Читать книгу А и Б. Финал менипеи - Иван Алексеев - Страница 10

«Работа над первой книжкой помогла мне определиться с собственными литературными возможностями. Как рыба в воде я чувствовал себя в рамках повести. Причём проба разных сюжетных линий: игровой, романтической, лирической, деловой и даже без формального сюжета, – показала, что они никак не ограничивают моей возможности самовыражения, в отличие от неправильно выстроенной композиции произведения.

На жанр следующей книжки повлияла мода на романы. Понимая, что родить классический роман было сверх моих возможностей, я постарался сочинить «почти роман» в виде ряда согласных между собой повестей. «Повести Ильи Ильича» были для меня в этом смысле примером, который можно было развить, повысив градус приближения к роману за счёт введения дополнительного уровня соединения частей, помимо общих темы, идей и смыслов. Эстафетная связь героев разных повестей представлялась при этом самым простым композиционным решением.

То есть мне были нужны три-четыре взаимосвязанных повести с эффектом присутствия в каждой из них общих героев, по очереди из повести в повесть передающих друг другу эстафетную палочку главной роли.

Правдивость повествованиям должна была обеспечить хорошо мной освоенная позиция подведения персонажами жизненных итогов. Вдохнуть не воображаемую, а реальную жизнь предстояло по образу и подобию людей мне интересных, которых я хорошо знал и наблюдал в разных обстоятельствах и возрастах. Среди моих знакомств требовалось выбрать длительные, с вероятным знанием подспудного: жизненных целей, устремлений, возможных и выбранных путей их достижения, – без чего психологические портреты героев, да и всё повествование о них повисало в воздухе, готовое раствориться в фальшивой или, как принято ныне говорить, виртуальной реальности.

Из таких друзей-приятелей, после многих уже отданных Белкину и «Светлым историям», вырисовывались три персоны: условные Рылов, Канцев и Дивин. Каждый из них довольно просто списывался из жизни с нужными мне прибавлениями некоторых характерных черт и мыслительных акцентов. Чтобы не путаться в условных и реальных именах при переходах туда-обратно, пришлось воспользоваться удобной белкинской придумкой: в реальных фамилиях изменить или убрать один слог, а имя-отчество поменять местами. Отсчёт повествования следовало вести со знакомства моей троицы, отнесённое на советское время, которое простейшим образом организовывалось заселением в одну комнату общежития молодых специалистов, прибывших по распределению на предприятие оборонной промышленности.

Пока я всё это мысленно прикидывал, подбирая, с кого начать, как буду продолжать и чем завершу, память и некоторые случайности подкидывали мне подсказки в виде огрызков смыслов, сорных словосочетаний и большого количества библейских образов.

«Херувим у сада Едемского». «Иже Херувимы». «Яко да Царя всех подымем». «Бог сидит на херувиме и наблюдает, что творится в Его мире. А херувимы не имеют определённой формы, являясь то мужчинами, то женщинами, то духами и ангелами. Лицо херувима – отроческое».

«Во глубине небес необозримой» представлялись тьмы волнующихся ангелов, летающих серафимов, музицирующих херувимов и безмолвствующих архангелов.

Там же были «огнегривый лев, синий вол, исполненный очей, и золотой орёл небесный» из песни. И обрывок церковного толкования: «Серафим, котораго видел Пророк Иезекииль, есть образ верных душ, кои подвизаются достигнуть совершенства. Имел он шесть крыльев, преисполненных очами; имел также четыре лица, смотрящих на четыре стороны: одно лицо подобно лицу человека, другое – лицу тельца, третье – лицу льва, четвёртое – лицу орла». Лицо человеческое означает верных, подобный тельцу несёт тяжёлые труды и совершает подвиги телесные, льву – кто «исходит в уединение и вступает в борьбу с невидимыми демонами». «Когда же победит он невидимых врагов и возобладает над страстьми и подчинит их себе, … уподобится лицу орла».

