что я прозанимался той же самой группой «Наутилус Помпилиус» значительно большее времени, чем стоило бы. Но это – не моя вина. 5–7 лет выпало на переходный период и те процессы, которые уже должны были закончиться, затянулись. История на несколько лет затормозила перед тем, как сделать дальнейший рывок. Я сожалею только о том, что этот период длился слишком долго, но не о том, что он вообще был.

ЕК: Сейчас Вы занимаетесь музыкальными проектами? Я слышала Вы продюсировали какую-то молодую группу, реализовывали проект с Олегом Сакмаровым.

ИК: Я не продюсировал никаких групп – это ложные слухи. Я даже не был к этому готов профессионально, только сейчас я, может быть, готов, чтобы заняться чем-нибудь подобным.

В проект «Чужие» (которым мы занимались не только с Сакмаровым, просто Олег был первым инициатором этого проекта) участвовали много людей, например, Алеся Маньковская, Александр Маракулин, гитарист из «Мумий Тролля», гитарист из «Квартала». Как раз Сакмаров-то «чужими» сейчас не занимается. В «чужих» все занимались всем; я писал тексты, сочинял музыку, аранжировал, записывал, то есть учился заниматься музыкой. Мы не собираемся бросать этот проект, а, наоборот, хотим работать дальше.

ЕК: Каковы, на Ваш взгляд, тенденции в нашей музыке? Грядет музыкальная интеграция с Западом?

ИК: Я не берусь об этом судить. Всякие предсказания будущего чреваты и делаются с малой вероятностью попадания. Рано или поздно, трудно предсказать в какой форме, постоянная потребность человека в самопознании и самовыражении справится с теми оковами, которые на эту потребность пытаются наложить, и прорвется в самой непредсказуемой форме. Может быть, пунктом музыкального расцвета будет Индия или исламские страны.

Но за мутантами будущее, нормальные люди не смогут одержать над ними победу. У нормальных людей остается единственная возможность – вымирать, что мы видим на примере американской или российской нации. Как только нормальные люди начинают одерживать победу над мутантами, их приходится ввозить для поддержания потенциала. Иначе нация биологически вымирает. Англосаксы и русские вымирают по миллиону в год – вот ответ на все вопросы. У людей есть потребность в парадоксальном, странном, выходящем за пределы повседневного опыта.

Музыка – один из инструментов преодоления повседневного человеческого опыта, поэтому ее пытаются укротить, т. е. сделать никакой. Есть способы сделать музыку никакой, нейтрализовать ее, превратить в организованный шум.

ЕК: Можно ли сказать, что нейтрализация музыки – это мировая политика?

ИК: Тут нет никакого сговора, каждый человек реагирует на какие-то вещи определенным образом. Нормальный человек, который интегрирован в современный социум, слыша определенные вещи, говорит: «Какая гадость!» Если при нем начинают вязать того, кто эту гадость производит, он говорит: «Ну, давно пора!» Как сейчас в случае с Эдуардом Лимоновым. Когда я спрашиваю московскую так называемую интеллигенцию, что они об этом думают, они отвечают: «Ух, допрыгался». Когда я слышу «допрыгался», то понимаю, что следующим могу быть я или еще кто-нибудь. Они яростно обороняют свою импотенцию и никаковость от любых, кто эту никаковость разрушает. На это можно смотреть со стихийной, импульсивной или конспирологической точки зрения, предполагать, что некий идеологический центр, определяющий, в частности, музыкальную атмосферу, существует или не существует, но оба эти подхода не противоречат друг другу: как многократно было доказано, идеям, помышляемым многими, свойственно реализоваться. Если сегодня, 19 апреля 2001 года, в 14:51, не существует некоей организации, занимающейся подобными вопросами, это не значит, что через 5 минут она не возникнет. Идея витает в воздухе, и фашизация мирового сообщества развитых стран неумолимо надвигается.

Музыка всегда очень опасна, она дестабилизирует общество. Конечно, не любая, музыку, как и Бога, можно временно приручить. Например, заставить вообще никаких духовных задач не выполнять или выполнять прямо противоположные заложенным в ней Творцом.

ЕК: Это относится и к классической музыке?

ИК: Классической музыки нет вообще. Классика – это стиль, а не жанр. Так как скорость эволюции ускоряется, то классический жанр просуществовал дольше, чем, например, jungle или drum & bass. А мировой фолк существует и того дольше. Моцарт для современников был Prodigy или Coil и точно также воспринимался некоторыми.

ЕК: Почему в последнее время реанимируются многие старые группы – «Цветы», «Самоцветы», «Сябры»? Потребность возвращения к старому?

ИК: Всегда должна быть информационная опора под названием «наше славное прошлое». В начале 1990-х пытались ее разрушить. Процесс интеграции, как я уже говорил, идет в две стороны. Одна – это выигрывающая на «Евровидении» Алсу, а вторая – это, условно говоря, наше кантри, т. е. только нам понятное и эмоционально интегрирующее культурную сущность. Так у всех народов.

