Читать книгу Форма зла - Илья Луданов - Страница 4

Словно готовясь к тянучей, пасмурной осени и промозглой зиме в две трети года, наши горожане любят прогуляться, запасаясь впрок солнечным теплом. Этим особенны вольно раскинувшиеся по лесостепной (между лесистым Севером и степным Югом) равнине многочисленные городки – летом они не пустеют, на отдых по безденежью уезжают немногие, а если, поднакопив, решаются – то ненадолго и в разное время. В тот же день, на Яблочный Спас, в городе ощущался не то чтобы праздник (церковная суть которого нашим горожанам далека), а приподнятое настроение, навеянное доброй погодой.

А ведь пусть и праздник, размышлял себе Алексей, когда на перекрестке у главной улицы заметил бойкую торговлю яблоками в наспех сколоченном рыночном павильоне. За крашеными дощатыми прилавками сидели торговки. Одни – битые временем старушки, глядящие морщинистыми глазами, сидели по привычке, с ощущением традиции, что так нужно – выйти в этот день торговать яблоками, и продажи для них, казалось, неважны. Другую часть составили дородные женщины около сорока лет, вышедшие из возраста когда торговать посреди города стыдно, а торговать «по привычке» неинтересно. Они стояли за выручку, скалили зубы в сторону гуляющих холостяков, зазывали покупателя, и так озорно, отзываясь хлесткой шуткой, перекликались, как умеют лишь тертые торговки, что можно было думать – нахваливают они не румяные яблоки, а самих себя и больше хотят заручится выгодным знакомством, чем сделать навар.

Яблок было вдоволь. В майские победные дни цветения садов заморозков не случилось, и тогда же отец в первый после разрыва с Ольгой приезд Алексея с довольством говорил, что урожай – будет, еще и рогатины подставлять под ветви придется, чтобы не ломились под тяжестью плода.

И вот на прилавках и в ящиках неровными пирамидальными насыпями поблескивали зрелые разносортные яблоки. Хороша была, румяна с боков, к спасу мельба; то же пурпурный штрифель – глаз радуется, видя, что вырастает на солнце за лето. И сами наливные, продавщицы искренне радовались урожаю, как верному итогу лета. К спасу подоспела медуница, тут же над прилавками распространялся свежий дух (мёд уже во всю качали, свозя с окрестных деревень и выездных пасек). Лежала рядом бойкая, устойчивая в морозы орлинка и вышедшая из розового майского цвета, словно японская вишня, грушевка. Точно лакированные, плоды хотелось тронуть рукой, ощутить их свежесть. Алексей обмывал взглядом насыпной товар. Хотелось радоваться зазывным улыбкам продавщиц, в которых, вместе с заметной по глазам тяжести прошлого, чуялась сила, будто бы они всё лето грелись на солнце и весенняя их бледность налилась светом.

На перекрестке скопление людей. Разных возрастов, они стояли группами по знакомству, негромко переговаривались и чего-то ждали. Он остановился посмотреть. Настроение здесь было совсем иное, чем на рынке. Взволнованно перешептывались или осмотрительно помалкивали, и Алексея снова обдало взволнованное пружинистое напряжение, которое все последние месяцы ходило рука об руку с людьми. Настороженным, по-охотничьему чутким слухом Алексей улавливал обрывки слов, точно выдохи, разговоры о новых бомбежках, наступлении и пропавших солдатах, о новом наборе в армию. Невнятные, скользкие фразы сливались в единый, полный глубоко зарытым страхом шорох, который гудел в толпе словно эхо далекого фронта. Эта непонятная война шла уже так давно, что к ней привыкли, как к снегу зимой, и мало кто уже помнил почему и с чего она началась.

Все чего-то ждали, и было ясно, что это связано с войной. Пробравшись к дороге, Алексей увидел, как из-за дальнего поворота на перекресток выдвигается Крестный ход.

Это было редкостью в их местах. Поговаривали, что по войне решалось что-то в эти дни, и церковь звала молиться за прекращение междоусобицы – как говорили на службах. Алексей смотрел на ход без каких-то особых чувств и мыслей, вполне равнодушно, лишь глядя как устроено действо.

Впереди шли два священника в торжественном облачении. Один, лет шестидесяти, с широкой бородой с проседью, другой сильно моложе, с короткой густой бородкой, аккуратно стриженной. Пожилой священник был хмур, смотрел под ноги, обеими руками держал за древко большой крест. На трех его оконечностях были изображены святые лики. Алексею особо запомнились изображения ликов, словно приставленных к оконечностям креста.

Молодой священник чистым светлым выражением смотрел на окружающих открыто и добро, чтобы все могли прочесть на его лице, что он хотел сказать. Прижав к груди, в руках он нес старинное Евангелие в окладе. Церковнослужителей в окрестности было немного и потому иконы святых несли прихожане. Завершая процессию, еще двое священников несли иконы Богоматери и Спасителя.

Когда ход поравнялся с Алексеем стих шорох перешёптываний, все смокли и смотрели на священников с крестом и Евангелием. Тогда стала слышна песня, которую сильным грудным голосом зачинал молодой священник, старый же пел словно для себя одного. За ними подхватывали идущие вслед миряне с иконами низшего чина. Пели тихо, не совсем едино, но слова разобрать было можно:

Алексей наблюдал за собой и своим отношением к Ходу – почувствует ли что? Он рассматривал Ход, слушал песню и не ощущал в себе чего-либо, что, наверное, следовало ощущать православному верующему или воцерковленному. Внутри его было покойно и недвижно, чувства присмирели, как окружающие его горожане.

Только раз, посреди хода, Алексей вздрогнул. Вспомнил, что в рюкзаке за спиной ружье. Он не мог сказать, почему ему стало не по себе, и не знал что в этом запретного, но испугался находиться с оружием среди оживленной улицы и церковного действия с участием людей с тихими и спокойными лицами, поющими духовные песни. Пусть ружье и разобрано, патроны отдельно, никакой опасности, и конечно в их городке никто не спросит его. Но только ход прошел и крест с ликами во главе скрылся из виду, Алексей поспешил домой.

В квартире мамы не оказалось. Непонятно, она говорила, что будет ждать их, заниматься обедом. Алексей достал из рюкзака и спрятал в сейф ружье. Тяжелый и прохладный металл казался тяжелее обычного. Ружье красивое, мастерски изготовленное, только вдруг эта промышленная красота опротивела ему и стала неприятна. Вспомнилась горлица. Он всё не мог забыть о ней.

На плите стоял теплый борщ. Алексей набрал номер мамы, вызов шел, но без ответа. Может тоже пошла Крестный ход смотреть? Но это было не в ее привычке. Он решил обедать, чуть отдохнуть и наконец собираться на спектакль в театр, где не был больше года, и куда решил обязательно сходить еще перед поездкой.