В общем, из этого мусорного безобразия родилось название «почти романного» произведения – «Херувим четырёхликий» – и его построение лесенкой из четырёх повестей-ликов: вопрошающего, бунтующего, зовущего и смиренного. Первый лик – Рылов. Из выбранной тройки героев он был наиболее приспособлен к жизни по правилам и с ограничениями и лучше всех подходил для пролога и роли общего знакомого и передаточного звена. На ступеньку выше него заступил бунтарь Канцев, особенно расположивший меня своими трудами, согласием слов и дел, искренним стремлением не отставать от убыстряющегося времени, мужественным преодолением сваливающихся на него несчастий – и неожиданно быстрым уходом, подгрузившим сердцу непреходящей жалости. На третьей ступеньке оказался старый и близкий приятель, о котором я многое знал и ведал и которому намеревался вложить главные свои мысли и терзания, дабы довести с его помощью действие до кульминации. Претендента на верхнюю ступеньку и эпилог у меня не было. На продиктованный интуицией смиренный лик лучшего всего подходила женщина, но откуда было взять нужную мне? Перебрав второстепенных персонажей и снова положившись на интуицию, я остановился на хоронившей Канцева жене, с которой он, разругавшись насмерть, развёлся и не примирился, несмотря на усилия многих посредников.

Общая композиция с иерархией повестей выстраивалась вроде бы сама собой: вопросы, бунт, зов, смирение, – но когда я спокойно, не замыленным глазом смотрю на результат, то не могу отделаться от ощущения направлявшей меня руки провидения. Ведь по-крупному я не ошибся: всё и все на своих местах. Первое лицо – человеческое. Оно означает верных, живущих в мире, исполняющих лежащие на них заповеди, – это Рылов. Кто «выйдет в монашество, то он подобным становится лицу тельца, потому что несет тяжёлые труды в исполнении монашеских правил и совершает подвиги более телесные», – это Канцев. «Кто, усовершившись в порядках общежития, исходит в уединение и вступает в борьбу с невидимыми демонами, тот уподобляется лицу льва, царя диких зверей», – вылитый Дивин. «Когда же победит он невидимых врагов и возобладает над страстьми и подчинит их себе, тогда будет восторгнут горе Духом Святым и увидит Божественныя видения; тут уподобится лицу орла: ум его будет тогда видеть все, могущее случиться с ним с шести сторон, подобясь тем 6-ти крылам, полным очей. Так станет он вполне Серафимом духовным и наследует вечное блаженство». Но чем не орлица старательно мной подкрашенная и почти идеализированная лучшими женскими качествами Канцева?

Вот уж, действительно: «Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда…»

Крупных ошибок нет, но неточности в тексте присутствуют. Самая большая, которую хотелось исправить, если вернуть время назад, – эпизод переписывания Дивиным чужого рассказа про Пушкина.

Этот рассказ на старости лет сочинил умница Зазнобин – большой знаток и поклонник поэта и публичный представитель отряда неравнодушных к людских бедам институтских преподавателей из бывших военных, учёных-«технарей» и совестливых гуманитариев, разработавших концепцию справедливого общества. Хороший аналитик и опытный лектор, в искусстве художественного сочинения Владимир Михайлович предстал любителем, не овладевшим писательской техникой. Интересное, с элементами научной новизны, расследование приватной беседы русских императора и главного поэта, о которую издавна точили зубы все, кому не лень, было перегружено разъяснениями и повторами, как у учителя, старающегося научить весь класс, включая двоечников. Вдалбливаемые в читательские головы находки каменели и придавливали живые и трогательные эпизоды, самый памятный из которых был о потере дара речи, когда рассказчик, числившийся среди лучших чтецов в суворовском училище, не смог на уроке продекламировать выученного «Пророка» и только благодаря собственному анализу «чёрного ящика» беседы царя с поэтом, на исходе жизни, смог понять, почему. Дурные описания и некоторые неудачные и неточно расставленные слова ещё больше снижали художественную ценность рассказанного. Раскритиковавший всё это Дивин переписал хитромудрый рассказ, распутав тщательно обдуманные слова, заплетённые между собой не хуже синоптических связей головного мозга, и переакцентировав повествование с беседы Зазнобина с невесть как оказавшемся в нашем времени поэтом на разгадку «Пророка».

Сегодня к отредактированному рассказу по мотивам исторического расследования концептуалов у меня есть претензии: сосредоточившись на исправлении художественных огрехов, я полностью доверился их аналитике и, похоже, растиражировал имевшиеся в ней неточности.

