Читать книгу Высокие белые облака. Роман-мозаика - Ирина Прони - Страница 5

Строительство города Комсомольск-на-Амуре началось в тридцатые годы в соответствии с государственной стратегией осваивания и заселения Дальнего Востока. Не стоит сразу говорить о каторжном труде советских заключенных. Основу города закладывали не они. И в процентном отношении они были здесь не столь многочисленны. Комсомольск с самого начала планировался именно как город, имеющий важное для страны промышленное и географическое значение. Многое делалось, чтобы привлечь туда специалистов, и чтобы люди ехали в далёкий край добровольно. Первопроходцами в тайге были именно комсомольцы, а также вольнонаёмные строители, прибывшие сюда на берег Амура по оргнабору на год раньше всех остальных.

Зачем на Дальний Восток поехал по призыву Петр Григорьевич Ахмылин, оставив жену с тремя детьми (полтора, пять и двенадцать лет), а также мать «иждивенку», как тогда называли тех, кому советская власть не считала нужным платить пенсию? На этот счет есть две версии, обе высказанные гораздо позднее того, когда все это случилось.

Первая версия от Домны Георгиевны:

«Он хотел просто сбежать от нас. На Дальнем Востоке он побывал до этого дважды. В первую мировую войну он служил там офицером, а в Гражданскую воевал на стороне красных. Он много знал об этом крае, ему там нравилось. А тут такая возможность, как государственный призыв, он взял, да и уехал».

Возможно, что-то и так. Отношения Домны Георгиевны и Петра Григорьевича были сложными, и в них прослеживается отпечаток времени. Идеи о свободе, о равенстве женщин и мужчин, о материалистической значимости человека на фоне природы, дарвинизм, атеизм – все это влияло и своеобразно преломлялось в бурной незаурядной натуре Петра Григорьевича. Бабушкины объяснения его поступка, навеянные скорее обидами, имеют слабые места. Спрашивается, а зачем он их все-таки вызвал к себе на Дальний Восток? Что бы ему там не радоваться свободе от семейных уз?

Есть и другая версия его старшей дочери Анны (моей мамы):

«Я училась в младших классах школы, мы жили в Уфе. Было очень тяжело, постоянный голод. Мои родители переехали в село, где мать учительствовала, а отца назначили председателем сельсовета. Начал он со свойственным ему энтузиазмом, но быстро осознал, что это не его. Его, человека склонного больше к собственной инициативе, чем к строгой дисциплине, многие обязанности тяготили. Он не был членом партии, но был обязан выполнять соответствующие его должности предписания, связанные, как правило, с какими-то принудительно-насильственными мерами. Я помню, как в нашем селе закрывали церковь. Собралось много народа, все стояли и с деревенским любопытством смотрели, как два человека, приехавших из города, грузили на телегу церковное имущество. Конечно, отец как председатель сельсовета присутствовал при этом и чем-то руководил. Он, как многие, кто в те годы изучал в университете естественные науки, был атеистом. Но даже он, сам, не ходивший в церковь, ужаснулся неожиданному святотатству иных сельчан, начавших выбрасывать иконы из своих домов. Он громко прикрикнул на мальчишек, которые, похватав крупные иконы, стали съезжать на них, как на досках, со снежной горки. (Прости, Господи, люди твоя! Сами не ведают, что творят.)

В это время по стране в деревнях шла коллективизация и массовое раскулачивание. Людей выгоняли из своих домов и отправляли целыми семьями в Сибирь. Очевидно, отец хорошо знал, что все это неотвратимо приближается к нашему селу. Но уж в этом-то он участвовать никак не мог! Бросил свой сельсовет и подался на Дальний Восток. Уехал он действительно неожиданно, ничего толком не объяснив. Коллективизация началась меньше, чем через месяц после его непонятного отъезда. Летом он прислал вызов нам».

Хозяйственное и культурное обустройство Дальневосточного края определилось в 1930 году специальным постановлением Совета народных комиссаров СССР. В селе Пермское на левом берегу Амура было решено построить судостроительный завод, а в районе нанайского стойбища Дзёмги – возвести завод авиационный.

Первый эшелон рабочих-строителей и инженерно-технических специалистов прибыл на стройку Амурского судостроительного завода на двух пароходах 10 мая 1932 года, а в декабре этого года село Пермское Нижне-Тамбовского района Дальневосточного края по постановлению ВЦИК было преобразовано в город Комсомольск-на-Амуре.

