Читать книгу Убей мужа! «Греховными пороки бывают не токмо в деяниях, но и в помыслах». Библия - Ирина Владимировна Севрюгина, Ирина Владимировна Соболева, Ирина Владимировна Щеглова - Страница 5

Когда сыну было полгода, мы по обмену съехались жить вместе с бабушкой Марусей, похоронившей незадолго до этого дедушку Васю, моего любимого, хоть и неродного деда: душа-человек был. Из нашей комнаты и бабушкиной квартиры, в которой она осталась совсем одна оплакивать деда, ежедневно умоляя меня по телефону поскорей её оттуда забрать хоть куда-нибудь, впопыхах вышла «двушка» на Пресне на пятом последнем этаже. Это было существенным минусом, так как я, как ишак, таскала на себе ребёнка целый год в советской коляске, тяжелой, неповоротливой, пока он из неё не вырос. Зато недалеко от нашего дома в минуте ходьбы был раскинут замечательный сквер.

В этом длиннющем сквере с двумя прудами гуляли родители с детьми со всех близлежащих домов. «Бэби-бум» конца восьмидесятых был весьма многочисленным, и сквер пестрел разноцветными детскими одёжками, а на лавочках плотно восседали мамы, папы, бабушки и дедушки. Лавочки время от времени исчезали, видимо, разбираемые по ночам кем-то на дрова, и тогда родители толпились группами в зоне видимости песочниц, где дружно ковырялись, отыскивая в песке бычки и пробки от бутылок и проворно суя их в рот, их отпрыски. Я не успевала подскакивать к сыну всякий раз, когда он пытался эту гадость съесть, потому как проделывал он это виртуозно, как жонглёр.

Несси крутилась между деток и в воспитательных целях прихватывала пастью их за руки, за ноги, когда они начинали разбредаться кто куда; пастушка-колли свое дело знала туго. А ещё она вихрем носилась за воронами от пруда к пруду. Ворона подлетала к Несськиной морде, норовя клюнуть прямо в глаз, задиралась. А Несси с лаем подпрыгивала, чтобы схватить её за хвост, но не успевала. Ворона взмывала в небо, помахивая крыльями и оглядываясь на мою собаку, дескать, не расслабляйся, я ещё вернусь.

Зимой мы кучковались под единственным фонарём. Горка, по которой все дети скатывались на санках и пластмассовых дощечках, была самодельной. Как-то раз, когда было уже темно, но и в темноте народ не расходился допоздна, к моему сыну подбежал огромный черный пес-ньюфаундленд. Я окаменела от испуга, когда сын схватил его за кожаный нос, как свою собаку, по привычке. Ну, думаю, всё, сейчас этот зверь, выше ребёнка ростом (даже страшно произнести вслух, что мне рисовала моя богатая фантазия…) А пес лизнул сына в носик и побежал дальше за хозяином. С меня сто потов сошло.

Вообще, страхи за ребенка – это, пожалуй, самое суровое испытание для родителей, проверка на выдержку, так сказать. Сколько раз я холодела от испуга за него! То он, годовалый, опрокинул как-то раз чашку с кипятком себе на грудь в какую-то долю секунды, пока я отвернулась к раковине. Он ошпарился так, что слезла кожица на месте ожога, и я бегом помчалась в ожоговый центр при больнице, которая была, к счастью, недалеко от дома. Там, в то время как раз разработали новое лекарство от ожогов, спасая погорельцев двух поездов, столкнувшихся в чудовищной катастрофе, кажется, где-то под Уфой. Эту болтанку в виде порошка прописали и нам, я смазывала ею рану, и зажило очень быстро. То мой сын, прыгнув на игрушечную собаку размером с него, напоролся ступней на иголку, которую я в ней забыла, к моему стыду, зашивая распоровшийся шов. Сына тогда положили в больницу, чтобы вытащить магнитом сломанную иголку, застрявшую между косточек пальцев стопы. То он упал в гололед, когда мы всей гурьбой возвращались пешком домой из театра имени Маяковского, куда мы любили ходить. Из всех детей только его угораздило упасть и сломать фалангу большого пальца на руке, так что пришлось везти его опять в Филатовскую больницу накладывать гипс. Шрам на пальце так и остался.

С Чадовыми, Дарьей и её мамой Натальей, мы практически не расставались. Точнее, расставались только на ночь, а с утра, едва продрав глаза, Наташка уже звонила мне и, как Анка-пулеметчица, обрушивала на меня сто слов в минуту, сыпавшихся как горох:

– Романова, ты что, спишь ещё, бестолочь? Какого хрена, имей совесть?! – Трещала она и, не дождавшись ответа, командовала, – скорее выходите, мы уже внизу!