К найденной в «Пророке» закладке, вложенной поэтом для грамотеев из будущего, которые на ней обязательно споткнутся и задумаются, в чём дело, – претензий не было. Вопрос был в другом: раз Пушкин должен был уважить просьбу императора, но не отступить от своих взглядов на религию, – так он ли автор «Пророка»? Или это результат игры в менипею с другим поэтом, согласным по приказу Бога поступиться дарованной людям свободой воли? Честные и думающие литературоведы, не из официозного околопушкинского болота, склоняются ко второму. Оглядываясь на Илью Ильича Белкина, мне их позиция ближе и понятнее.

События около роковой дуэли – вторая неточность, которую следовало исправить Дивину, согласившись с более обоснованными, чем у «технарей», доводами других знатоков и исследователей пушкинского творчества.

Козни извращенца Гаккерна и его усыновлённого смазливого партнёра, открытое врагам Пушкина роковое предсказание цыганки, кольчуга Дантеса под мундиром гомосексуального по тем временам красного цвета, мучительные дворцовые балы и придворные интриги, полицейский надзор и неудобства высочайшей цензуры, напряжённая пикировка поэта с вредным Бенкендорфом – всё это также не обсуждается. Но приписывание авторства диплома рогоносца кривоногому Долгорукову слишком поверхностно. Все факты за то, что анонимный пасквиль был обращён к самодержцу и сочинён самим Пушкиным, который окончательно убедился в связи жены с Николаем. Решённая дуэль с прикрывавшим царя Дантесом разрубала все опутавшие поэта узлы при любом её исходе. Конечно, быть убитым вряд ли было целью, – скорее всего, поэт надеялся на высылку с семьёй в деревню. Но к смерти, загадывая на неумолимый рок и вражье искусство убивать, он был готов, зная, что ему мало отмерено и осталось недолго. Пушкин был неизлечимо болен. Лекарств от его болезни не было. Практиковавшиеся с юности интенсивные физические упражнения, долгие прогулки на свежем воздухе и побеги в деревенское уединенье перестали помогать. Болезнь прогрессировала, грозя умственной инвалидностью и скорой смертью, и из-за этого, а не от интриг вражьей рати и записных друзей, легкомыслия супруги, обезьяньих страстей высшего света или наделанных чрезмерных долгов – на него было страшно смотреть в последние перед дуэлью месяцы.

Другие неточности «Херувима» менее значимы, связаны с художественными огрехами, которые проявились по прошествии времени. Исправлять их теперь себе дороже, да и надо ли что-то исправлять? Пять лет книга живёт отдельной жизнью и радует автора такой, какой получилась. Вместо того, чтобы резать по живому, интересней по ней пройтись и отчертить на долгую память главное.

Первая повесть закручена вокруг лекции «Дата Майнинг» маститого столичного профессора Стецкого в провинциальном отраслевом институт, где ранее он защитил обе свои диссертации и откуда стартовал в высокие научные миры. На лекции и вечеринке после неё в компании старинных друзей-приятелей Фимы Стецкого присутствует наблюдательный Рылов, тридцать лет тому назад подтолкнутый будущим профессором в научные хляби и участие на досуге в институтской агитбригаде. Рылов сопоставляет себя нынешнего с собравшимися дедушками и бабушками, когда-то здорово певшими и скакавшими галопом по клубным сценам под визги, круговерть открывающих голые ноги юбок и музыку бьющего толстыми пальцами по аккордеону на манер деревенского гармониста и облизывающего при этом свои полные губы Фимы. Былое, разбуженное встречей, напоминает Саше Рылову и про общение в рыхлеющее советское времечко с соседями по холостяцкому общежитию: Фёдором Канцевым и Вадимом Дивиным.

