Читать книгу Уехать нельзя остаться - Ирина Минакова - Страница 2

Иногда для того, чтобы понять, с каким человеком имеешь дело (а в данном случае вы имеете дело со мной), хорошо бы знать не только, кем этот человек является, но и кем не является. Я не националистка, не ура-патриотка и не пропагандистка. В этой книге я представляю абсолютно неангажированный взгляд на жизнь, не сужу жизнь по принципу «хорошо – плохо», «правильно – неправильно». Уже много лет я ощущаю себя гражданкой всей нашей планеты и частичкой всего мироздания. Я очень благодарна всем Высшим силам за то, что мне было дано ощутить это. Я всегда старалась и стараюсь приносить людям пользу и никому не вредить.

С понятием Родина у меня всегда были сложные отношения. Сначала это была необъятная страна СССР. Поскольку в других странах мы не жили и большинство наших граждан их даже не видели, то воспринимали жизнь в СССР и в детстве, и в юности, как единожды данную и незыблемую. Жили по принципу «что имеем, то и любим», и действительно было много чего достойного любви, несмотря на все болезненные недостатки нашей страны. Самые близкие мои друзья родом оттуда и вся моя семья тоже.

В свои девятнадцать лет, после окончания Львовского музыкального училища, я уехала по распределению в областной центр преподавать фортепиано, музыкальную литературу и сольфеджио. Ученики меня стали величать Ириной Вилотовной, а коллеги приставали с вопросами о моем экзотическом отчестве. Имя моего папы, Вилот, было одним из модных в предвоенное время имен-аббревиатур патриотического толка, а точнее, оно означало – Владимир Ильич Ленин Организатор Трудящихся. Скажу честно, при всей своей любви к папе я была совсем не в восторге от своего отчества. Не то чтобы я себя чувствовала жертвой революции, но было неприятно наблюдать усмешки окружающих коллег, а объяснять истоки моего отчества приходилось всем. Еще учась в училище, я узнала, что была не единственной в стране, чьи родители были названы именами вождей пролетариата и событий с ними связанными. Для тех, кто впервые столкнулся с этим, приведу пару примеров самых оригинальных, на мой взгляд, имен: Пятвчет (-а) – Пятилетка в четыре года; Оюшминальда – Отто Юльевич Шмидт на льдине; Даздраперма – Да здравствует Первое Мая.

На фоне этих удивительных имен все Вилоты, Вилорды и Вили звучали вполне благородно и даже с музыкальной точки зрения вполне благозвучно. Однако самым интересным для меня вариантом такого рода имен было отчество моей однокурсницы по музучилищу. Ее отца звали Электромиром, да-да… ей теперь предстояло стать Еленой Электромировной. Признаюсь, иметь соратницу по отчеству было даже приятно. Вот только мучил меня один вопрос: «Как же обращается семья Лены к ее отцу?»

– Лен, мама называет папу Электриком? – спросила я.

– Нет, – ответила она, – Юрой…

Умора, да и только.

Со временем, когда я училась в музучилище, у меня связаны и первые впечатления об активировавшейся в восьмидесятые годы эмиграции. Тогда много еврейских семей выезжали в Америку и Канаду, а позже, в девяностые, в Израиль и Германию. У моей мамы, преподавательницы английского языка, появилась возможность давать частные уроки, и нам стало немного полегче в финансовом отношении (к тому времени мои родители разошлись и стало совсем туговато с деньгами). У меня же в связи с еврейской эмиграцией, наоборот, усложнилась жизнь. Помнится, на третьем курсе во мне пробудился организаторский талант, и я собрала группу студентов, с которыми мы придумывали предновогодние капустники. Среди нас был пианист, четверокурсник, собиравшийся с родителями уехать в Америку. Он был очень талантливым мальчиком, прекрасно импровизировал, мог сыграть все что угодно, причем виртуозно и очень «вкусно». Я знала, что он уезжает, и мне было очень жаль терять такое дарование. В нашей «актерской» группе он был просто незаменим. Некоторые ребята говорили, что, мол, счастья за морем не ищут, что и здесь его ждала блестящая карьера. Он же всегда относился нейтрально к такого рода разговорам. Дескать, родители приняли решение, и точка.

