Читать книгу Живи! - Ирина Владимирова - Страница 4

Глава 3

Много лет назад. Западная Германия.

Частные домики с садами и в розовых кустах выглядели настолько уютно, что многие живущие тут старательно забывали о закончившейся всего …сколько-сколько? … 23 года назад кровавой войне.

Альфтер. Скорее уютная деревенька, чем город.

Розы здесь цвели так же пышно, как и двадцать три года назад, когда по этим самым улицам неторопливо двигались американские танки. За ними очень скоро приехали шустрые американцы-младшие офицеры, которые бойко занялись обменом, или торговлей. За малое количество консервированных продуктов эти шустряки принимали ювелирные изделия или произведения искусства. И вряд ли они сами разбирались в живописи или тонкостях старинного фарфора. Обмен производился на вес и размер. Пейзаж французского художника девятнадцатого века отдавали за коробку лежалой американской тушёнки и большой пакет эрзац-кофе. А дефицитные женские капроновые чулки отдавались за вечерок с ласковой молодой, а иногда и не совсем молодой, фрау. Выгодная сделка! Ведь фрау потом переходила на территории той, другой, народной Германии и совершала выгодные обмен чулок на муку, сахар, чай или мыло.

Такие дела.

Каждое лето, когда городишко накрывало этой сладкой, дурманящей волной аромата, прошлое отступало, пряталось в темных углах памяти, вытесненное обещанием нового урожая, тихих вечеров на веранде и ленивых бесед с соседями.

Розы цвели особенно пышно в этом году, прямо как тогда, когда всё начиналось. Парадокс, правда? Кровь и удобрение, вот и весь секрет. Говорят, лучшее удобрение – кости. Наверное, поэтому у местного мясника всегда такой богатый урожай томатов. Шутка. Хотя…

Вечерами, когда солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в багровые тона, его свет проникал сквозь розовые лепестки, отбрасывая на стены домов причудливые тени. Эти тени напоминали силуэты солдат, призраки прошлого, не желающие уходить на покой. Они шептали о потерянных надеждах, о сломанных судьбах, о любви, преданной войной. Никто, разумеется, не признавался в этом. Все делали вид, что видят только розы.

В трактире «У старого Фрица» всегда шумно. Там собираются ветераны, торговцы, да и просто зеваки, желающие забыться в алкоголе и громкой музыке. Бесконечные споры о политике, о футболе, о женщинах. Но о войне старались не говорить. Это было табу, негласное правило. Слишком много боли, слишком много потерь. Иногда, правда, кто-нибудь, перебрав лишнего, начинал вспоминать. Тогда его быстро затыкали, успокаивали, выводили на улицу. Общественное мнение – вещь серьезная.

А по утрам, когда солнце поднималось над горизонтом, и розовые кусты начинали источать свой пьянящий аромат, город просыпается. Люди идут на работу, дети бегут в школу, торговцы открывают свои лавки. Жизнь продолжается. Как ни в чем не бывало. Словно и не было никакой войны. Словно розы всегда цвели так пышно.

И только старики, сидя на скамейках в парке, по-прежнему помнят. Они смотрят на молодые лица, на детские улыбки, и в их глазах читается тихая печаль. Они знают, что память – это долг. И они платят этот долг каждый день. Молча. Тихо. Чтобы не нарушить эту хрупкую идиллию, эту тщательно охраняемую иллюзию мирной жизни. Потому что знают – за каждую розовую розу заплачено слишком дорого. И забывать это было нельзя. Никогда.

Пахнет цветами и яблочным вареньем. Белые стены вилл. Красно-коричневые черепичные крыши. Высокие каминные трубы. На некоторых гнёзда аистов. Резные двери, возле которых обязательный уличный фонарь. Аккуратные жалюзи. Кружевные занавески – похвастушки каждой хозяйки.

В садах фруктовые деревья со зреющими плодами. Вьётся виноград. А у кого-то хмель. Вдоль дорог кивают яркими, всех оттенков красного головками маки. В рукотворных прудах плещутся утки и гуси.

