Читать книгу Без Определённого Места в Жизни - Ирина Свисткова, Ирина Черенкова - Страница 3

Утро Джонни начинается на рассвете задолго до волны рабочих масс Нью-Йорка, до утренних пробок и клаксонов, до бесконечных человеческих потоков по тротуарам города и даже задолго до первых лучей холодного солнца. Он сверяет свои биологические часы с фактическими и, убедившись, что времени, как обычно, четыре тридцать утра, выбирается из своего нового дома. Голубое небо над головой обещает ясный день, поэтому Джонни вытаскивает постель на просушку ближе к выходу из коробки, но следит, чтобы вещи не вылезали из-под навеса: сентябрьская погода в Нью-Йорке непредсказуемая.

Он вытаскивает пустую пластиковую бутылку из бака – единственный утренний улов на его территории – и направляется к центру города, где в паре кварталов от него есть уличный фонтанчик с чистой водой. Заодно Джонни берёт зубную щётку и сменные носки. Мыла нет, слишком дефицитный товар, но оно и не нужно. Мало кто из его друзей или окружающих людей имеет к нему претензии по этому поводу, потому что если рассматривать отсутствие у него мыла как социальный фактор, то сам Джонни целиком во всём своём проявлении является фактором асоциальным, мыло лишь капля в мировом океане.

Джонни добирается до фонтанчика и, сполоснув бутылку, наполняет её водой. Затем он проводит гигиенические процедуры, какие доступны в его условиях: моет бородатое лицо и длинные волосы на голове, шуршит склочённой щёткой по зубам, которые на удивление для его образа жизни в прекрасном состоянии, ополаскивает ступни ног и меняет носки, а грязные отмывает от бурой жижи, коротая всё же просочилась в его нуждающиеся в ремонте ботинки во время вчерашнего дождя. Он упаковывает ноги в пакеты, обувается в то, что с трудом можно назвать обувью, берёт бутылку и мокрые носки и направляется к дому.

Между зданиями в некоторых местах уже пробиваются первые лучи солнца, заливая золотом серый мир утренних сумерек. Светофоры выходят из ночного режима и вместо мигающего оранжевого света дарят равнодушным закрытым глазам окон домов переменные красные и зелёные всполохи, будто тренируются перед тем, как появятся первые нуждающиеся в их услугах.

Джонни смотрит на часы с треснутым циферблатом, они показывают половину седьмого утра. Сзади его уже догоняют первые прохожие, дворники метут ещё пустынные тротуары, а по проезжей части с рёвом пролетают одиночные автомобили, радуясь свободным пока дорогам. Совсем скоро улица заполнится муравьиным движением – самое желанное время Джонни, которое он неизменно проведёт на любимой скамейке на остановке. Там он чувствует себя живым, в центре событий, будто люди на тротуарах – это молекулы крови в его венах: чем быстрее они бегут, тем более он живой.

А пока он достигает своего жилища и прячет бутылку с водой, которая сама по себе – огромная удача в большом городе. Мокрые носки ложатся сушиться на проклеенной скотчем стенке и, если повезёт, к вечеру будут сухими.

Вскоре с главной улицы между кирпичных стен в его переулок начинает проникать всё нарастающий гул улья города. Джонни убирает все вещи под крышу и спешит занять место в своём любимом кинотеатре жизни под автобусным козырьком. Он садится на край скамейки и растворяется в ритме города, позволяет себе замереть на несколько часов, наблюдая за жизнью других людей, но не своей.

Офисные работники шуршат деловыми костюмами вдоль стен серых зданий, машины встают в бесконечную змею с красной подсветкой стоп-сигналов, реки человеческих масс текут в разных направлениях, соблюдая очерёдность движения. Они шумят телефонными разговорами, стучат по мостовой бесчисленными набойками изящных каблучков, они спешат занять свою ячейку в муравейнике, в котором заключалось больше жизни, чем в глазах отдельно взятого винтика этой адской машины.