Первый же наш капустник (вечер юмора с музыкальными номерами) имел необыкновенный успех. Мы и сами от себя были в абсолютном восторге. Но буквально через неделю меня вызвали на ковер директор с парторгом, возмущаясь тем, что я взяла в группу участников изменника Родины. Парторг с пеной у рта угрожал мне, что выбросит меня из училища, что я позорю статус учебного заведения. Самое интересное, что как только развалился Союз, его дочь в числе первых рванула за границу, а вслед за ней и он сам. Из директорского кабинета я вышла убитой наповал. Какой изменник Родины? Какой враг народа? Это же наш Миша, чудесный парень, друг, однокашник… Я, наверное, тогда впервые столкнулась с таким жестким отрицательным отношением к эмиграции. Мы обсудили ситуацию с мамой, и я приняла решение оставить «артистическую деятельность» вообще, так как попросить Мишу больше не участвовать в наших репетициях я не смогла.

Мама же со многими своими частными учениками, собирающимися уехать за океан, подружилась. И некоторые из них признавались, что их вызывали в КГБ и расспрашивали о других выезжающих семьях, настаивали на доносах. Я, в свои семнадцать лет, не очень-то во все это вникала. Но неприятный осадок от разговоров в связи с эмиграцией оставался. Мне было совершенно непонятно, почему люди не могут переезжать в другие страны, почему на них сразу же навешивают ярлык предателей. Видно, я была не совсем «сознательная». Не зря меня еще в восьмом классе не взяли в комсомол. Не могла я тогда заставить себя выучить, за что и какой орден получила комсомольская организация. Мне все это казалось политической бюрократией, не имеющей ко мне никакого отношения. Но в училище, кстати, очень быстро заметили, что я не платила комсомольские взносы. Был поставлен ультиматум: хочешь учиться – вступай в комсомол. Вот так я в него и вступила.

Через 10 лет я таким же странным образом вступила и в свой первый брак. Мама тогда заявила:

– Или я, или он. А если он, то оставляй ключи и уходи к нему. Ты мне больше не дочь.

И я, влюбленная дура, ушла к нему, а еще через полгода мы поженились. С мамой мы тогда работали в одном и том же учебном заведении, проходили мимо друг друга по одному коридору и не здоровались. Мне было очень больно, думаю, что и маме тоже. Целых полтора года она меня игнорировала. Однако со временем наши отношения с мужем начались портиться. Мы жили в так называемой кавалерке, и у меня не было ни своего угла, ни времени на себя. Вся жизнь вертелась вокруг моего мужа, его интересов, друзей и планов. А когда я, забеременев, поехала в Свердловскую консерваторию защищать свой музыковедческий диплом, муж мне сказал:

– Не забудь там сделать аборт.

Возможно, он это сказал в шутку. Он очень много гадостей за полтора года нашего брака успел мне наговорить якобы в шутку (такой уж у него был ядовитый стиль общения со мной), но этой фразы я ему простить не смогла. После защиты диплома я к нему уже не вернулась, а постучалась домой к маме. Нам обеим неимоверно полегчало, как будто гора с плеч свалилась. Меня ежедневно терзал жесточайший токсикоз, поэтому сложные роды, длиною в бесконечность, показались вполне терпимыми по сравнению с семью месяцами непреходящей тошноты. С момента, когда я узнала, что жду девочку, я ни секунды не сомневалась в том, как ее назову. Все свое детство я сожалела о том, что меня назвали Иришкой, а не Сашенькой. Сама не знаю, почему мне так хотелось быть Сашенькой. Дошло даже до того, что однажды, приехав в пионерский лагерь, я всем представилась Сашей. Там ведь, в большинстве случаев, собирались незнакомые друг другу дети, и я была уверена, что я хоть месяц покайфую в роли Саши. Но не получилась. Я просто не откликалась на это имя и постепенно начинала понимать странность этой ситуации. В конце концов я во всем призналась. Так вот, пусть не я, а моя дочь будет Сашенькой-Сашулькой, решила я.