Фёдор не стеснялся в открытую ругать бредни про ускорение, перестройку и экономику, которая должна быть экономной, получая за это по шее от хитро щурящихся партийных руководителей. Саше его позиция нравилась, хотя самому Рылову подчиняться официозу было удобней и лезть на рожон казалось глупостью. Ещё Фёдор был заводила по женскому полу и почти утянул в эту бездну неопытного Сашу. Дорожки их разошлись давно, встречались приятели от случая к случаю. В последнюю встречу Канцев Рылову не понравился. Оптимист и балагур, никогда не болевший и сохранивший все зубы, вроде бы знакомо посмеивался и шутил, но был явно озабочен прицепившейся к нему хворобой.

С подачи Вадика Дивина соседи прильнули к разлитому властью сладкому – по образцу муравьёв, добравшихся до блюдца с сахарным сиропом, поставленным, чтобы их извести. Был год гласности, когда духовно голодным людям разрешили выписывать любое количество толстых литературных журналов, а журналам разрешили печатать, что захотят. Приятели чего только не прочитали, а самые понравившееся публикации с помощью сооружённого рукастым Фёдором станочка вырывали и склеивали в книжки с обложками из синей и красной искусственной кожи, заполнив ими книжные полки в комнате общежития и подоконник в придачу. Начитавшийся книжек Вадик изменился. Обзавёлся широкими блокнотами и строчил по их жёлтой бумаге косыми фиолетовыми строчками. А чаще сидел над своей писаниной в прострации, одолеваемый думами и печалями. Саша помог ему договориться с одной из танцорок, подрабатывавшей машинописью, напечатать рассказ, который Вадик посылал в один из журналов. Теперь Вадику, должно быть, легко плодить тексты. Если он ещё занимается этой ерундой. А занимаются многие. И откуда столько одержимых? И информации всё больше. Всякой и разной. Может, и есть в ней что-то толковое. Но как его разглядеть в огромных мусорных кучах?

Домой после встречи Рылов двинулся пешком – и потому, что после длительного воздержания ему пришлось немного выпить, и чтобы собрать мысли, разбежавшиеся от разных обидных мелочей, начиная с отказа супруги составить ему компанию и заканчивая равнодушным отношением к нему Фимы и старожилов агитбригады. Полная жёлтая луна с видимыми пятнами тёмных морей сопровождала его путь вдоль реки. Низкая, большая, как солнце, она словно шла перед ним по противоположному берегу, иногда скрываясь, полностью или частично, за отдельными высокими домами. Постепенно лунный образ встроился в сознание мужчины и переключил на себя его внимание, подсказывая, что полнолуние располагает людей уступить злу и соблазнам. Боль за себя и всё человечество пронзила Рылова, он запнулся и остановился на полпути. Луна, за которой он наблюдал, остановилась вместе с ним. Пока Рылов шёл, она поднялась над горизонтом и застыла над двумя перевёрнутыми в небо золочёными луковицами. Тонкая белая колокольня и приземистая белая церковь на другом берегу, красиво подсвеченные прожекторами, словно удерживали своими крестами жёлтого небожителя, манящего людей отражённым светом. Почему-то они представились Рылову так, как он никогда не думал, – символами мужского и женского начал, противостоящих соблазну. Церковь в это время должна была быть пуста, но он думал, что в ней поют, и, если прислушаться к ночной тишине, то можно разобрать «иже херувимы» голосом актёра Пуговкина. А в окружающей храм темноте ему чудились пространства клубящейся тьмы, пытающейся прошелестеть странные слова «дата майнинг». Рылов дождался, когда луна ещё поднялась над землёй и сдвинулась влево от колокольни, осветив пустырь. И продолжил путь, радуясь скорой встрече с наверняка задремавшей супругой и загадав, что время додумать о мусорных информационных кучах и уготованных людям соблазнах у него ещё будет.

Вторая часть «Херувима» – про бунтаря Канцева, который больше всего на свете хотел, чтобы все люди всегда радовались жизни. Самые грустные и несчастные – улыбнитесь, и Фёдор полюбит вас за эту улыбку всей силой своей души. Но так не получается, и мятущаяся душа всю жизнь ищет, почему. Долго ли осталось искать? С тех пор, когда бугай врач, пересмешник и оптимист не меньший Канцева, ласково похлопал его по плечу: «Наш клиент!» – Канцева успели прооперировать и загрузить двумя курсами химиотерапии. И всё равно уклончиво отвечают о будущем.