Семейка Адамштайде ничем от других не отличалась. Хотя, одно отличие было. Они не любили общаться с соседями. И даже сейчас, когда старый Людвиг сдал совсем и тихо умирал в своей постели. Можно было бы добавить, в кругу семьи. Но семьи давно не существовало. Остался только средний сын Антон, который давно жил отдельно и работал в Кёльне в некой таинственной полукоммерческий, полукриминальной структуре. У постели умирающего днём появлялась сиделка, которая также выполняла функции домашней работницы. Она же с лихвой контактировала с соседями, особенно с фрау Шульце, жившей в маленьком доме через улицу от Адамштайде. Раз в неделю проведать старика и дать медицинские советы приходил врач.

В один из обычных осенних дней фрау сиделка позвонила сыну Адамштайде.

–Отец желает вас увидеть. Приезжайте, не затягивайте. Возможно, ему осталось совсем немного, – объявила она.

–В ближайшие выходные буду, – недовольно отозвался Антон.

Сиделка недовольно поджала губы. Придётся тащиться на работу ещё и в выходной, но вдруг в семействе произойдёт какое-нибудь важное событие, а ей хотелось быть в курсе всего.

Информацией о желании старика срочно увидеть сына сиделка поделилась с фрау Шульце.

–А как вы? Скучаете, наверно, по сыну?

–Конечно. Мне трудно жить отдельно от них. Ни невестку, ни внуков я не видела до сих пор. Зову к себе, а они не хотят приехать.

–Неужели вашему сыну так нравится жить в той Германии?

–В письмах он говорит, что слишком много плохого, мы, немцы, сделали для других и для себя самих. Он хочет искупить свою вину. Он рассказывает, что жена у него очень добрая, работает на заводе, детей днём отправляют в детский сад, там за ними присматривают и кормят три раза.

–А сам он что делает?

–Он тоже работает на заводе, но в другом цехе. Он сказал, – тут фрау Шульце понизила голос, – он сказал, что руководство завода в следующем году выделит квартиру в новом доме для него и его семьи!

–А сколько это будет стоить?

–Не поверите! Квартиру дадут бесплатно! Несколько комнат, своя кухня, отдельная ванная. Большой балкон. Он видел этот дом. Там много квартир. И все они будут переданы рабочим завода! Представляете?

–Не представляю! Может ваш сын что-то не так понял?

–Не знаю. Хлопочу вот о поездке туда. Вдруг им потребуется моя помощь? По хозяйству или деньгами. Не нужны ли вам фарфоровые статуэтки? Продаю коллекцию фигурок моей бабушки. Ещё хрустальные штучки. Мой дед в своё время привёз их из Франции. Говорил, что принадлежали каким-то очень известным французским аристократам. И вензель французской семьи вот здесь. Сами видите. И достались деду совсем дёшево.

Сиделка полюбовалась и на хрустальные вазы, на подсвечники, статуэтки, тарелки, чашки с блюдцами. По её мнению все предметы были очень привлекательны. Даже удивительно, что фрау Шульце сберегла такую хрупкую красоту через войны и революции.

–Я обязательно что-нибудь из этого у вас приобрету. Мне пора. Побегу к больному.

Фрау Эмма возвращалась в дом Адамштайде со странным чувством. С одной стороны она была довольна, что соседка продаст её кое-что недорого. С другой стороны она была поражена. Подумать только целая большая квартира каком-то там работяге! Что делается! Разве это порядок? Работяга должен жить просто. Как и раньше. Общий коридор. Общая кухня. Комната на семью. А что им ещё надо? Этим грубым, пропахшим машинным маслом, с руками в мозолях. Что они понимают в чистой и изящной жизни?

Конечно, она не поверила соседским россказням о сыне, но вслух ничего не сказала.

И фрау Шульце не сказала, что складывает самые дорогие сердцу и памятные для семьи вещи в багаж, подыскивает покупателя на свой дом, потому как желает воссоединиться с сыном и его семьёй там, в близкой с одной стороны, и такой далёкой народной Германии.