Отец моего мужа был поляк, эмигрировавший со своей мамой и братом в начале Второй мировой войны на Украину. Для них тогда вопрос переезда был большой дилеммой. Жили они в Лодзи, оккупированной немцами, а от отца моего свекра не было никаких известий. В самом начале войны он ушел на фронт и числился пропавшим без вести. Оставаться в городе было опасно, маму могли увезти в Германию… В то время Россия и Германия организовали своего рода коридор для поляков русского и украинского происхождения для эмиграции в Советский Союз. С помощью одного немецкого офицера, который помог изменить в паспорте фамилию мамы Wlazlo на Влязлова, дети с мамой выехали из Польши. Таким образом, бабушке моего бывшего мужа удалось спасти сыновей и себя. Они оказались на Украине, во Львовской области, не подозревая, что война доберется и туда. И только во время перестройки, когда многие документы НКВД были преданы огласке, выяснилось, что отец их семьи попал в плен в самом начале Второй мировой и оказался в Катыни, в лагере для польских военнопленных, где и был расстрелян НКВД-шниками с тысячами других польских офицеров по приказу Сталина в тысяча девятьсот сороковом году. Правительство Советского Союза принесло официальное извинение за это военное преступление. А моему свекру, Александру Генриховичу, польское правительство прислало сообщение о том, как погиб его отец, и пригласило его в Варшаву на день памяти, куда съехались и другие дети погибших. Вот такая ирония судьбы – государство, спасшее их семью в начале Второй мировой, в то же время лишило их семью отца. Александр Генрихович рассказывал об этом с грустью и слезами на глазах, но без тени ненависти или злобы. Его вывод был таков: «Вот такие превратности судьбы происходят в этом мире». Этот взгляд на жизнь мне очень импонировал. У многих моих знакомых среди родственников предыдущих поколений были и раскулаченные, и расстрелянные, и сосланные, и эмигрировавшие. Но только некоторые из них сумели простить, отпустить и не погрузиться в лоно ненависти, передаваемой из поколения в поколение.

К этому времени мы с мужем были уже несколько лет разведены (наш брак можно назвать ошибкой молодости). Мама моя была права. Этот человек оказался совсем не семейным, да еще и с садистскими наклонностями. Чуть что не так, хватал за руки, оставляя на запястьях синяки, оскорблял и унижал. После развода практически не помогал и ни разу не попытался увидеться с ребенком.

Когда Сашеньке было три года, экономическая и политическая ситуация в стране все ухудшалась и ухудшалась. Наш дед Саша (так называл себя мой бывший свекор Александр Генрихович) был единственным из той семьи, кто навещал внучку каждое воскресенье. Именно он и предложил нам подумать об отъезде в Польшу. Польское правительство предложило ему возможность вернуть гражданство и переехать туда. Я тогда подумала, что вряд ли бы он в свои шестьдесят с плюсом стал этим заниматься. Однако все равно было приятно, что он выразил готовность переехать ради Саши и ее будущего. Тем временем направление, в котором развивалась Украина в девяностые, только усугубляло коррупцию, национализм, и проявляло некомпетентность во многих жизненно важных сферах. А пока я думала над тем, уезжать или не уезжать, дед Саша помогал нам выживать. Будучи членом польского общества, он помогал в девяностые организовывать туристические поездки для поляков (бывших репатриантов) во Львов, город, где они родились и провели свое детство. Их расселяли в семьях львовских поляков. Мы с мамой хоть и не были польками, но дед нам регулярно «подбрасывал» этих туристов, и мы таким образом зарабатывали несколько долларов в сутки. В те времена это очень выручало. Места у нас в квартире было предостаточно, а мама прекрасно владела польским, так как любила слушать их радио, да и к языкам у нее был талант.