Ахмылины приехали на Дальний Восток, когда там на основе нескольких деревень начали строить город Комсомольск-на-Амуре, и с этим краем связана вся их дальнейшая жизнь. Село Нижняя Тамбовка было частью большой стройки. В бараках и сельских домах жили не только селяне, а также люди, прибывшие возводить новый город.

Пётр Григорьевич был директором большой школы, где днем учились дети, а вечером продолжали свое образование взрослые. В Нижней Тамбовке располагалась больница, детдом и клуб. Домна Георгиевна вела уроки в школе и работала в детском доме. Для жилья им была предоставлена сельская изба с землей для огорода. Они все почему-то мало вспоминали этот период.

Можно уехать далеко-далеко, но от судьбы, как говорится, не уйдешь.

За Петром Григорьевичем пришли в школу и взяли его прямо с урока, шел 1938 год. Домну Георгиевну через два дня уволили с работы как жену «врага народа». Явились домой с обыском. Что могли найти рьяные опричники сталинского режима в бедном с материальной точки зрения деревенском доме, где жила учительская семья?! Однако нашли. И конфисковали. Объектом конфискации стали книги из серии «Библиотека всемирной литературы», издаваемой по инициативе Горького. Книги Домне Георгиевне недавно прислали из Москвы. Она получила их как подарок-награду от наркома просвещения, о чем свидетельствовала собственноручная дарственная надпись наркома на первом томе, а также его факсимиле на каждом последующем.

Потерявши голову, по волосам не плачут. Утрата книг была не главной трагедией в сравнении с тем, что ожидало семью дальше. Старшую дочь Анну, уже студентку хабаровского медицинского института, собирались выгнать их института как «дочь врага народа», но ограничились тем, что на комсомольском собрании исключили из этой организации. Это было не полной мерой возможного наказания за отца. Ей повезло, так как в это время вышел указ, что сын (дочь) за отца не ответчик.

Через свою подругу-красавицу Веру, имевшую в поклонниках какого-то начальника из «органов», Анна пыталась выяснить что-нибудь об отце. От этого ответственного лица Анна получила доверительный совет, от которого содрогнулась: «Ничего не предпринимай, погубишь всю семью. Все равно ничего не выяснишь. У тех, кто работает в „органах“, свои обязанности. Есть планы и проценты, которые они должны выполнять».

Так что про планы и проценты Анна узнала еще до того, как начали развенчивать культ личности и разъяснять народу механизм репрессий.

Домне Георгиевне с двумя младшими детьми и свекровью жить, не имея работы, было совершенно не на что. Уехать некуда, да и невозможно. Перебивались кое-как со своего огорода. Дошли до голода и полного отчаяния. «Давай, Доня, натопим печь на ночь, да закроем заглушку. Уж очень детей жалко, как они мучаются». Как же испугали Домну такие слова верующей свекрови! «Молитесь лучше за всех за нас!» – ответила она ей.

Что же помогло: молитвы бабушки Евдокии (она всю жизнь была очень религиозна) или то, что Домна Георгиевна в соответствии с модными веяниями своей молодости не взяла фамилию мужа, а осталась и в замужестве Гусевой. Через несколько месяцев ее вызвали на работу. В конце концов, ведь должен был кто-то в далеком краю в тяжелых условиях учить детей! Никаких сведений о том, где Ахмылин, что с ним, они не имели.

Как сложились обстоятельства у Петра Григорьевича, можно узнать из его письма, написанного им спустя двадцать лет его коллеге и другу Василию Степановичу Семенову, также прошедшему жернова ГУЛАГа. Это письмо на двенадцати тетрадных страницах, где в свойственной дедушке ироничной манере рассказано о прошлом, а также ещё одно – ответное письмо Василия Степановича хранились у моей мамы в семейном архиве в отдельной папке. Написаны оба письма уже после того, как народу объяснили и про проклятый «культ личности Сталина» и про злодея Берию, и когда стало возможным разыскивать своих родных или пытаться что-то узнать об их судьбе.

Теперь эти письма у меня. Вот они:

Комсомольск, 30 марта, 58 года

Дорогой Василий Степанович!

Привет, привет и еще раз привет!