В выходной день заявился Антон.

–Оставьте нас с сыном наедине, – заявил Людвиг и кивнул сиделке на дверь.

Она, конечно, вышла, состроив на лице любезную улыбку. Но в коридоре плотно прижала ухо к дверному полотну, пытаясь услышать, что объявит старик сыну. Неслышно. Может, если подвинуться к щели между дверью и стеной, звук будет лучше? Нет, и здесь ничего не понятно, кроме бубнения на два голоса. А замочная скважина на что? Сиделка встала на колени и приникла глазом к отверстию. В зону видимости попался фрагмент туловища сына. И вдруг этот фрагмент развернулся и двинулся в направлении двери. Сиделка на четвереньках, стараясь не производить шума, юркнула, насколько позволял возраст, под диван. Под диваном было пыльно и пахло давно не стиранным покрывалом. Фрау Эмма закашлялась, стараясь не издавать громких звуков. Сердце колотилось, как пойманная птица, и этот стук казался оглушительным в тишине комнаты. Она чувствовала, как к щекам приливает жар, и на лбу выступила испарина. "Попалась, старая дура", – корила она себя, – "Зачем полезла подслушивать?"

–Фрау Эмма! Фрау Эмма, вы где? – Крикнул Антон, высунувшись в дверь. – Нет поблизости. Не отзывается.

–И хорошо. Спокойно поговорим, – голос больного напоминал скрип ржавых автомобильных деталей.

Дверь плотно закрылась. Разговор за ней продолжился. Теперь голоса звучали тише, и разобрать слова было невозможно. Фрау Эмма прислушивалась, напрягая и слух, и зрение в полумраке под диваном. Она ощущала, как по спине ползет щекочущий холодок, и мурашки бегали по рукам. "Интересно, о чем они там?" – думала она, – "Неужели о наследстве? Значит, у старого хрыча что-то припрятано."

Она в уме стала перебирать что бы это могло быть. Адамштайде-старший воевал в России, наверняка привёз оттуда что-нибудь ценное. Она припомнила, как её зять присылал домой в Германию пушистые и очень тёплые меховые пальто. Как-то с оказией передал столовое серебро, льняные скатерти с изящными вышивками. Но позже зятя убили какие-то злые партизаны, и посылочки с восточного фронта прекратились.

“Да уж! И у этого богатства припрятаны. Но где? И что он спрятал? Сколько в доме нахожусь, ни разу ничего такого на глаза не попадалось! Если это что-то маленькое, то скорее всего золотые монеты. Зарыл в саду, к примеру, – и порядок.”

Сиделка попыталась вылезти из-под дивана, но не получалось. Она предприняла несколько попыток, но тщетно. Диван был низкий, а фигура фрау Эммы – солидная. Пришлось остаться в пыльном плену, терпеливо поджидая окончания беседы. В животе предательски заурчало, напоминая о времени обеда. "Черт бы побрал этого старика и его сына", – про себя выругалась сиделка, – "Из-за них теперь голодать придется".

Вдруг разговор за дверью стих. Фрау Эмма замерла, боясь пошевелиться, а потом как рванула из заточения! И вырвалась на свободу. В пыли и грязи.

А когда выбралась, услышала гневный крик Антона:

–Зачем так долго молчал?!

Затем ещё какие-то звуки.

А затем дверь распахнулась, младший Адамштайде выскочил как сумасшедший, выкрикнул:

–Он, кажется, умирает!

И стремительно убежал из дома.

Фрау сиделка быстро стряхнула с фартука и рукавов комки пыли и заглянула в комнату. Старик лежал тихо.

–Господин Адамштайде! Как вы себя чувствуете? Я позвоню доктору?

Старик не отвечал. Сиделка вызвала доктора. Тем временем появился сын и полицейский.

–Да уж! – Глубокомысленно отметил полицейский, глядя на неподвижного старика.

Появился врач.