Восстановившись после крепко отравившей его второй химии, Фёдор с удовольствием прогуливался. Пять весенних километров до работы ему были не в тягость. Ветерок утром тих. Солнышко подмигивает из-за белых облачков. Птички поют. Берёзки зеленеют молодыми листочками.

Канцев много, где поработал в новейшее капиталистическое время. С его головой и умелыми руками он всюду пригождался, но подолгу нигде не задерживался: уходил, как только проявлялась хозяйская страсть к наживе за его счёт.

Теперь он работал в бюджетной организации и никак не мог привыкнуть к смеси имевшегося здесь допотопного и отжившего своё оборудования с дорогущим высокотехнологичным, на котором можно получать результаты мирового уровня. И к сборке людей, безынициативных в основной массе, дохаживающих до пенсии, с единицами, стремящимися, способными и обеспечивающими получение полезных результатов общей работы. И даже к стенам, в которых приходится работать, он не мог привыкнуть. Фасады зданий, приёмные, кабинеты руководства, бухгалтеров и прочих приближённых были показушно чисты, а на ремонт производственных помещений скупились. Крыши текли, деревянные оконные рамы прогнили, каблуки цеплялись за исхоженный неровный паркет и дыры в линолеуме. Современный измерительный стенд был устроен в пустом здании бывшей казармы. Новые приборы за миллионы рублей жались к единственной свежеокрашенной стене, удивлённо взирая на щербатые скрипучие половицы, серый белённый потолок и оконные стёкла с заклеенными скотчем трещинами.

Для стенда Канцев разработал самодельный механизм вращения, изготовление которого практически ничего не стоило. Делал всё сам. Копеечные общественные деньги были потрачены только на электродвигатель из магазина для «самоделкиных» и пару железных листов. С его механизмом стенд понадобился всем сразу и работал, не останавливаясь. Понятно, что маломощный двигатель быстро перегрузили, при вращении появились маятниковые эффекты, а потом и центровку нарушили, погнув барабан. Но всё это можно было поправить. Канцев знал, как. А ещё он в очередной раз убедился, что как ни усложняй и автоматизируй, а всегда приходит нужда придумать и приложить свои руки, чтобы всё это сложное и автоматизированное применить на деле. И тут он в своей стихии. С бумагомаранием справятся без него. Его место тут, у станков. Времени бы только хватило.

Канцев давно ушёл от жены, разругавшись с ней насмерть и невзлюбив похожую на неё старшую дочь; отношения поддерживал только с уехавшей в Питер младшей, жил после развода в однокомнатной квартире многоэтажного кирпичного дома. Квартирку ему повезло отхватить в год обрушения рубля за доллары, вырученные от продаж мастер-моделей кораблей и самолётов. Этот выгодный на рубеже веков приработок теперь сильно потерял в цене, но от домашнего моделирования Канцев всё равно не отказывался: нравилось ему корпеть вечерами на своих станочках, нравились получавшиеся модели, нравилось уважение к ним в профессиональной среде, да и хоть какие дополнительные денежки лишними не были.

Болезнь, правда, сильно ограничила его трудоспособность. Заняться работой, требующей полного сосредоточения и выверенных движений, теперь он частенько не мог, и многие недоделанные модели пылились на книжных полках. Фёдор же посвящал освободившиеся вечера другому увлечению – ползанью по всемирной паутине.

Из многого интересного самой долгой была история его заочного знакомства с анонимными авторами «КОБы» – концепции общественной безопасности, обосновывавшей возможность устойчивого справедливого развития. Знакомство начиналась восторженно и благодарно, прошло много стадий и чуть не завершилось стойкой неприязнью Фёдора к умникам, смотрящим на человеческий род свысока. Их мечта об обществе, где все люди станут человеками, представлялась ему утопической. Не получалось у Канцева человека без бесовских бацилл. Их и в нём предостаточно. Откуда иначе его злость и ненависть к многим людям или грызущая сердце тоска по недостижимому идеалу?