Отвечаю на твое январское письмо. Вот моя краткая биография за период от Хабаровской тюрьмы, куда я попал после ареста, до сего дня. Из тюрьмы отправили меня этапом на пароходе, очень комфортабельно: с охраной у дверей и окон. Представь себе мое удивление, когда нас высадили на пристани… в нашем Комсомольске. Встреча со знакомым городом была очень теплой: кругом оцепление и свора собак. Пока нас считали, проверяли, вели по городу, совершенно стемнело. И конвой и мы сбились в единую толпу. Не разберешь, кто кого ведет. Шли от города 9 км. Ночью разместили нас всех в один барак, при проверке все оказались на лицо. На другой день нас покормили (не каждый же день есть!). Через два дня отправили небольшую партию (и меня в том числе) пешком по насыпи с не проложенными шпалами и рельсами за 50 км. от города. Ночевали в пути. На новом месте шла отсыпка насыпи, валка леса и другие работы. Нормы я выполнять не мог, поэтому питание мое было очень скудным. Я вскоре заболел цингой, и меня отправили в лазарет. Лечение было примитивным, залечивали в основном язву на ноге. Зимой меня направили в колонну выздоравливающих, и мне по счастливой случайности удалось попасть в бригаду бетонщиков. Я грел воду в котлах, имея готовые дрова, и даже снег в котлы загружали отдельные рабочие. Все было бы хорошо, и получал бы я стахановский паек, но у меня в «личном деле» была отметка: КРТД. Что означает – контрреволюционная троцкистская деятельность. Почему такая отметка, не знаю. В процессе следствия и суда об этом и разговора не было. С такой кличкой на праздники 1 мая и 7 ноября меня сажали в карцер со штрафным пайком. 7 ноября я запротестовал и отказался выходить на работу. Сидел до 9 ноября. Было холодно, в щели задувал снег, но я держался. Не знаю, чем бы кончился мой протест, если бы не дело случая. Еще раньше, до этого, я заболел на работах. Конвоиру принесли обед, и он сказал рассыльному: «Забери эту падаль, а то еще сдохнет здесь». Меня повели в колонну. Конвоир шел впереди, я сзади. В кювете при дороге я заметил газету, осторожно, крадучись, подобрал и спрятал в штаны. В бараке развернул её, стал читать, и на первой странице увидел знакомые лица с надписью «лучшие учителя школы N 17». Среди них была моя жена. Так я узнал, что мои близкие не арестованы вслед за мной.

В лагере, как ты знаешь, командный состав из воров и казнокрадов. Один такой экспедитор расконвоированный взялся доставить родным мое письмо. Он это сделал и моя семья, наконец, узнала, где я и за что. Мать после получения моего письма решила повидать меня лично. И вот во время моего ноябрьского протеста, сидя в карцере, я увидел через щель между бревнами, как брела моя мать по снегу. Вот это и послужило для меня переломом. Свидания, конечно, не дали. Но я её видел, и из карцера вышел. Даром мне этот протест не прошел, меня направили в штрафную колонну, а с ней на Колыму. Рассказывается все быстро, но это был уже май 1940 года. К этому времени я побывал на многих работах: на отсыпке насыпи, на укладке шпал, на корчевке леса. Был плотником, сапожником. Когда везли на поезде, вдруг на одном из перегонов на станции звякнул замок, вагон открылся и раздался вопрос: «Бетонщики есть?» Я же был раньше в бригаде бетонщиков, почему бы мне и не стать бетонщиком? «Есть!», отвечаю я. «Выходи!». Так меня отправили обратно, не доехал я до Колымы. Когда я был в стахановской бригаде бетонщиков, я видел, как кладут камень с бетоном. Не так уж много надо было иметь сноровки. При некотором соображении плюс нахальство, и из меня получился десятник по бетону. Но долго побыть им мне не пришлось. Вдруг пришло определение Верховного Суда СССР: «Дело за отсутствием состава преступления прекратить. Обвиняемых Зварковского и Ахмылина из-под стражи немедленно освободить». Определение Суда было датировано 25 февраля, и меня «немедленно» освободили 25 июня. А Зварковского нашли на Колыме годом позднее.

После освобождения ехать в Нижнюю Тамбовку я отказался. Не хотелось сталкивать лицом к лицу со «свидетелями по моему делу». Я стал преподавателем в Комсомольском судостроительном техникуме, довольно крупном учебном заведении на Дальнем Востоке. Сейчас вышел на пенсию. Получаю 633 рубля и живу большей частью в 35 км от города, где имею пчел и столярную мастерскую. В город приезжаю редко, раз в месяц, а то и в два. Жена тоже получает пенсию, но работает. Она имеет Орден Ленина, значок «Отличник народного просвещения», звание Заслуженная учительница. Получает пенсию 734 руб.