Джонни любит смотреть на толпу, которая, как огромное пятно плесени, было единым живым организмом, разумным, пробивным и вездесущим. Невозможно остановить его в достижении целей. Но одна клетка этой массы, один человек, не представляет для организма большой ценности. Его с удовольствием сожрут себе подобные, отдадут на съедение системе в качестве откупа. А когда ты утратишь возможность быть работоспособной частью пожирающей ресурсы машины, тебя с лёгкостью выплюнут, заклеймят и изгонят из плесневелой колонии, как это и произошло с Джонни. Когда он не смог, упал на колени, ему некому было помочь подняться. И сейчас он является частью тех, кто понимает его, потому что находится в схожих условиях. Они прожили часть подобного пути и оказались с ним в одной финишной точке, откуда нет возврата.

Попробуй пойти заявить о себе как о части организма! Ты вызовешь в самом лучшем случае брезгливость и отвращение окружающих, а в худшем – загремишь в организацию полицейских клеток-лейкоцитов, которые окружают болезненных и ущербных, изолируют их и пытаются предпринять попытки закатать обратно в систему с наименьшими её, системы, потерями, или же скормить ей, пустить на батарейки и бизнес-ланчи для колонии прожорливых грибов.

Растамана часто шмонали. Столько опыта общения с «лейкоцитами», сколько у него, не было ни у кого из тех, кто приходил к социальной столовой на соседней улице. Но с него нечего взять, кроме полосатой шапки, не за что посадить, чтобы отправить на общественные работы, не из чего выжать силы, налоги или время. А содержать его в каталажке и кормить на деньги налогоплательщиков системе невыгодно, поэтому бедолагу неизменно отпускали. Он даже не успевал согреться или просушить ботинки в тепле, как снова вылетал за дверь.

Джонни забирали всего пару раз: за нарушение порядка, когда они с Сенсеем не поделили найденные пятьдесят центов, и за попрошайничество у открытого кафе на первых порах его уличной жизни. И спроси его сейчас, что он думает о полицейских, он втянет голову в шею, ссутулится и начнёт оправдываться, что он ничего плохого не сделал. Как будто сам факт его существования не был достаточным поводом для ненависти к нему за его бесполезность и омерзительность.

Со временем рой утихает, рассадив трутней по местам, улицы пустеют, освободив от мыслей и голову Джонни. Он выходит из транса, оглядывается по сторонам, оценивая обстановку, и достаёт из внутреннего кармана часы, которые все эти годы исправно ходят, не требуя ни ремонта, ни замены батареек, на что у него никак не сыскалось бы лишнего доллара. Часы показывают полдень, улей сегодня улегся позже на час.

Тяжело и нехотя он включается обратно в реальность. С надсадным вздохом пожилого человека, коим не был, Джонни встаёт с обсиженной скамьи и направляется в сторону столовой, чтобы занять очередь пораньше. С наступлением осени очередь заканчивает формироваться ещё до открытия, потому как всем хочется порции горячего питания и пары часов в тепле.

Он добирается за полчаса и оказывается на этот раз двадцать пятым. Перед ним стоит худой мужчина, которого Джонни часто видит в столовой последние пару месяцев. Мужчина оборачивается к нему и улыбается ртом, усеянным пустившимися в пляс потемневшими зубами:

– Я Фил. А ты Джон, верно?

– Привет, Фил, – отзывается Джонни меланхолично.

– Я тебя тут часто вижу. Почему ты здесь?

– Я голодный, – честно признаётся он.

– Да нет! – смеётся Фил. – Я имею в виду, почему на улице? Выгнали?

– Вроде того. А ты как сюда попал?

– Бизнес провалился, и заложенную квартиру отобрали. Жена ушла после этого, она была не очень. В смысле, жена, а не квартира.

Фил веселится, будто его развлекает картина краха собственной жизни.

– Мне жаль, – сочувствует Джонни.

– Перестань, это забавно. Мне ничуть не жаль, этот мир тоже интересный. Вот подумываю, чем дальше заниматься, а пока с вами.

Джонни молчит. Наверное, здорово оставить за собой последнее слово и не утратить желания жить, двигаться и добиваться. Как только он начинал желать, свинец в груди плавился, обжигая такой адской температурой преисподней всё его естество, что с жизнью это становится несовместимым. Сбегая от этой боли, Джонни раз за разом предпочитает эмоционально умереть, чем ещё хоть раз посмотреть ей в глаза.