–Пульс есть, но слабый. Господин Адамштайде, я помещу вашего отца в городской госпиталь, как и полагается бывшему участнику боевых действий. Но положение тяжёлое. Сколько он проживёт неизвестно. Может, пару дней. Или вовсе несколько часов. Вы можете находиться с ним сколько пожелаете. Надеюсь, все дела приведены в порядок? Требуется ли нотариус?

–Нет, нотариус не требуется. Отец обо всём позаботился заранее.

–Да уж! Люди старой закалки такие: ни о чём не забудут, всё сделают вовремя.

Старый Людвиг умер в госпитале ночью. Тихо, никого не побеспокоив.

Стены палаты, некогда белые, казались теперь мертвенно-серыми в призрачном свете луны, проникавшем сквозь узкое окно. Запах лекарств, смешанный с запахом старости и разложения, висел в воздухе, словно саван, окутывающий все живое и мертвое. На жесткой койке, под тонким одеялом, покоилось тело Людвига, иссохшее и съеденное временем, словно старый пергамент, небрежно выброшенный хозяином в помойную кучу и изгрызенный крысами.

Его лицо, впалое и морщинистое, напоминало маску, вырезанную из слоновой кости, с глубокими тенями, скрывающими тайны прожитых лет. Закрытые глаза, словно два темных колодца, хранили бездну воспоминаний, жестоких и крайне неприятных. В последний раз он взглянул на мир – и этот мир оказался слишком жесток, слишком безразличен к нему.

Фрау Эмма, с ее вечным недовольством и змеиным языком, уже наверняка распространяла самые невероятные слухи о кончине старого скупердяя, шептала о его грехах и пороках своим товаркам.

А сын, единственный наследник, наверняка уже подсчитывал барыши, не проронив ни единой слезинки по отцу.

Но Людвигу было все равно. Теперь он был за пределами досягаемости этих мелких дрязг и ничтожных страстей. Он стоял на пороге вечности, перед лицом Истины, ожидая своего часа. Вскоре он должен был предстать перед Главным Судьей, и ничто – ни деньги, ни связи, ни мольбы – не могло изменить вердикт. Каждый поступок, каждая мысль, каждое слово – все будет взвешено на весах справедливости, и ему придется нести ответственность за свои деяния.

И в этом мрачном ожидании, в предчувствии грядущего возмездия, старый Людвиг, уже мертвый и в то же время еще живой, ощущал леденящий ужас, проникающий в каждую клетку его существа. Ужас перед неизвестностью, перед неизбежностью, перед ценой, которую придется заплатить за прожитую жизнь.

И в этой тишине, нарушаемой лишь скрипом половиц и тихим шепотом ветра за окном, он ждал своего часа – часа, когда он, наконец, предстанет перед своим Творцом и будет судим по всей строгости закона.

Закон, который не знает пощады и не прощает ошибок.

Закон, который вечен и неизменен, как сама смерть.

После похорон отца и расчёта сиделки Адамштайде-младший, а теперь единственный, позвонил по номеру, оставленному отцом.

–Я от Людвига Адамштайде. Помните такого? Он интересовался, какая погода в Гамбурге, по-прежнему ли безоблачное небо?

–Почему вы говорите в прошедшем времени? Где же сам герр Адамштайде? Он нуждается в благотворительной помощи? Почему бы ему самому не позвонить в нашу контору?

–Сожалею, но сам он уже никогда не позвонит. Он умер. Недавно. Я его единственный сын.

В телефонной трубке повисла пауза.

–Перед смертью отец дал мне поручение. И я пообещал всё передать вам, – Антон помолчал и добавил. – Поручение такого характера, что я не могу озвучить его по телефону, оно требует личной встречи.

–В таком случае вам надлежит приехать к нам. Адрес на визитке, – очень сухо сообщил голос в трубке и отключился.

Разговор окончен.

Адамштайде-младший потирал руки. Он радовался, что удалось добиться встречи довольно легко.

С той стороны телефонного провода разговор обсуждался.

–Я прекрасно помню Адамштайде, Людвига. То ещё старый лис!