Ну, я расписался! Думаю, ты на меня за это сердит не будешь. Вот уж встретимся и наговоримся! Если это удастся, то берегись – раздавлю в своих объятьях.

Твой Петр

Приведу здесь и ответное письмо Василия Степановича Семенова, написанное перьевой ручкой на тетрадных листках:

Дорогой друг, Петр Григорьевич!

Сегодня получил твое письмо, что со мною сделалось! Все, из чего часть забыл, а остальное постепенно тоже забывается, вдруг воскресло. И стало так жаль всего. А главное, появилось сильное желание увидеть своих настоящих друзей. У меня их было немного. А осталось, и того меньше. Ты, Петр Григорьевич, занимаешь самое первое место! Я потерял всякую надежду узнать о тебе что-нибудь, и вот вдруг через 19 лет, разделяющие нас, это письмо! Прочитав, я был готов лететь к вам, если бы это было возможно. А как захотелось поговорить, посидеть с твоей семьей. Да что поговорить, я бы хотел жить рядом с вами. И это общение принесло бы мне некоторое утешение взамен многого утраченного. Как мне согревают душу воспоминания!

Да, Петр Григорьевич, тебе против меня повезло. Я прошел все стадии, а тебе пришлось испытать только половину. И, слава Богу!

Дорогой Петр Григорьевич! Если можешь, ответь на мои вопросы. Не знаешь ли ты, как сложилась жизнь Борзовой Лизы, она была учительница первых классов. Я ее любил. Что с ней?

После моего ареста моя комната осталась без надзора. Не слышал ли ты от людей, куда ушло все содержимое? Говорить о вещах – глупость. Не они меня интересуют. У меня были хорошие фотографии отца и матери. Может, они сохранились каким-то чудом.

Теперь о себе. В 1946 году меня освободили, и я снова стал гражданином. Гражданином с паспортом, но без диплома и без права выезда из сибирского города Мариинска. На работу не принимают. Как скажешь какому-нибудь директору школы, что сидел по 58 статье, так словно удар обухом по голове. Так я ходил от одного к другому, проживая деньги и доедая свой лагерный хлеб, что выдали мне при освобождении. Был сентябрь, погода на мое счастье теплая. Стал я ходить спать около одного болота. Так жил месяц. Но вот у меня все кончилось, и деньги, и еда. Что делать? Пошел я в органы, какие, ты догадываешься. Там мне ответили, что они не дают рекомендаций на устройство. Вернулся я опять к своему болоту в камыши. Есть хотелось, и пошел я в поле накопать себе пустой картошки. Скажу честно, я не прятался, когда воровал картошку. Даже хотел, чтобы меня осудили вновь. Там все-таки крыша над головой и какое-то питание. Но ничего не случилось. Так на картошке без соли я прожил еще 20 дней. Днем я ходил по городу. Однажды мне вдруг пришла мысль заработать рисованием. На заборе висела старая афиша, я сорвал ее. С обратной стороны она была чистая. Усевшись на тротуаре, я стал предлагать прохожим нарисовать их углём. Кто-то согласился. Это было время выборов. Один полувоенный гражданин обратил внимание на мое рисование и предложил мне нарисовать портрет депутата – звеньевую из одного сибирского колхоза. Я согласился с радостью и с жаром отдался работе. Портрет был готов, мне заплатили хорошо, но не деньгами, а продуктами. Я сказал своему благодетелю, что не могу принять такую плату, так как живу на болоте, и все это у меня там пропадет без пользы. Это решило мою судьбу. В тот же вечер я был вызван к управляющему местным межрайторгом, и от него я получил работу. Мне дали помещение, которое до этого пустовало, и я открыл в нем художественную мастерскую. Некоторое время работал один, затем довел мастерскую до 12 человек. Начальство было довольно моей работой, а заказчики всегда в восторге. На работе через клиентов мои знакомства расширялись. Слух о нашей художественной мастерской дошел до Новосибирска (наш областной центр). Меня пригласили в Новосибирск и предложили расписать вокзал. Я согласился и со своей бригадой целый год работал над росписью вокзала. Это очень громадное здание. Нам хорошо заплатили. Лично я получил тогда 68000руб. Я стал походить на человека. Купил себе дом, женился. Жена у меня – инженер. Она была выслана из Москвы и в войну работала на одном эвакуированном заводе. После, когда завод вернулся из Сибири, она получила назначение на один из заводов в Пензенской области. Так вместе с ней я оказался там, где сейчас живу. Работаю не учителем, а художником. Иногда преподаю на курсах по подготовке в ВУЗ. Теперь, дорогой Петр Григорьевич, я опять «чистый» человек, т.е. я и грязным никогда не был, это меня сделали таким по бумагам. Меня теперь полностью реабилитировали. Прислали мне мой диплом об образовании. Весь срок записан как трудовой стаж.