– Хочу пойти в актёры! – разглагольствует новый знакомый. – У меня неплохо получается. Хочешь составить мне компанию? Ты можешь играть спокойного уравновешенного человека, как раз твой типаж. Знаешь, вокруг апокалипсис, мир горит в огне, а ты паришь в позе лотоса в футе от земли и немного светишься. А потом открываешь полные спокойствия карие глаза и смотришь пронзительно на зрителя крупным планом. Что скажешь?

Фил берёт лицо Джонни в прямоугольные границы предполагаемого экрана, сложив окошко из больших и указательных пальцев двух рук и, прищурившись, смотрит на него одним глазом.

– Что? – не понимает тот.

Джонни отвлекается. Он вообще теряет нить повествования, и теперь удивлен, что речь предназначалась ему.

– Идеально! – ликует режиссер. – Так ты и будешь играть. Ну, так как?

Он улыбается во весь свой кривозубый рот.

– Благодарю. Я пока не думал.

– Подумай, мужик! Это огромные деньги!

Джонни угасает. Он даже не видит смысла в том, чтобы дальше дышать. То есть, понимает, для чего это делают его лёгкие, но сам для себя – не хочет. Конечная цель ему неинтересна. Деньги, общество, не дай бог влюблённость, семья, имущество, которое владеет тобой больше, чем ты владеешь им, любые привязки к миру, людям, стране – всё это потеряло для него смысл много лет назад. Он ни за что не променяет свою свободу на очередные рамки, тем более – рамки из четырех пальцев этого парня.

Он тянет руку и берёт у проходящей мимо девушки-волонтёра свой номерок, после чего одаривает взглядом друзей в конце очереди, которым тоже досталась крошечная картонка.

Фил не унимается.

– Можно собирать массовки для кинокорпораций, они за это платят отличные деньги! Ты представляешь, собираемся мы все – сколько нас здесь, как думаешь? Сотни три или четыре? – И идем за своими ста баксами чистой прибыли на каждого!

Двери столовой открываются, и голодную толпу впускают в знакомое помещение. Начинается привычный звон алюминиевых подносов, плюханье похлёбки в миски и укладка приборов к обеду.

Джонни принимает свою партию картофельного супа, перловой крупы с куском сливочного масла, апельсина и двух кусков хлеба, и бредёт к пустому столу, зная, что Билли и Растаман вскоре присоединятся к нему. Следом идёт Фил и рассуждает о кинематографии и её финансах. Он кидает свой поднос с едой рядом с подносом Джонни и продолжает говорить очень позитивно и заразительно. Джонни, наконец, улыбается. Первый раз за последние, пожалуй, лет десять. Ощущение мышц, отвечающих за этот социальный жест, настолько непривычное, что он интуитивно трёт лицо вокруг рта.

– Привет, ребята! – здоровается подошедший сзади Малыш Билли. – Джонни, тебе Мертвец уже рассказал о лёгких деньгах от многомиллионных корпораций для нас всех?

– Мертвец? – недоуменно смотрит на Билли друг.

– Фил, – уточняет Растаман. – А Мертвец – это его прозвище. Расскажи, Фил, откуда у тебя оно.

– Я умираю на шмонах, – хохочет тот. – Причём так достоверно, что из раза в раз прихожу в себя голым в морге с номерком на пальце ноги. Потом дают новую одежду, моют и кормят. Это очень удобно!

– И что, ведутся? – удивляется Джонни.

– Ещё как! Я же прирожденный актёр.

Джонни теперь смотрит на нового знакомого совсем другим взглядом: оказывается, тот нёс не совсем кромешную, а вполне себе осознанную чушь. Обвести вокруг пальца медэкспертизу – это очень крутой дар!

– Расскажи поподробней о бешеных деньгах от корпораций для всех нас, – просит теперь заинтересованный Джонни, а остальные смеются в ответ.