–Не тот ли это Адамштайде, которого отправляли вывозить реликвии, собранные Розенбергом в России? Как раз в конце 1943-го? И он выполнил порученное?

–Тот самый! Он, хитрец. Да, что-то он доставил. В самой России во времена войны он побывал раза два или три. Не помню точно. Но с поставленными задачами справлялся. Хотя в последнюю поездку его преследовали неудачи. В 1944 он должен был, в том числе, эвакуировать некие очень важные документы. И тогда возникли сложности. Почти всю эвакуационную группу уничтожили партизаны, а документы исчезли.

–Есть предположения, что за документы?

–Слышал краев уха, это был полный архив на агентов, оставленных в России, до востребования, так сказать. Русские многое узнали бы из этих бумаг! И удивлялись бы, что те, кого они считали сподвижниками, оказываются на самом деле врагами. Эти бумаги дорого стоят. Кое-кто за них заплатил бы миллионы фунтов или долларов.

–Жаль, что семейку Адамштайде упустили из вида после войны. Возможно он располагал сведениями о местонахождении документов. Надеюсь, именно это он успел сообщить сыну перед смертью.

–После войны считалось, что старый Людвиг тяжело болен, ранения давали о себе знать. Поговаривали, что ему осталось считанные дни. Не ожидал, что он так долго смог протянуть.

–Его кто-нибудь из наших навещал, не знаете?

–Знаю. Из наших никто. А вот из его старых соратников приезжал один. Из Аргентины, кажется. Тогда Людвиг ещё передвигался самостоятельно. А гость провёл у него три дня, в один из которых они съездили в Гамбург, разыскивали некого Брасдорфа, во время войны с Советами служил на низших должностях в политической полиции, и даже был награждён. Но не нашли. Вернее, нашли на кладбище. Приятель погиб за полгода до их приезда.

–Тоже от боевых ранений?

–Можно сказать и так. Был убит в подворотне, поздно вечером, недалеко от своего дома. Семьи у Брасдорфа не было. Комиссар полиции полагал, что убийство связано с деятельностью Брасдорфа во время войны. Крепко насолил кому-то. В квартире убитого ничего ценного, тайников также не обнаружили. Зачем они его искали, никто уже не объяснит.

–Убийство расследовали?

–Конечно! Но преступника или преступников не нашли.

–Что-нибудь известно о приезжем из Латинской Америки? И не связаны ли прошлые события с нашими делами?

–Кто знает, что там связано? А о давнем госте известно, что самолёт, на котором он возвращался к себе, упал в океане. Ни пассажиры, ни экипаж не выжили. И это всё, что нам известно.

–Что ж! Если младший в курсе, возьмём его в оборот. Надеюсь, он последователь своего отца.

–Придётся, придётся…новые молодые люди нам очень нужны. Мы, ветераны, – это мозг и разработки планов операций, а молодёжь – исполнители.

А наследник семейства Адамштайде оформил кратковременный отпуск без оплаты и отправился по известному ему адресу.

Вильгельмштрассе располагалась в пригороде Бонна.

Указанный дом представлял собой кажущимся небольшим особняк, еле видный из-за роскошной зелени. Калитку отворил старик-садовник и молча указал на гравийную извилистую дорожку. Антону Адамштайде показалось это место как бы затерянным во времени. Но как только он оказался внутри дома, иллюзия исчезла.

Открывший дверь швейцар проводил посетителя в холл, оформленный как приёмная в солидном министерстве. Секретарь (или помощник) за письменным столом, телефоны на столе, за спиной – стандартный шкаф для документов. Посетители, только мужчины от молодого до среднего возраста, рассажены на обычные жёсткие стулья. Каждый жест, каждое движение здесь были взвешены, обдуманы. Словно ждали выстрела. Мужчины в ожидании. Солидные двери перед глазами. В воздухе висело напряжение, густое и осязаемое, как дым от дешевых сигарет.

Тик-так часов на стене казался похоронным маршем, отсчитывающим не только минуты, но и шансы.

Антон кидал взгляды по сторонам. Внимание привлекли двери. Одинаковые.