Живу я теперь в хорошей квартире со всеми удобствами. У меня двое детей: сыну 9 лет, а дочке два года.

О себе пока хватит. Большой привет Домне Георгиевне!

Пиши, Петр Григорьевич! Всегда отвечу.

Не стану анализировать обстоятельства, связанные с ГУЛАГом.

Писатели Шаламов, Домбровский и, конечно, Евгения Гинсбург сделали это блестяще художественно и убедительно документально.

В нашей семье эта тема была обсуждаемой и важной. Позднее вспоминали и библиотеку Домны Георгиевны, конфискованную в 1938 году. За что же все-таки «арестовали» и Пушкина и Толстого? Бабушка всегда находила простые объяснения: «Кому-то из начальников захотелось иметь эти книги у себя». Моя мать была склонна видеть политический подтекст: «Кто-то из авторов, включенных в эту библиотеку, был запрещен. Все время появлялись списки запрещенных писателей. Особенно поэты им были не по душе».

Но кто именно из писателей или поэтов заставил все прочих, включенных в «Библиотеку мировой литературы», одобренную Горьким, оказаться в темном подвале спецхрана или сгореть в уничтожающем костре? Ответ нашелся в годы перестройки и гласности. Нарком просвещения Бубнов Андрей Сергеевич, от имени которого Домне Георгиевне была подарена библиотека, и чья личная подпись стояла на одном из томов и факсимиле на прочих, был сам ко времени ареста Ахмылина уже не только арестован, но и расстрелян. Из-за его подписи и не пощадили мировую литературу.

Андрей Сергеевич Бубнов имел яркую революционную биографию, насыщенную активной деятельностью во имя светлого будущего человечества Широта его партийного кругозора определялась опытом его борьбы. С 1929 по 1937 год – он Нарком просвещения. Занимался ликбезом, обеспечивающего ликвидацию массовой безграмотности народа. Нарком ратовал за обязательное начальное образование, а также за необходимый определённый уровень политехнического образования. Способствовал созданию издательства детской литературы. В 1937 году он был арестован за антисоветскую деятельность, приговорён как «немецкий шпион» к смертной казни. Расстрелян и захоронен на полигоне «Коммунарка». В марте 1956 года реабилитирован и восстановлен (посмертно) в партии.

В 1984 году была выпущена почтовая марка СССР, посвящённая Бубнову.

Моя мать всегда восторгалась своим отцом, говорила, что он был человеком увлекающимся и незаурядным, и в увлечениях добивался многого. Пётр Григорьевич очень любил природу, блестяще знал животный и растительный мир Дальнего Востока. Тайгу он выучил настолько, что запросто водил в походы своих студентов и даже иногда шел по тайге в качестве проводника с геологами. Он был членом Всероссийского географического общества. Большая часть населения нашей страны, как в довоенный период, так и позднее жила или, правильнее сказать, выживала за счет личного подсобного хозяйства. Люди старались по возможности иметь огородик для собственной картошки или сарайчик, чтобы держать кур и поросенка. Может быть, отсюда неистребимая любовь народа к дачам, где всегда что-то выращивают, сеют и сажают.

Огородик и сарайчик были и у наших дальневосточников. Пётр Григорьевич выращивал картошку и необыкновенно крупный золотистый лук, что было очень важно для Дальнего Востока с постоянной нехваткой витаминов. Был период, когда он увлекся курами, где-то раздобыв особые разновидности. В сарае, где топтались куры, вышагивал и гордый красавец петух с большим пышным разноцветным хвостом.

Бабушка держала козу Белку как кормилицу для меня, так как я иногда подолгу жила у них. Был и козел по имени Яшка, который, видимо, неплохо справлялся со своими природными обязанностями, так как у Белки бывали и козлята, и молоко. Яшка свободно гулял по округе, Белку тоже не всегда ограничивали домашним режимом. Она очень любила бабушку и ходила всюду за ней как собака, даже встречала ее после работы. Школа была не так далеко, коза знала дорогу и каким-то образом чувствовала время окончания уроков. Она знала также окна класса Домны Георгиевны на первом этаже двухэтажного здания. Придя к школе, Белка сначала просто стояла, а затем, когда ей начинало казаться, что время ожидания затягивается, подходила к окну, забиралась передними ногами на низкую завалинку и к большой радости учеников заглядывала в класс. Увидев свою хозяйку, она громким блеянием призывала ее идти домой.