После обеда компания распадается. Фил отправляется на встречу с другом, а Билли с Растаманом решают сходить на городскую свалку, вернуться с которой раньше позднего вечера нереально, поэтому Джонни отказывается от увлекательной прогулки.

Он бредёт по улицам и всматривается в лица людей, вспоминая об уникальности каждого человека, поражаясь, насколько все люди разные и насколько разные задачи здесь у каждого. Его второй вечер накрывает тоска по прошлому: вчера он вспоминал Оливию, впервые за последние пару лет, а сегодня он пытается воспроизвести в памяти лица других людей из прошлой жизни. Они не доставляют никаких хлопот, скорее равнодушие, как картинки в журналах: вроде бы живые люди, но не имеют к твоей жизни никакого отношения. Родители его и её. Живы ли они? Он не помнит их имени и дат рождения.

Пить он начал не сразу. Острое осознание, что произошло, посетило лишь спустя пару месяцев после аварии. Просыпаясь от одиночества в пустой комнате, он нюхал её духи, листал фотографии, заглядывал в ящик с её нижним бельём. Оказывается, его связывало с ней гораздо больше, чем половина жизни и привычка. Оказывается, ему могло её не хватать.

Впервые он напился в стельку и проснулся под окном ночного клуба спустя аж полгода после её смерти. Это не очень-то вязалось с убитым горем вдовцом, даже родители погибшей успели за это время прийти в себя и смириться с утратой одной из дочерей. Почему он начал пить, Джонни не знал. Но не с горя точно. Решения подтолкнули его на определённый путь, и пошёл он туда сам, осознанно и целенаправленно.

Друзья, которые с ужасом смотрели на распродажу и пропивание имущества, цокали языками и отваливались пачками по мере исчезновения из дома бытовой техники, драгоценностей, автомобиля, а потом и самого дома. Ллойд отвалился на плазме, Джонсоны решили не общаться, когда он продал колье, которое дарил Оливии на пятилетие свадьбы. После автомобиля же, а это спустя почти два года с момента аварии, все её родственники решили, что с них хватит этого выпивохи-вдовца. Последним ушёл с молотка их двухэтажный домик в элитном спальном районе.

Мать заманила его к себе под видом поддержки, где Джонни ждали специально обученные люди от наркологов до психиатров, но отчим предупредил пасынка о засаде. Его пьяные пятки, заплетаясь, сверкали через весь штат. Пока не остановились в пригороде Нью-Йорка в съёмной комнате с клоповым диваном и поломанным чайником, который, кипятя воду для быстрозаварной вермишели, служившей в то время для Джонни основным видом питания, мог закоротить весь микрорайон. Мать звонила ещё некоторое время ему на мобильный, пока не был продан и он, после чего связь с прошлой жизнью утратилась начисто.

Хочет ли он назад? Боже, нет! Эти сочувственные осуждающие взгляды, вносящие в его душу ещё больший диссонанс, требовалось заливать выпивкой так, чтобы не различать даже светлые пятна лиц глядевших!

Сегодня он не знает ответа на вопрос, почему так сложилась его судьба. Джонни не чувствует, что Оливия была его родственной душой, единственной любовью или неповторимой девушкой. Иначе он не оттягивал бы собственное отцовство, выдумывая какие-то никчёмные причины. Просто они встречались достаточно долго, чтобы выбирать между свадьбой и расставанием. Что он ощутил, когда сам выжил, а она нет? Совсем немного чувства вины, но в основном огромное сожаление и нежелание начинать весь этот путь заново с кем-то другим.

Почему именно сейчас он просыпается? Джонни вполне устраивала та меланхолия, владевшая его душой многие годы, приятная апатия, останавливавшая его лапки, которые по привычке ещё пытались барахтаться. Он был таким хорошим все эти годы на улице, отсутствующим, пустым и пассивным, приятно вспомнить! Что же случилось?

Краем своего мозга он догадывается, что. Джонни уже в завязке четыре месяца. Заливать это стало нечем, и чувства снова начали тормошить его в моменты одиночества. Когда он остаётся один, когда не нужно заниматься выживанием, как, например, сейчас, мозг упорно тыкает его в собственные изъяны, как котенка в лужу на ковре. Он бы сейчас всё отдал за бутылку виски. Или даже водки. Даже не очень качественной, лишь бы заткнуть течь. Джонни отчаянно не хотел просыпаться.