Кто-то исподволь поглядывал на двери, словно ожидая милости или приговора. Другой погрузился в чтение газеты, будто мог найти там ответы на свои вопросы. Но в газетах не было ответов, там были лишь истории о других, о тех, кому повезло больше.

Присутствующие были похожи на солдат, ожидающих приказа. Или на игроков, сделавших последнюю ставку. Молодые, с едва пробивающимися усами, и те, кто уже успел познать горечь жизни – всех их объединяла одна тревога, читаемая в глазах. Тревога перед неизвестностью.

Один, с безупречным пробором и дорогим костюмом, отложил «Berliner Illustrierte Zeitung» и нервно поправил галстук.

Другой, в поношенном пиджаке, с интересом разглядывал дыру на своем ботинке, словно спрашивал, а что, собственно, дальше?

Один из мужчин, с залысинами на висках и потухшим взглядом, теребил в руках помятую папиросу. Он казался самым старым из них, хотя, вероятно, ему было чуть больше пятидесяти. Война отпечаталась на нем глубже, чем на остальных. Она украла его молодость, его мечты, его надежды. И теперь он ждал, что одна из дверей вернет ему хотя бы часть украденного.

Где-то там, внутри этого особняка, вершились судьбы, решались вопросы, определялись жизни. И каждый из этих мужчин понимал, что он – всего лишь винтик в огромной машине, которая может раздавить его в любой момент.

Но, несмотря на страх и отчаяние, в глазах сидевших в холле еще теплилась искорка надежды. Надежды на то, что справедливость существует, что им дадут шанс, что жизнь еще может повернуться к ним лицом. Надежды, которая держала их на плаву в этом море неопределенности. Надежды, которая заставляла их сидеть и ждать, в тишине , нарушаемой лишь шелестом газетных страниц и тиканьем часов, и неподвижности.

Секретарь (или помощник) подал вошедшему чистый бланк:

–Заполните.

–Я пришёл сделать сообщение для…

–Заполните! Таковы правила нашей благотворительной организации.

Вот те раз! Какая-то благотворительная организация! Пришлось, притулившись за уголком стола, заполнить.

–Давайте!

Секретарь (или помощник) быстро пробежал глазами написанное, нажал на кнопку. Почти мгновенно правая дверь распахнулась и появился старый, похожий на мумию, господин, которому и передали заполненный лист. Старик исчез за дверью.

Адамштайде присел на свободный стул. От нечего делать он поглядывал на присутствующих.

Резко зазвонил телефон. Присутствующие подняли глаза на секретаря (или помощника), а секретарь (или помощник) поднял телефонную трубку. Выслушав что-то, он указал трубкой на Адамштайде-младшего и сказал:

–Пройдите! По коридору прямо, – трубка указала на левую дверь, которая автоматически открылась.

Угу! Подумал Адамштайде. Коридор. Другая дверь. Другая приёмная. Но посетителей нет. Он единственный.

Стол с телефонами и бумагами. В кресле за столом тот самый, старая мумия.

–Так вы и есть сын моего старинного друга Людвига? – Проскрипел старик. – Ну-с, рассказывайте, как жил мой старинный приятель все эти годы?

Адамштайде рассказывал, мумия постоянно задавала вопросы. Иногда Антону казалось, что старый пень тут же забывает всё, что ему рассказали. Но, показывая хорошее воспитание, что-то повторял, к каким-то событиям возвращался ещё и ещё.

–Документы, говорите? Не уточнял ли мой старинный друг какого рода документы?

–Нет. Но он несколько раз в разговоре подчеркнул, что документы важные, содержат государственную тайну.

–Почему же он так долго молчал?

–Я тоже задавал такой вопрос отцу.

–И он ответил?

–Он сказал, что ждал, когда я стану состоявшимся человеком. И он полагал, что мы вдвоём могли бы добыть эти документы.

–С целью?

–С целью передать заинтересованным лицам.

–И теми лицам могут быть враги Германии?

–Да нет же. Документы должны попасть только к патриотам Германии! А вознаграждение, это я не совсем правильно высказался. Чтобы разыскать необходимое, требуются финансовые вложения, впоследствии их должны компенсировать. Это логично.

Мумия вновь забормотал о своём знакомстве с Адамштайде-старшим. Антон слушал старца и не слушал. Речь его убаюкивала, глаза потихоньку слипались. Неожиданно в мозгу засвербела мысль, а не догадались ли эти люди, что он кое-что утаил?

Вдруг он понял, что от него ждут ответа. О чём его спросили? На всякий случай брякнул:

–Мне надо подумать!

–Подумать? Мы полагали, что вы более ответственный молодой человек! О чём же думать? Условия вам предлагаются прямо-таки отличные. Числитесь журналистом солидного издания, командировка за счёт фирмы, питание, проживание, накладные расходы – всё берут на себя ответственные люди. Вы даже получите подъёмные! Я и сам с удовольствием выполнил бы такую работу, но увы…

Выдавил самую обаятельные на его взгляд улыбку Адамштайде-младший заявил:

–Я согласен!

–Отлично! Вот адрес, где вас ждут и решат все организационные вопросы.

И вскоре, как по мановению волшебной палочки, Адамштайде-младший, а теперь единственный превратился в репортёра толстого журнала “Сельское хозяйство и мы”, получив красивое тёмно-зелёное удостоверение, в котором чёрным по белому было указано не менее красивое слово “корреспондент”.

Он ничего не смыслил в сельском хозяйстве. Но как ему объяснили этого и не надо. Ему вручили листы с напечатанным текстом, предложили текст выучить, после чего листы сжечь.

Самой приятной частью стало получение командировочных. Как пояснил бухгалтер, на эти деньги следовало приодеться в соответствующий стиль. То есть как творческая личность. Но в разумных пределах.

–Имейте ввиду, что большая часть у вас пойдёт на расходы там. В СССР. Билеты вот, оплачены. Проживание в гостинице оплачено. Питание поскромнее, не шикуйте, не бросайтесь в глаза. Не скупитесь на вознаграждения для людей, которые у вас указаны в списке. Впрочем, в списках указано кому сколько. Они нам – информацию, вы им – деньги.

–Какую информацию? Как я узнаю, что это то, что надо, я же ничего в таких делах не понимаю?

–Они знают какую. Ваше дело несложное. Доставить информацию сюда. И сувениры не забудьте! Вам там подскажут какие.

После всех разговоров Адамштайде забежал в магазин, где шустрые продавцы превратили его в личность творческую. То есть натянули на него штаны узкие сверху и расширенные внизу, рубашку ярко-салатового цвета, канареечные ботинки. Один из продавцов лихо навертел на шею пёстрый, в клеточку шарфик. И вручили расписной пакет, в котором лежали ещё одни брюки, более скромные. Всего лишь розовато-бежевые. В компании с ними дополнительная пара рубашек, таких же ярких, попугайских.

Модным франтом он приехал в свой дом в Альфтер.

И первой, кого он встретил, была соседка фрау Шульце.

–Знаете новость? Ваша бывшая сиделка попала под машину.

–Что вы говорите? Под машину? – Он не мог сообразить как реагировать на новость.

–Да. Сразу насмерть.

–Какая нелепость! И это в нашем таком тихом, таком спокойном городке. Простите, фрау Шульце, но я тороплюсь. Меня повысили по службе, мне срочно надо уехать.

Он понял, что в его словах нет логики. Подумал, добавил:

–Вы, я вижу, тоже торопитесь?

–Да так. По делам, – неопределённо заявила соседка и пошла. Через плечо маленькая сумочка, в руках сумка большая.

Странная она сегодня, подумал Адамштайде. И побежал по своим делам.

А фрау Шульце, сообразив, что гибель сиделки неспроста, уехала к сыну в Народную Германию налегке, оставив практически все вещи дома.

И правильно поступила. Потому что ночью её ухоженный и надёжный дом неожиданно сгорел дотла.