В 1938 году Сергей Герасимов снял фильм «Комсомольск» о героической советской молодёжи, строившей на Дальнем Востоке новый город. Сцена из фильма: парень и девушка идут по таёжной просеке, и девушка говорит парню:

– Пока здесь ничего нет, но скоро появится город. Вот здесь, например, будет проспект Ленина.

Многие кадры режиссёр снимал натурально на месте. И молодые герои его фильма на самом деле шли по просеке, где в дальнейшем должен был возникнуть широкий проспект. Однако планы такой застройки начали осуществляться только в конце сороковых годов после окончания войны.

Домне Георгиевне, как одной из первых получившей на Дальнем Востоке Орден Ленина, дали в новом доме большую комнату с двумя окнами, выходящими на проспект Ленина.

С сельской жизнью было покончено. Домна Георгиевна, Петр Григорьевич и бабушка Евдокия зажили с невиданным комфортом: отопление, канализация. «Но самое главное – это комната ванная! Удобней, чем земля обетованная» – постоянно цитировали они стихотворение Маяковского. Над огромной белой ванной нависали два медных крана, из одного при повороте вентиля гулкой сильной струей била холодная вода, а их другого – кипяток, сразу же наполнявший помещение ванной комнаты облаками пара.

«В рубашку чистую – влазь! И думаю: – Очень правильная эта наша советская власть». – Это стихотворение Маяковского «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру» все знали наизусть.

Когда меня привозили к ним из Советской Гавани, мне нравилось подниматься и спускаться на гулком лифте, но еще больше нравилось сидеть в комнате на широком подоконнике и смотреть на широкий проспект с высокими домами, на спешащих куда-то людей, на проносившиеся машины. Особенно в дождливую погоду: зонты, плащи, и звуки от шуршания шин по мокрому асфальту. Это настраивало на задумчиво-лирический лад, и я даже сочинила песню, которую любила напевать сама себе: «Окошки, окошки, окошки глядят, / Колёса, колёса, колёса спешат…»

И тут в многоэтажном доме Пётр Григорьевич приспособил к подоконнику свой первый улей. Позднее пчёлы стали главным и самым успешным жизненным увлечением Петра Григорьевича. Он построил в дальневосточной тайге хорошую пасеку. Но первый свой улей он обустроил именно здесь на главном проспекте города! Безграничное творческое трудолюбие!

Среди тех, кому предоставили жилье в огромном престижном доме на главном проспекте, было немало больших чинов из НКВД. Домна Георгиевна с большой осторожностью относилась ко всякому начальству, а с этими людьми предпочитала держать дистанцию. Комнату напротив в их коммунальной квартире занимал одинокий мужчина, постоянно, находившийся в разъездах. А за стеной в двух смежных комнатах поселились соседи, с которыми Ахмылиным не повезло. У соседей был сын-подросток, которого они постоянно громко ругали и даже били. Все семейство, когда было в сборе, ругалось между собой. Активной участницей всех семейных склок была мать соседа.

Зинаида Власьевна пребывала в постоянной боевой готовности разоблачить всех и поставить каждого на свое место, определяемое ею.

– Вот Вы, Домна Георгиевна, учительница, – говорила она напряженно обличительным тоном, словно, уже фактом своей профессии та была чем-то виновата перед ней. – Вот Вы учительница, а я в молодые годы на пристани мешки носила.

В этой фразе было столько упрека, словно, Д.Г. лично, в давние года взвалив на бедную девушку тяжелые обязанности, сама наслаждалась жизнью.

– У меня головные боли, – жаловалась она бабушке, – а врачи ничего не находят.

В адрес врачей следовали также неодобрительные высказывания и обвинения.