Он возвращается домой около четырёх. Носки высохли, в коробке тепло от припекавшего весь день осеннего солнца. Спать рано, и Джонни подумывает сходить к карге покаяться и занести долг. Но потом понимает, что не готов слушать её помои. В своём неуравновешенном состоянии он может натворить разных дел, которые старухе будут не на руку.

Выпить бы! Но он помнит, что алкоголь ничего не решает. Для таких выводов стоило пропить четверть жизни, продать всё имущество, похоронить всю свою прошлую жизнь и теперь, наконец, догадаться. Более того, спиртное будит одновременно всех его демонов, справиться с которыми со всеми разом он не наблюдает в себе сил: они терзают его сердце, устраивают в голове баталии внутренними диалогами, в которых он, Джонни, неизменно никчёмный урод, виноватый во всех мировых катаклизмах. По результатам таких шизофренических разговоров он хочет заканчивать с этой жизнью. Его начинают манить проезжие части и открытые крыши высотных зданий. Ни на какие другие веселья у него попросту нет денег.

Деньги, точно! Он вспоминает про три доллара в кармане рубашки. Что с ними можно сделать? Их можно проесть: в столовой при службе социальной поддержки можно купить на них три комплексных обеда, причём, более объёмных, чем давали в бесплатной столовой по номеркам, то есть пир горой. Но это недальновидно. Он неплохо живёт и без покупок, оставляя с обеда хлеб на ужин и фрукт на завтрак. Пропить было можно, но тоже непродуктивно: этих денег хватит лишь на небольшую бутылочку самого дешёвого пойла. Такое количество алкоголя не заткнёт в голове даже голос его друга Ллоида, читавшего ему заунывные лекции о правильной жизни и считавшего это помощью, не говоря уже о целом хоре остальных «помощников» во главе с его матерью. Он видит её лицо, полное отвращения к нему, и не очень чистую от ругательств речь в его адрес, как тут же в голове всплывает Корнелия.

Так вот почему Джонни позволяет старухе так обращаться с собой! Ради этого вывода стоило не пить четыре месяца.

Самая острая необходимость у него – это новые ботинки, но за три доллара их не купишь. Джонни понимает, что такой суммой не удовлетворить его потребностей в незаменимых вещах, без которых он неплохо жил всё это время, и решает забыть о деньгах ещё на сутки.

Он ложится в свою уютную коробку, закидывает руки под голову и принимается строить планы на жизнь. К слову, планов он не строил со времен комнаты в пригороде с чайником-убийцей. Сколько лет прошло с тех пор, Джонни толком не скажет, он не ориентируется во времени. Совсем. Он, конечно же, помнит дату своего рождения и даже дату свадьбы, но не более. Он даже не знает, который сейчас год. По ощущениям на улице сентябрь, за которым, как догадывается Джонни, вспоминая календарь той частью мозга, которая не злоупотребляла выпивкой, должен идти октябрь, чуть более прохладный, чем сегодняшний вечер. Но если год выдался аномально холодным, сейчас смело мог оказаться август, это не имеет для него никакого значения. Так же важности не несёт день недели, потому что в борьбе за выживание и в поиске пропитания нет дат и выходных.

У Джонни своё летоисчисление, заключавшееся в протекших крышах коробок, сношенных ботинках и прорвавшихся дождевиках. Ему нужны были четвёртые ботинки с тех пор, как он последний раз спал на настоящей кровати.

Поза, в которой он сейчас развалился, вообще не имеет места быть здесь. Она является нерентабельной с точки зрения теплопотерь, слишком открытой для предполагаемых врагов и нападений и слишком беспечной для его возраста и положения в обществе. Она предполагает уверенность в завтрашнем дне, расслабленность тела, здравый ум и, как минимум, чистые подмышки. Джонни усмехается собственным мыслям. Парень, просыпающийся у него в башке, начал его веселить.