В мои обязанности входило показывать гостям город, находить их прежние дома и слушать семейные истории. Так детский садик, в который я ходила, оказался бывшей виллой одной из гостюющих у нас семей. А наша районная детская поликлиника была когда-то домом другой польской семьи. Было очень трогательно слушать их воспоминания о детстве и становилось больно, когда они рассказывали о вынужденной эмиграции. Ведь наверняка не все хотели покидать свои гнезда. Но Львов в то время уже был советским, а польские и австрийские виллы были национализированы. Еще тогда я осознала, что переселение народов никогда не заканчивалось. Подобная история происходила и в Чехии, в районе Судетов. То эта территория считалась немецкой, то чешской. Поэтому оттуда выселялись то одни, то другие. До сих пор вопрос судетских немцев остается драматичным и до конца не разрешенным в Чехии.

Все эти печальные эмиграционные истории аккумулировались в моей голове и постепенно перестали казаться чем-то из ряда вон выходящим. Поэтому в девяностые, когда страна СССР прекратила свое существование, а жизнь в новообразованной Украине стала невыносимой во многих отношениях, единственным решением для меня была идея о скорейшем отъезде из страны. Выжить в ней было практически невозможно. Я тогда считала, что хуже уже нигде быть не может. Когда живешь среди растущей злобы и ненависти людей друг к другу, экономической разрухи и криминального разгула, невольно чувствуешь себя воином из поговорки «один в поле не воин» и понимаешь, что ничего изменить не можешь, а делать что-то нужно. Ведь у тебя ребенок, и ты не можешь смириться с тем, что он будет расти в деформированном обществе. Да и голодом его заморить ты не имеешь никакого права.

По мере взросления глаза моего поколения открывались все шире и шире. Стали открываться многие негативные составляющие жизни в СССР. Уже мало кто не видел вездесущей коррупции, привилегированного клана членов единственной в стране партии или той неправды, которая печаталась в газете «Правда». Во время перестройки хоть и начались какие-то глобально-положительные изменения, но моя маленькая семья уже тогда почувствовала себя преданной государством. Мы принадлежали к той категории семей, до которых ни старому, ни потом уже новому государству совсем не было дела. Люди какими-то правдами и неправдами узнавали, что в такой-то магазин такого-то района завезут кур и уже с пяти утра там выстраивались очереди. Пустые полки в магазинах стали нормой. Но вместе с тем стали появляться частные мини-магазинчики с иностранными продуктами. Нашей семье (а таких семей было немало в стране) они были совершенно не по карману. Люди «со связями» научились многое «доставать» из-под полы, из-под прилавка, с базы и т. п. Мы с мамой ничего этого не умели. А потом страна и вовсе развалилась. С одной стороны, многим было понятно, что все к тому и шло, а с другой – ощущение неопределенности и хаоса заполняло и ум, и сердце. А изменить ведь ничего не могли. Да и не знали как.

На более высоком, не бытовом, так сказать, уровне после распада СССР впервые организовывались какие-то международные конкурсы и выставки. Поскольку на фоне развала страны стали формироваться самостоятельные государства, стало все чаще появляться громкое слово «международный», которое на самом деле подразумевало прежние советские республики. Да я и сама участвовала в одном из таких «международных» проектов. Назывался он АРИОС. В эту организацию я посылала частями рукопись учебного пособия по мировой художественной культуре, получая жалких двадцать пять долларов при каждом победном переходе на следующий уровень конкурса. И что? В результате в Москву была послана вся рукопись, и после этого никто не вышел со мной на связь. А было обещано издание книги и даже какая-то солидная премия. Моя школа с нетерпением ждала нового учебника. Однако весь этот конкурс оказался сплошным мошенничеством. Ладно я со своим маленьким пособием, но в конкурсе же участвовали ученые, профессора, посылающие туда труды всей своей жизни. Вполне возможно, что книги потом издавались под чужими именами. Я для себя эту тему закрыла, когда узнала, что по тому адресу, где находилась эта ассоциация, уже расположилась совсем другая фирма, и концов АРИОСа невозможно найти.

Не могу сказать точно, что стало последней каплей, но решение уехать становилось все прочнее и прочнее. Бывшей Родины уже нет на карте, а новообразовавшаяся Родина, Украина, начала меня предавать с первых дней своего существования. Кроме экономических проблем пришли и социально-политические, стало нежелательно разговаривать на русском языке, а русский я считала своим родным языком также как и украинский. Стало страшно выходить на улицу, так как почему-то все фонари были разбиты. Бандитизм, рэкет, драки как на улицах, так и в парламенте… одним словом, наступил абсолютный беспредел. Очень часто переименовывались улицы… Улица Мира превратилась в улицу Степана Бандеры, да еще и памятник ему начали на ней возводить. И все это пришло в мой родной и любимый Львов. Националистические настроения всегда были развиты в большей степени на Западной Украине, чем в других ее областях, но чтобы такой разгул и переворот в сознании людей… Для меня это было совершенно непонятно и печально. Я себя с этими энергиями совершенно не ассоциировала. Мне категорически не хотелось идти в ногу с новой Украиной. Я почувствовала себя абсолютно чужой в своем родном городе и стране. Возникло ощущение, что новая Украина наступает на старые советские грабли «до основания мир разрушим, а затем…» Подобных разочарований появлялось все больше и больше. Не только у меня, но и у многих людей тогда возникало желание оставить родные края и начать искать счастье за морем.

Предыдущие поколения моей семьи уже вытерпели достаточно крушений и катаклизмов. Бабушка Лидия спасла трех дочерей в самом начале Великой Отечественной – старшую, Галю (одиннадцать лет), среднюю, Валю, мою маму (четыре года), и младшую, Лилю (два месяца), когда бежала босиком через поля и леса, спасая девочек от разрывающихся бомб над Ровно, где они в то время жили. Эвакуация была поначалу спонтанная, все бежали куда глаза глядят. Дедушка Гриша тогда был в командировке. Он был судьей и его часто вызывали на судебные процессы в другие города. В этот раз он был призван на фронт без возможности связаться с семьей, а в течение войны был несколько раз ранен, но, к счастью, дожил до ee конца и нашел свою семью в целости и сохранности[1].

В те же первые дни войны на украинском фронте погиб мой второй дед (по папиной линии), Владимир. Он был офицером и оказался сразу на первой линии фронта в самом начале войны. Похоронили его в братской могиле в Яворове Львовской области. Вечная ему память. Благодаря поколению наших дедов у нас были, а у кого-то по-прежнему есть родители; благодаря им нашему поколению удалось пожить и в двадцатом столетии, и в двадцать первом. Я действительно переполнена глубокой благодарностью всему поколению, которое спасло, по моему мнению, человечество от фашизма. После войны деда Гришу сначала направили в Днепропетровск, где старшая дочь и осталась, выйдя замуж за своего однокурсника, будущего профессора истории. Затем деда направили во Львов, где он служил директором центральной юридической конторы много лет. Бабуля моя, Лидия, была по образованию медсестрой, но по призванию – прекрасной мамой трех дочерей. Много я наслушалась бабушкиных рассказов о трудностях эвакуации троих детей во время войны и о тяжелых голодных послевоенных временах. Выстояли и выдержали… А когда девчонки повзрослели, то наконец забрезжила надежда на светлые времена.

К моменту моего рождения, случайно или неслучайно, мои будущие родители – мама Валя и папа Виля жили во Львове на одной улице, поэтому их знакомство было практически неизбежным. Ухаживания папы за мамой стали семейной легендой. И балкон он цветами забрасывал, и оригинальные подарки дарил, оказывал всевозможные знаки внимания. Даже женившись, он продолжал маму называть на Вы. Она для него была принцессой и богиней. Тем не менее, когда мне было десять, они разошлись. Мама это объяснила так, что ей надоело папино вранье. Я ничего не поняла, но никогда больше не вникала в причины их расхода, сохранив при этом любовь и к папе, и к маме. С тех пор мы с папой редко общались, но я всегда помнила его заботу, улыбки, прогулки… Скажу честно, меня развод родителей ввел в какой-то ступор. Никогда не забуду бесконечных вопросов любопытных соседей:

– А где твой папа? Что-то мы его давно не видели.

Я либо ничего не отвечала, склонив голову, либо шептала: «Не знаю». Потом пришлось заучить мамину фразу-отмазку «папа в командировке», и вопросы соседей постепенно сошли на нет. Жили мы с мамой очень скромно, даже бедно. Иногда и есть было нечего. Во многом выручали мамины золотые руки: она шила, вязала, перешивала, латала. Думаю, что именно тогда в меня вошли мамины программы типа «вечно нет денег» и «поскребем по сусекам» – эта чисто семейная фраза выражала то, что деньги закончились и нужно просмотреть все карманы, сумочки, заглянуть за диван – а может, где монетка какая завалялась. Вот так…

Второго января тысяча девятьсот девяносто пятого года мне исполнилось тридцать три. Жила я по-прежнему во Львове и работала преподавателем мировой художественной культуры (МХК) в тогда еще русской школе номер сорок пять. Разведенная и освобожденная от эмоционального переваривания обид, накопленных в замужестве, я стала задумываться над тем, как жить дальше. Моей дочке, Сашеньке, уже исполнилось пять лет, а мама только-только вышла на пенсию. В стране, тогда уже несколько лет как независимой Украине, властвовал полный хаос. Ни одну проблему невозможно было решить без взяток. В квартире перестало работать отопление, воду давали по часам. А по вечерам отключали свет. На улицах частенько происходили разборки преступных группировок, а на магазины совершались налеты рэкетиров. Промышленность была разворована и остановлена. В магазинах зияли пустые полки, а там, где хоть что-то было, стояли многочасовые очереди. Я сейчас не говорю о дефицитных товарах. Речь идет о базовых продуктах – хлебе, молоке… Пенсия у мамы, бывшей преподавательницы английского языка, была с гулькин нос, ее только и хватало, что на буханку хлеба да на десяток яиц. Жили на овсянке и так называемом жженом чае (накаляли на газу ложку с сахаром и разбавляли в кипятке). Кстати, сахара в стране было немерено. Некоторым даже зарплаты выплачивали сахаром (а кому-то и велосипедами)… И смех, и слезы. Рубли вышли из обихода, а другие деньги еще никто не придумал. Получали мы в качестве зарплаты купоны. Инфляция росла с такой скоростью, что мы постепенно становились купонными миллионерами при чрезвычайно низкой покупательной способности этих самых купонов. Вот только что бомбы не взрывались над головами.

Итак, в политическом и государственном секторе постепенно поменялось все. Национальным героем стал Степан Бандера, идеологический вождь националистического движения во время Великой Отечественной, с чьего согласия совершались массовые убийства мирных граждан. Стали переименовываться улицы, сноситься памятники, постепенно все русские школы конвертировались в украинские. Права национальных меньшинств стали откровенно попираться. Я понимала, что это было трудное время для государства, но я также понимала, что за основу было взято направление, в котором я не могла и не хотела принимать участие. Кто бы мог подумать, что за пять лет все перевернется с ног на голову. Ведь еще недавно я и подумать не могла, что мне придется решать дилеммы типа быть или не быть, уехать или остаться, купить зубную пасту или туалетную бумагу (на обе потребности не хватало денег), выходить на улицу после шести вечера или нет… Ведь я свою взрослую жизнь представляла совсем по-другому.

Признаюсь, что нашей семье и в Советском Союзе жилось несладко. Родители развелись, когда мне было десять. Маме одной приходилось трудно. Поскольку папа мой был по национальности русский, а мама – восточная украинка, то в семье мы общались то на одном, то на другом языке, преимущественно все же на русском. К моим тридцати годам у меня уже был сформирован круг друзей, в котором были русские, украинцы, евреи, поляки и "метисы" вроде меня. И все мы были «свои», покоряли вместе горы, встречались на днях рождениях, ходили друг к другу в гости без всяких разделений по национальному признаку. Столько чудесных воспоминаний сохранилось у меня с тех пор.

А вот в девяностые не было ни одной сферы в моей жизни, в которой бы было хоть что-то хорошее, кроме друзей. Всем нам тогда пришлось нелегко. Но даже просто моральная поддержка и советы закадычных друзей дорогого стоили. Я очень благодарна судьбе за то, что мы с ними за тридцать постсоветских лет не потерялись, хотя некоторые, включая меня, уже давно живут в других странах. Большинство моих друзей и подруг не поддерживало мою идею покинуть страну, считая, что где родился, там и пригодился. А многие просто не верили, что справлюсь. Мама же моя вела себя как типичные Весы. Сначала она говорила:

– Ирина, так больше жить нельзя, нужно уезжать. Мы погрязли в страшных долгах (тогда цены за коммунальные услуги баснословно выросли). Нам нечем кормить Сашу, да и сами мы практически голодаем. Делай что-то.