В эти годы моя прабабушка Евдокия была уже сильно немолодой и довольно замкнутой особой. Жизненные потрясения и полная утрата благополучного социально-материального положения не способствовали изменению её характера в лучшую сторону, и ей пришлось смириться с нищетой, в которой она оказалась. Она попала в категорию «иждивенка», так обозначались люди, которым государство не выплачивало пенсии. Услышав в очередной раз обвинение-брюзжание в адрес врачей, которые «ничего не находят», она неожиданно заявила соседке да таким тоном, как если бы барыня выговаривала холопке:

– Тебе нужно от бескультурья полечиться, тогда и голове легче станет. У тебя в ней все трещит от крика и злости. Так и удар может хватить. Если научишься здороваться и говорить «спасибо» и «извините», то обязательно полегчает.

Услыхав от всегда замкнутой Евдокии Николаевны такой диагноз и рекомендации, Зинаида опешила.

– А что мне здороваться? В квартире я всех постоянно вижу, и что теперь каждый раз «здравствуйте»? А спасибо мне некому и не за что говорить! – но все это было сказано на несколько тонов ниже обычного уровня скандальности.

Да, Евдокии Николаевне, очевидно, её давнишние капризные заказчицы, желавшие иметь тонкую талию, были симпатичнее, чем бывшая грузчица из приволжской деревни. Что касается Петра Григорьевича, то он по манере соседей разговаривать даже друг с другом подавляюще приказным тоном и еще по каким-то чертам их поведения, к сожалению, знакомым ему по прошлому лагерному опыту, заключил, что сосед и его жена служат не в аппаратной структуре органов, а имеют отношение к тюрьме.

– Привел мне Бог поселиться под одной крышей с вертухаями, – иронизировал он.

Вертухаями лагерные заключенные называли надзирателей.

Впрочем, Пётр Григорьевич мало бывал дома. Все каникулы и отпуска он проводил в походах по Дальневосточному краю, а позднее, выйдя на пенсию, соорудил в тайге пасеку, которой с увлечением занимался все ещё отпущенные ему жизнью годы.

К своему семидесятилетию Домна Георгиевна получила, наконец, отдельную однокомнатную квартиру. Важное событие! Она была тронута и горда таким подарком со стороны власти. Но Пётр Григорьевич все равно предпочитал жить в тайге. В город приезжал получать пенсию. Купив необходимое, с легкостью тратил оставшиеся деньги на выпивку, всегда огорчая жену своими двумя или даже тремя запойными днями.

– Доня, не расстраивайся, – успокаивал он жену, – я пью только с друзьями.

А с кем мне в тайге выпивать? С пчелами или с таёжным медведем? Он хоть и охоч наведаться на пасеку, но не пьющий.

Он рассказывал также о медведице, которая, заявляясь на пасеку, умело вскрывала понравившийся ей улей. Она была аккуратна и спокойно брала лапой из улья мёда ровно столько, сколько ей было нужно. Пасечник не прогонял её. Ведь медведица, как таёжная хозяйка, могла рассердиться и в гневе разорить всю пасеку.

У моей мамы и ее младшей на восемь лет сестры, моей любимой тети Вали, совершенно разные по эмоциональности воспоминания об отце.

Анна:

– Отец мог за одну ночь написать для школьной самодеятельности пьесу по какой-нибудь книге, что ребята учили в школе, и потом поставить с ними этот спектакль. Он со всеми легко общался и умел оставаться жизнерадостным человеком.

Валя (с оттенком осуждения):

– С кем он только не пил! А ведь их с мамой в городе все знали, они были на виду. Мать – заслуженная учительница, он сам – завуч в техникуме. И что же: то он пьет с каким-нибудь начальством, то с кем-то из местной городской богемы. А то и с истопником котельной спустит все деньги на выпивку.

Анна:

– Выпивать отец начал уже после войны. Но тогда многие в это ударились. До войны пили меньше. С людьми он со всякими общался. Но стукачей и предателей не переносил.

Валя:

– Какое-нибудь торжественное мероприятие в городе, и конечно, их обоих обязательно приглашают. Мать сидит в президиуме, а отец в это время с кем-то в буфете выпивает.

Анна:

– Какой он оборудовал в техникуме химический кабинет, такого у нас и в мединституте не было! Будучи натурой артистичной, так умел опыты демонстрировать, словно фокусы показывал. Студенты их хорошо запоминали.

Среди перечня обид, высказанных младшей дочерью в адрес отца, прозвучало и имя Фенька. Фенька, местная деревенская оторва, то ли просто какая-то шалава. Пётр Григорьевич исчез из дома на сутки или двое и был замечен, (ладно бы кем-то посторонним, а то, как, на зло, именно младшей дочерью, находившейся в ранимом подростковом возрасте) плывущим в лодке по Амуру, с этой самой Фенькой.