Болезнь выгнала из него эту начавшую завладевать им злость, и он вновь примирился с идеалистами, особенно с представлявшим авторский коллектив Зазнобиным, недавно рассказавшем о детском своём проколе с чтением «Пророка». Фёдор ясно представил себе усердного мальчишку с коротким чубчиком и краснеющими ушами, в чистенькой форме суворовца с начищенными круглыми пуговицами, не сачкующего на самоподготовке и привыкшего получать отличные оценки. И представил его преподавателя-офицера, знатока русской литературы и умелого чтеца стихов, поднявшего старательного ученика читать «Пророка» и признавшегося ему позже в том, что тоже терял дар речи, пытаясь на публике декламировать эти стихи.

Канцев поверил в загадку «Пророка», вспоминая, что делал в возрасте суворовца Зазнобина.

В двенадцать лет любимым Фединым занятием было переплывать с пацанами на остров на середине Оби, наскоро перекусив после школы картошкой и ароматным чёрным хлебом, посыпанным крупной солью. На песчаном острове, за дюнами с колючим кустарником, было неглубокое, оставшееся после разлива озеро с прогретой водой. В малых детских масштабах полукилометровое расстояние до острова казалось огромным, приближался он медленно, и жуткая боязнь не доплыть жгла голову азартным огнём. Зато с каким наслаждением они потом купались, по грудь в самом глубоком месте тёплого озерца! Все в одинаковых сатиновых трусах почти до колен, худые, с торчащими рёбрами и одинаково счастливыми хулиганскими глазами.

Нет, Канцева в двенадцать «Пророк» не интересовал. Не заинтересовал и в четырнадцать, когда он подарил девчонке самодельное железное колечко, отполированное до блеска. С ней они жадно целовались под соловьиные трели, и осмелевший Фёдор самым наглым образом исследовал почти сложившиеся женские изгибы, залезая под майку и подол платья и очумело плывя вместе с подружкой на волнах счастья.

К тому же читать вслух стихи Канцев не любил, а в школе заставляли редко. Учил легко, как и всё прочее, а декламировать не любил.

Прослушав лекцию Зазнобина, он захотел перечитать «Пророка».

Духовная жажда пророка и перепутье, на котором тот оказывался, были как про Канцева. Шестикрылый серафим заставил Фёдора вспомнить давний спор в подпитии с Фимой Стецким о небесной иерархии и бабушкины рассказы о шести- и четырёхкрылой Небесной Силе с человеческими ликами на старых иконах. Дальше в стихотворении серафим раскрыл человеку глаза и уши, позволив проникнуть во все тайны сущего, вместо вырванного языка вложил в уста жало змеи, вместо трепетного сердца – пылающий огнём уголь, после чего лежащий в пустыне труп восстал, услышал приказ исполниться волей Бога и жечь глаголом сердца людей. Не согласиться с поседевшим суворовцем в том, что создателю незачем требовать от пророка исполниться чужой волей, если всем нам от рождения Бог даровал свободу, было невозможно.

А потом Фёдор взялся читать аналитическую записку с переложением рассказа Зазнобина в текст и расстроился. Он показался ему неудачным и затянутым. Взволновавшее живое слово— умерло. Словно у автора замылился глаз. В практике моделирования у Фёдора было два случая помощи товарищу, замылившему глаз. Со стороны было виднее, что требовалось поправить в чужих моделях, чтобы их продать. Тут был похожий случай. Рассказ надо было переписывать. Фёдор был готов помочь, но он не был специалистом. Он мог поговорить, подсказать – не мог сделать. А между поговорить-подсказать и сделать – огромная дистанция.

Когда весна приуныла, задула холодными ветрами, набросила на небо серую кисею облаков, предпочитая колючий мелкий дождик весёлому солнышку, и надолго затянулась в холодных утренниках и пасмурных днях, тело Канцева захандрило. Он добросовестно выполнял предписания врачей, устраивал частые перекусы на работе, кушая много цитрусовых, но отравленного лекарствами организма до вечера не хватало. Вместо Интернета Фёдор включал телевизор, перед которым частенько засыпал. Весенняя хандра вообще сделала из него соню. После обеда он мог в любую минуту заснуть на работе: за своим столом, в казарме за верстаком и даже стоя у окна в чужой комнате или разговаривая. Только что Фёдор говорил или спрашивал о чём-то – и уже дремал с открытыми глазами, ошарашивая собеседника.