Я моментально начинала искать людей, которые были готовы купить нашу квартиру. А через некоторое время в мамином сознании происходила «внезапная модуляция», и она начинала причитать, имея в виду потенциальных покупателей:

– Ира, эти люди нас обманут, заберут у нас квартиру, а потом убьют. А если нет, то как ты собираешься везти деньги через границу? А вдруг у тебя в чужой стране ничего не получится?

Конечно, все эти «качели» и черные сценарии я пропускала через себя и металась от одного решения к другому. Постепенно я приучила себя все меньше и меньше реагировать на мамины страхи и задумалась основательно над тем, куда же ехать. План № 1 был ясен. Это Польша – как раз тот сценарий, который предлагал наш дед Саша. Несмотря на то что звезды, казалось бы, сошлись именно на этом плане, что-то мне подсказывало, что в этом случае все будет зависеть от действий и решений Александра Генриховича. Он, конечно, был очень надежным человеком, но страхов и сомнений в нем было не меньше, чем у моей мамы. А жить в вечной неуверенности мне совсем не хотелось.

План № 2 – это Греция. Туда в начале девяностых уехала моя очень близкая подруга, Наташа, она же крестная мама моей Сашеньки. Познакомилась она с греком в самолете. А через какое-то время он прилетел во Львов и попросил ее руки у родителей. Все происходило так стремительно, что в голове события не успевали укладываться. Через год после переезда Наташа подготовила план нашего с Сашей перемещения в Грецию. Помогла с визой, оплатила билеты, все лето меня настраивала на поиски нового партнера, с которым бы я могла построить гармоничные отношения и остаться жить в Греции. Но этот план тоже не удался. Позже объясню почему.

План № 3 – Канада. У мамы к тому времени многие ученики, ставшие друзьями, уехали именно туда и писали ей о разных возможностях и государственных иммиграционных программах, главным образом касающихся трудовых виз. Но, к сожалению, для меня среди профессий, востребованных в Канаде, места не было. Требовались массажисты, повара, медсестры, а моей специальностью было музыковедение. Я тогда оказалась не готова менять свою специализацию. Видимо, слишком много гонора во мне было. А с эгом своим бодаться непросто, особенно по молодости. Ведь для этого понадобилось бы на пару лет включиться в новое обучение и освоение новой профессии. Да и от ощущения того, что пришлось бы опуститься на ранг ниже, что греха таить, мне становилось нехорошо. Многие, кстати, тогда покупали себе дипломы. Коррупция у нас цвела и при старом режиме, а при новом окрасилась еще более буйным цветом. Для меня все это было неприемлемо, противно и омерзительно. Эти игры не для меня.

И, наконец, план № 4 – Чехия. Там у меня жила еще одна подруга, тезка Ира. Ее мама когда-то давно вышла замуж за чеха и уже к тому времени лет десять там жила. С Ирой мы дружили с первого курса музучилища. Она со мной ходила в наш первый туристический поход в Карпаты. Ее этот спортивный вид отдыха не увлек, а вот я влюбилась в горы навсегда. Еще перед развалом страны она решила уехать к маме и официально оформить ПМЖ в Чехии. Подготовка к отъезду происходила на моих глазах и с моим участием. Они нажили с мамой столько добра, что пришлось заказывать два контейнера. А бюрократии сколько было в связи с отъездом, беготни по разным инстанциям… просто уму непостижимо. При проводах на вокзал и Ира, и ее мама, Алла Ивановна, выражали надежду, что и я когда-нибудь решусь и перееду к ним в Чехию. Но к осуществлению этого плана я тогда тоже еще не была готова.