Но не будем никого судить. В конце концов, феньки, мурки, виолетты и разнообразные дамы с горностаями (и без) всегда найдутся. Для чего? Посылаемое искушение-испытание? Необходимость оторваться и забыться? Внести в жизнь разнообразие лихим загулом? Выражаясь поэтично, «я в весеннем лесу пил березовый сок, я с певуньей в стогу ночевал», или по-другому, вроде как, «а я кручу напропалую с самой ветреной из женщин, я давно хотел такую, и не больше, и не меньше».

Никого судить не будем. Пусть каждый сам решает и отвечает за себя. Не наше дело выносить приговоры, глядя на это со стороны сквозь объемную призму времени.

Некоторую объективность в весьма противоречивые суждения сестер внесет мнение писателя-дальневосточника Г. Хлебникова. Приведу несколько отрывков из его газетной статьи под заголовком «Ахмылин, с вещами!», написанной в начале 80-ых годов уже после смерти деда.

«В конце сороковых годов в редакцию пришел пожилой мужчина с буйной курчавой шевелюрой и такой же курчавой окладистой бородой. Он посмотрел на меня ясными мудрыми глазами и представился:

– Петр Григорьевич Ахмылин. Прошу любить и жаловать. Преподаватель политехнического техникума. Вот, свою повесть принес, почитайте.

Так я познакомился с интересным человеком, жизнь которого тесно связана с Дальним Востоком. Ахмылин оказался большим любителем природы. Об этой его приверженности свидетельствовала и его повесть о собаке. Через много лет такая же примерно повесть была написана писателем Троепольским – «Белый Бим Черное ухо».

На протяжении многих лет я был знаком с этим образованным и много знающим человеком. Он был активным краеведом и непременным членом совета при краеведческом музее, состоял во Всероссийском географическом обществе. Общение с ним обогащало. Но близко я познакомился с ним, когда стал заниматься пчелами. У нас была пасека вблизи станции Мармыж, здесь держал свои ульи и Петр Григорьевич, оказавшийся опытным пчеловодом.

– Откуда у Вас такое знание пчел? – спрашивал я.

– Да ведь я из Башкирии, голубчик. А у нас всегда было отменное пчеловодство.

Постепенно из бесед с Ахмылиным я узнавал факты его незаурядной биографии. Как еще до первой мировой войны учился, как воевал, как перешел на сторону революции и участвовал в разгроме интервентов на Дальнем Востоке. Был отмечен наградами, в том числе и именным оружием. А когда гражданская война окончилась, Петр Григорьевич и его молодая жена Домна пошли на фронт культурный – начали учительствовать.

Как-то мимо нашей пасеки шел поезд. Один из вагонов имел зарешеченные окна. Мы с Ахмылиным стояли, ожидая прохода состава. Проводив взглядом ушедший поезд, Ахмылин проговорил:

– С решетками вагон, столыпинский. Так его раньше звали. И я в таком вояжировал.

Видя, что я удивлен его признанием, он продолжал:

– Да, брат, возили меня в таком. В 1938 году. Весной того года по селам и городам Приамурья прокатилась волна арестов. Сталинские репрессии в полную силу стали проявляться и на дальней окраине страны. Была команда искать «врагов», их и искали. Сотрудники НКВД взяли меня прямо с урока. Обвинения смехотворные: участник диверсионной японской группы. Избивали, все было.

Моя мать обращалась к Калинину, подавала «старосте» прошение о помиловании меня. Не знаю, как складывались обстоятельства, очевидно, это совпало с проведением кое-каких реабилитационных мер и некоторым ослаблением репрессивной вакханалии, но меня в 1942 году освободили.

На всю жизнь запомнил я злобный окрик надзирателя лагеря:

«-Ахмылин, с вещами!» Это тогда означало, что человека уводят на расстрел. Какие у меня вещи… Я вышел с пустыми руками…»

После такой исповеди я с большим уважением начал относиться к этому человеку. После испытания тюрьмой более тридцати лет прожил учитель, интеллигент, гражданин Петр Григорьевич Ахмылин, принеся много пользы людям, своему Отечеству. Во многих городах страны живут и трудятся сотни его бывших учеников.

Вместе с ним прошла всю жизнь и его жена Домна Георгиевна Гусева. Она первой в Комсомольске-на-Амуре была награждена орденом Ленина, несколько десятилетий учила детей великому русскому языку».