Ощущение непрерывности истории всегда о двух концах. С одной стороны, подобная реанимация неприятна – это плохая, мелкая музыка, хотя в ней, конечно, есть свои светлые моменты, не бывает совсем плохой музыки. С другой стороны, реанимация этих групп – правдивый процесс, констатирующий факт, что социум не изменился, никакой революции в 1980-1990-е не было, и сейчас этот процесс в культурном смысле конституируется через восстановление преемственности. Советская власть для меня – это же не компартия, это – А. Б. Пугачева и «Ну погоди!» В этом смысле в Америке тоже советская власть.

Несмотря на кажущиеся формальные отличия, группа «Би-2» имеет больше отношения к «Голубым гитарам» или «Цветам», чем к «Аквариуму», «Наутилусу», Науменко или Летову. Дело в той энергетике и проекции реальности, которые они пытаются навязать остальным. С точки зрения сбалансированности социокультурной ситуации, этот момент закономерен. С точки зрения моих вкусов – это дерьмо, жвачка, которая делается для того, чтобы человек не слушал музыки, думая, что он ее слушает.

Классика, даже те, кто в свое время считались революционерами, сейчас выполняют те же функции. Если классику подавать в соответствующей знаковой системе (концерт, костюм и т. д.), она выполняет консервативную функцию. Даже если человека за это произведение выгнали со двора и лишили звания капельмейстера. Любую музыку можно оживить, например, того же Моцарта можно сыграть, не искажая нот так, что москальская аристократия будет плеваться и уходить с концертов. А уж если его слегка переделать, так Моцартом можно всех взбесить. На время кончено – общество быстро адаптируется ко всему, кроме свинца и динамита.

Музыка очень хитрая вещь, здесь много зависит от подачи. Это называется остраннение знаково-выразительного ряда, восстанавливающее его исходное культурное значение. Современное исполнение классики в академическом смысле выполняет консервативную общественную функцию. Хотя сами по себе произведения магических композиторов типа Баха или Генделя, которые были связаны с магическими орденами, несут деструктивный потенциал по отношению к основной функции биоса – коснеть.

ЕК: Как Вы думаете, Вас когда-нибудь могут сделать классиком?

ИК: Думаю, пока нет, прошло не так много времени. Пока человек живой, его трудно повернуть в какую-то сторону без его согласия. А в принципе повернуть можно кого угодно. Поэзия Маяковского или Велимира Хлебникова в данный момент революционна? Думаю, нет. Любой бунт бывает приручен. Нет абсолютного бунта, который бы сохранял свой потенциал через 100 или 200 лет. Общество настроено на то, чтобы любой бунт скорректировать, т. е. разработать вокруг него систему культурного комментария. Любое нормальное искусство взывает непосредственно к действию. Стандартное поведение на первых рок-н-ролльных или панковских концертах – это истинная функция искусства. Функция искусства – непосредственно управлять людьми, как минимум, а в крайних и пока малодоступных случаях, типа Иисуса Навина, управлять природными силами. Нормальный человек этого не хочет, он всю жизнь пытается забыть, что он разумное животное. Задача человека – убить в себе Бога, чем он и занимается с утра до вечера.

ЕК: Как Вы думаете, возможно ли Ваше совместное творчество с Бутусовым?

ИК: Absolutely not.

ЕК: Why?

ИК: Он в настоящий момент не представляет для меня интереса. Я прекрасно понимаю, что он может, а что нет. Я мог бы пригласить его в какой-нибудь проект спеть, если бы мне нужен был как выразительное средство его голос.

Мне предлагали рок-н-ролльные группы писать для них песни. Я спрашиваю себя: «Зачем?» Для этого мне надо сильно регрессировать, это будет неестественное выражение, стилизация под самого себя. Оно вряд ли будет удачным, потому что люди легко распознают первичную энергию.

ЕК: Все это почувствуют? Даже мальчики в наушниках?

ИК: Для этого не надо быть тонким, достаточно быть молодым. Это животное чувство, когда тебя вырывает из тела. Его хорошо передают современные глаголы «торкать» и «не торкать», которые фонетически совпадают с английскими глаголами «turn out» и «turn on». Почему, если судить по цифрам продаж, до сих пор столь популярен весь советский рок-н-ролл 1980-х? Потому что он обладал подлинной энергетикой, пусть она и была технически несовершенно выражена.

ЕК: А у подлинной энергетики есть будущее?

ИК: Есть, но она не может прийти в той же форме. Это будет другой стиль, может быть, она вернется в хип-хопе, и Дельфин – это только первая ласточка. Многие, кто посетил последние хип-хоповые фестивали, рассказывают про провинциальные группы, про настоящее дно жизни. Конечно, там сплошной «fuck», отрицалово, но зато заквашено все на настоящей энергии. Настоящая энергия отличается тем, что человек чувствует принадлежность к вибрациям верхнего порядка, испытывает высвобождение духовного от телесного. Телу сообщается животная подвижность. Это можно почувствовать, но нельзя описать словами. Если бы ощущение от подлинной музыки передавалось словами, она бы была не выше слов.

Любое творчество принадлежит к области мистических дисциплин, литература в наименьшей степени. Критика симфонии – только критика симфонии, музыки, ее читая, все равно не услышишь. Слова типа «тащит», «торкает» останутся основными элементами описания наличия или отсутствия этого определенного психофизиологического переживания, которое присутствует в подлинной музыке.

Портал «Ozon.ru», май 2001 г.