Постепенно мы с мамой погрязли в невероятных долгах, цены на свет, газ и прочее росли не по дням, а по часам, и мы стояли перед выбором либо продавать эту квартиру и покупать меньшую с доплатой, либо продавать квартиру и уезжать в другую страну. Я настаивала на втором варианте, так как первый решил бы проблемы лишь на какое-то время. Так мы стали искать покупателя нашей квартиры, а я начала изучать чешский язык. План № 4 казался самым реалистичным, но окончательное решение еще не созрело.

Тридцать лет спустя…

Сегодня, вспоминая события девяностых на Украине, я по-прежнему считаю, что поступила соответственно сложившейся ситуации, покинув страну навсегда. Наблюдая за всем, что там происходит уже издалека и с временной дистанции в тридцать лет, я считаю, что Украина не справилась с задачей создания независимого государства. Полагаю, что сегодняшней войны могло бы не быть, если бы вовремя были приняты другие решения. Ведь той же Чехословакии удалось решить возникшие в стране конфликты мирным путем, разделившись на Чехию и Словакию. Кому-то это нравилось, кому-то – нет, но ведь не пролилось ни единой капли крови. Украинско-российский конфликт зашел, однако, в абсолютный тупик, и война забирает огромное количество жизней, а миллионы людей покидают Украину, спасая жизни своих близких. Страшно и то, что подрастает поколение, первыми воспоминаниями которых станут звуки взрывающихся снарядов. И это в двадцать первом веке. С одной стороны, у сегодняшних мигрантов нет времени продумывать варианты спасения. Но, с другой стороны, доступ к информации стал намного проще. Вездесущий интернет, небывалая шкала коммуникационных платформ и социальные сети дают возможность людям очень быстро сориентироваться в ситуации и предпринять соответствующие шаги. А кроме того, вся мировая общественность подключилась к помощи эмигрантам с Украины. Я имею в виду жилье, финансовую поддержку и другие социальные услуги, предоставляемые как Россией, так и Европой.

Совсем по-другому выглядит эмиграция из России. Антироссийские настроения, доминирующие сегодня в Европе, диктуют новые правила. Далеко не всем российским гражданам предоставляют возможность работать, учиться или жить за рубежом. И этот фактор нужно также учитывать, принимая решение о переезде. В любом случае причины миграции совсем не обязательно должны быть связаны с войной или политическими взглядами. Речь сегодня может идти о восстановлении семьи, перспективной работе, учебе или лечении. Многие сегодня осуждают любую эмиграцию, считая ее, как в старые советские времена, предательством, проявлением слабохарактерности и еще бог знает чем. Есть люди, рассуждающие черно-белым образом, не допуская оттенков и вариантов. Но, к счастью, сегодня все чаще встречается и другая категория людей, считающая миграцию вопросом свободного выбора и смелости. Если включать стратегическое и критическое мышление, то решение уехать или остаться стало принимать легче.

Совсем недавно брат Володя, живущий много лет в России, спросил меня о том, почему мы тогда, в 90-е, не уехали в Россию. А ответ прост: уезжали, куда ближе и дешевле; да и в России в те смутные времена стабильности было наверняка не намного больше, чем на Украине.

* * *

Задумываясь о стратегиях, связанных с принятием решения о переезде в другую страну, я бы порекомендовала следующее:

• прислушиваться к советам других беспристрастно. Как можно меньше включать эмоции и даже рацио, и как можно больше прислушиваться к тому, что подсказывает сердце. Импульсивное принятие решений может привести к ненужным психологическим травмам;

• любую информацию нужно проверять и перепроверять;

• рассматривать несколько планов и сравнивать их по мере возможности, взвешивая плюсы и минусы каждого;

• не позволять другим принимать решения за вас;

• постараться не надевать ни розовые очки, ни сапоги того самого кота, которому удавалось совершать невозможное;

• быть готовым к тому, что, возможно, придется менять профессию или начинать с работ, не требующих квалификации;

• изучать языки (в моем случае их было несколько) и не бояться делать в общении ошибки. Возможность хоть как-то выразить себя гораздо важнее.

Фрагмент моей родословной (материнская линия)

Моя семья

У меня появилась очаровательная дочурка Сашенька