Всё, что она выпаливала скороговоркой, воспроизвести, конечно, попросту невозможно. У неё было очень много талантов, веселушка и хохотушка она была редкостная. Она была лучшей из всех моих подруг. Была.

Тогда, только переехав на Пресню, я никого не знала, и на сквере, где я оказалась самой старшей из мам, меня приняли не сразу. Да, в сущности, и приняла-то меня в ряды своих многочисленных подруг только Наталья. Добрейшая, всегда смеющаяся, невероятно щедрая, она притягивала, как магнит, всех, с кем сводила её судьба. Всех, кроме мужчин. С ними у неё как-то всё не складывалось, не получалось.

Дарью она родила от какого-то хмыря, можно сказать, случайно, и растила дочь в своей семье с мамой и дедушкой. По предложению Натальи, фонтанирующую мощнейшими импульсами организаторских способностей, мы приобщили наших детей к Воскресной Школе, в Храме у Никитских ворот, в котором венчался Пушкин. Храм, отданный государством церкви после перестройки, ещё только реставрировали. Там при богоборском режиме был какой-то склад. А теперь на самом верху, куда вела винтовая лестница, располагалась Церковная Школа Выходного дня, где батюшка Олег приучал малых деток быть смиренными. Он усаживал всех за парты, раздавал бумагу, кисточки и краски для рисования и что-то им рассказывал о Божьей благодати. Там приобщались к вере в Бога и мы, ещё совсем недавние атеисты. Потом трапезничали просфорами с компотом из сухофруктов, потом спускались вниз в молельный зал, перегороженный строительными лесами, в котором было всего несколько икон, но этого было вполне достаточно для наших молитв. Уверовать в Бога получалось не у всех мам. Но батюшка не был с нами строг, он позволял нам сидеть на скамеечке у входа в Храм в ожидании, пока наши дети усердно помолятся Богу, на самом деле мало, конечно, понимая, что происходит с ними, какое такое таинство. Марина Светлова, одна из мам, вообще не могла сосредоточиться на богослужении: глядя на батюшку, проповедовавшего библейские истины нам, нашим детям и своему почтенному семейству, неизменно присутствовавшему здесь же в составе жены и детей, она рассеянно шептала мне на ухо:

– Интересно, какой батюшка в постели?

Что ж, дело интимное, но вполне житейское. Светлова – одна из «армии» Наташиных подруг, будущая светская львица, отбившая нечаянно мужа, будущего нефтяника, у приятельницы на дне её рождения. Марина была чертовски хороша и нрав её с христианским смирением явно не сочетался.

Потом после службы в приватной беседе мы засыпали батюшку вопросами. Меня, например, интересовали тогдашние разоблачения в прессе относительно списков агентов КГБ – служителей церкви под кличками «Аббат» или «Монах». Я спрашивала батюшку:

– Скажите, пожалуйста, отец Олег, а как вы объясняете такую эклектику – завербованный спецслужбами священнослужитель?

– Если бы мы не шли на компромисс с властью, у нас не было бы ни света, ни тепла, – терпеливо отвечал батюшка.

Но я такой мудрой тогда отнюдь не была и, разубедившись в бескомпромиссности церковнослужителей, которая должна быть, на мой взгляд, неподкупной, и разочаровавшись в мнимой непогрешимости церковных догм, в Воскресную Школу сына больше не водила. Максимализм – это был мой существенный недостаток, от которого я избавилась только лишь теперь, набив шишки острыми углами грешной жизни. Это сейчас я понимаю, что бывают обстоятельства сильнее нас, и все мы должны идти на какие-то уступки, если хотим избежать ссор, войн и голодомора. А тогда я была ещё не тёрта наждаком людской молвы и не прокручена через мясорубку суровой реальности, диктующей порой слишком жесткие условия игры.

В церковь я вернулась позже, когда было уже невмочь терпеть душевные муки. А тогда мы были безбашенными, ржали, как лошади, с утра до вечера и к Богу с мольбами не обращались.

На смену одной школы появилась другая, вернее, студия эстетического воспитания на Краснопресненской улице. Там наши дети, помимо рисования, пели хором и учили азы английского языка. Позднее, лет с четырех мы с папой водили сына в музыкальную школу при консерватории, которая тогда переехала ввиду ремонта на улицу Генерала Карбышева, довольно далеко, так что мы выдержали дальние поездки туда недолго, с год или около того. Позднее, с семи лет сын учился в музыкальной школе им. Дунаевского у Ирэны Витольдовны – педагога по классу фортепиано, но тоже недолго, года три. Планы у нас были наполеоновские! Сын уже виртуозно играл этюд Черни и сонатину Моцарта, но занятия музыкой пришлось прервать. Да, человек предполагает, а Бог, как говорится, располагает. Когда в семье разлад, грандиозным планам сбыться, как правило, не суждено.

А дома у нас хозяйство пришло в окончательный упадок: есть нечего, носить нечего, бедны, как церковные мыши. И я решаюсь ехать в Польшу «челноком» по примеру большинства людей моей страны, брошенных в условия свободного рынка на самостоятельное выживание, кто как умудрится. На продажу «Гербалайфа» меня никому не удалось подбить: это занятие – сетевой маркетинг – уж совсем не моё, прилипала из меня некудышный. А на заграничный рынок торговкой я пошла.

И вот, мы закупаем товар на все деньги из-под задницы моего супруга. И он провожает меня с сумками на колесиках на Рижский вокзал, сажает в вагон, и я еду в Белоруссию, в город Гродно к своей студенческой подруге. Татьяна уехала туда по распределению сразу после учёбы в нашем Киевском Техникуме радиоаппаратостроения, который мы с нею окончили по молодости. Она вышла замуж за белоруса, нарожала детей и осела там навсегда. От них до границы рукой подать, и я надеялась купить билет до Варшавы, наивно полагая, что там, в почти приграничном городе, его приобрести будет гораздо проще, чем в Москве, где билетов тогда достать было практически невозможно. Но и в Гродно билетов ни на поезд, ни на автобус не оказалось.

Я поехала в Вильнюс к родственникам Татьяниного мужа, рассчитывая выехать-таки за границу оттуда, таскаясь, как вьючное животное, с тяжёлыми сумками с вокзала на вокзал. Но я и оттуда не выбралась, как будто меня кто-то держал незримою рукой. Вернулась я в Москву, и вскоре всё же с тем самым тренером, мужниным приятелем, и его женой-доброжелательницей, поведавшей мне однажды о любовных похождениях наших благоверных, я уехала в Польшу. Мы поехали в Лодзь – второй город в Польше по величине, западнее Варшавы, и там меня поджидали события детективного жанра, только что без убийства.

По прибытии мы все трое поселились на одной квартире. Днём мы торговали на одном из стихийных рынков для русских. Мы раскладывали свой товар на прилавок под открытым небом, вклинившись в ряды наших соотечественников из всех республик СССР, в лучшем виде выставляли его на обозрение покупателям и наперебой предлагали каждый своё. Слева от меня торговала молодая цыганка из Казахстана. У неё товар был допотопный: советские сандалии, как у детей из пионерского лагеря в фильме «Добро пожаловать, посторонним вход воспрещён», доисторические скатерти с бахромой, одежда цвета детской неожиданности и старомодного покроя, выпускавшаяся нашей легкой промышленностью черт знает в какие лохматые года, и купить которую она могла только где-нибудь в горных аулах и кишлаках. Но самое удивительное, что именно у неё, у этой цыганки, шла бойкая торговля. Особенно лихо она «впаривала» полячкам цыганские цветастые шали – национальный колорит, а по сути, русские платки в крупную розу, перекочевавшие в табор вслед за русским романсом. Как эта девушка их продавала! Это надо было видеть:

– Ай, панночка, пани, панове!!! Ой, дивитесь, яка гарная панночка! Яка ты гарная, ты дывись, как тебе идёт эта шаль! Ай да красавица! Купуйте, панночка, не жадничайте. Сандалии возьмить сыночку. Нет сыночка? Ну, тогда просто так купите, не дорого ж!

Я валялась от смеха под прилавком; надо ж было не спугнуть клиента. Вот это реклама! А полячки, милые, красивые полячки (правда, прокуренные до цвета земли, с постоянной сигаретой в зубах – одну тушат, другую зажигают), скупали всё наше барахло из экономии. Когда пал социализм, и рынки всего бывшего соцлагеря захлебнулись западноевропейскими ценами, мы со своим дешевым товаром были для них спасением от нищеты. Ну и русские были не в накладе; продав свой товар, все увозили домой валюту. Но только не я.

Справа от меня торговала девушка из Баку, русская голубоглазая блондинка. А вот мужчина, руководивший процессом её торговли, был азербайджанец Миша (чтоб ему пусто было!) Погода в том году была отличная, удивительно жаркий апрель – редкое природное явление, просто тропики в средних широтах, градусов тридцать-сорок по Цельсию. Я загорела, как эфиопка. Всё благополучно распродав по методу цыганки, мы с моими попутчиками собирались уже возвращаться домой, как вдруг соседка справа говорит: