Читать книгу А и Б. Финал менипеи - Иван Алексеев - Страница 6

«Прибавь к семи годам после завершения «Повестей Ильи Ильича» пару-тройку лет на их написание и примерно получишь, на сколько нужно отступить, чтобы попасть в период самых острых моих размышлений на озвученный тобой вопрос. Для себя я его тогда формулировал так: кто и почему стремится к свету, кто довольствуется неразличимой серостью, а кого и по каким причинам бросает в тёмные стороны? Моими ответами стали картинки жизни, в которых я участвовал или которые близко наблюдал. Картинки эти я подсвечивал, отталкиваясь от размышлений Льва Толстого о пяти соблазнах или ловушках, придуманных для оправдания людьми своих обезьяньих грехов. Повествователем выбрал современника, ведомого мудростью Толстого, просветлённостью Достоевского, нервом Высоцкого и правдой коллектива под псевдонимом Внутренний предиктор СССР.

Что мною двигало? Скорее всего, желание поучаствовать в противостоянии культурному откату. Моя юность пришлась на период становления системы двойных отношений в советском обществе, когда новые социальные правила общежития, выработанные кровью и потом уходящего поколения, стали использоваться в качестве лозунгов, прикрывающих стремление обмануть наивное население. Параллельно с моим взрослением, становлением на ноги и накоплением жизненного опыта, в обществе развивались тенденции надувательства и вранья, из-за которых новый цикл искусственного отбора мозга, удаливший бы нас от обезьяньего прошлого на очередной шаг, остался незавершённым.

Более того, ускорился процесс снижения в среднем культурного потенциала общества. Уровень развития поколения детей заметно уступал уровню развития поколения отцов, который, как я понимал это по собственным возможностям, был довольно высок. У меня, например, получалось решать нетривиальные задачи на работе, к которой я не был особо расположен. Тем более и без сомнений должно было получиться на стезе сочинительства, способность к которому была мне давно открыта.

Продвинутые представители ВП СССР раздвигали горизонт осознания наших бед, подстёгивая моё желание присоединиться к борцам за народное просвещение, а оценка глубины нашего культурного падения отсылала во времена позднего Толстого с рассуждениями про уготовленные людям соблазны. Плясать от них, как от печки, показалось удобным. Придумав запрос от сына на понятные студентам тексты, я вознамерился показать в них силу ловушек, ожидающих людей на пути к человечности. Получилось следующее.

В «Приготовлении Антона Ивановича» толковый физик, безалаберно прожигающий жизнь, бесконечно откладывает намерение вернуть науку к правильным, как он полагает, началам, и когда, наконец, решается приступить к изложению новой теории эфира, странным образом и совершенно ошибочно верит, что не умрёт, пока не закончит работы.

Герой повести «В гостях», трудно переживший неудачи юношеских сексуальных опытов, предпочитает не напрягаться по жизни и быть «как все», внутренне оправдывая остановку своего развития благом своей семьи и детей.

Волин из повести «За отпуск», переживая смерти близких и неустроенность детей, вынужден задуматься о непрочности земного благополучия и поиске смыслов жизни. Решив думать обо всем, что придумано на земле, своей головой, и верить в то, что есть в душе с самого детства, он многое успевает за отпуск и надеется с божьей помощью выбраться на прямой путь.

Завершающей и ключевой повестью цикла стал «Мой путь», сочиненный в стиле биографического повествования. Повествователь окружён соблазнами дела, государства и одержимыми людьми, почти открыто оправдывающими неправедность пользой для коллектива, общего дела и государства. Нравственные поиски ведут его к пониманию причин побеждающих у нас несправедливости, неправедности, идей господства и превосходства одних людей над другими. Оседлавшие жизненный успех генерал, учёный начальник и сбежавший предприниматель, которые отчасти в определённое время приятельствовали с моим повествователем, оказываются в его глазах хитрецами и слепцами. Достигая обманом личных благ, они прикрываются знанием истины, а сами всю жизнь ходят вокруг да около, не понимая её. Но страх, земной страх иногда так сильно пронизывает все клеточки их тел, что ощутим моему сказителю. Тогда ему становится жаль победителей и хочется помочь им прислушаться к нравственному закону, который они перестали слышать. И он молится за одержимых в надежде использовать их возможности во имя света и добра, пока не понимает, что эта мольба выше его сил…

Перечитывая повести, мне было трудно тогда и трудно сейчас не признать, что при всём формально успешном воплощении общего замысла ответов на вызовы нашего времени, отвечал я на них с оглядкой на незримого свидетеля, который властно уводил моё повествование на вроде бы второстепенные наблюдения, странным образом оживлявшие мои искания. Как не выпячивал я размышления и рассуждения лирического героя на тему становления человека, они оказывались в тени случайных, на первый взгляд, и мало значащих деталей. Словно тот, незримо присутствующий третий, оценивал наши попытки уйти от обезьяньей природы и находил их лишь забавными и не новыми, как не нова и забавна для взрослого ума игра разгорячённых детей в догонялки. Зато отступления от темы с отдельными наблюдениями им явно приветствовались, заставляя частить моё сердце. Пробуждающие описания природы, обострённая ранимость чувств в минуты беззащитной людской открытости, тайна жизни и смерти, боль души в час ухода человека – в них, как подсказывало взволнованное сердце, не я один видел неброскую красоту и манящий свет жизни, открывающие прямой путь, выбираемый или невыбираемый моими героями.

Почему мне не интересно отвечать на твои вопросы о договороспособности с людьми иного устройства мозга, вроде одержимых героев «Моего пути»? Не оттого ли, что с подсказки того наблюдателя более ценным представляется рассмотреть как можно больше деталей в их естественной простоте, чем натужно приспосабливать их к морализаторству и навязыванию другим «гениальных» идей?

Недавно мне приснился твой ушедший отец, самый внимательный читатель «Повестей Ильи Ильича». В полном одиночестве он шёл по тёмному коридору в противоположную от выхода сторону. В одиночку ему было не выбраться, а встретить кого-то на этом пути было невозможно. Я смотрел на упрямо бредущего в темноте старика, пока не понял, что это одинокий путь в никуда, который предстоит каждому из нас. Тогда я вспомнил, как два года назад, заболев и предполагая плохой диагноз, впервые подумал об ожидающем нас одиночестве, от которого не спасут ни родные, ни близкие, ни друзья. Не зная, как к нему подготовиться, я захотел объехать и обойти разные места, где когда-то бывал, надеясь найти ответ по дороге. Но, выздоровев, никуда не поехал. Теперь же, испугавшись, что не успею, я придумал подготовиться силой воображенья и некоторое время представлял себе, засыпая, как выхожу из тела и незримо следую по знакомым сторонам.

Бодрствующему духу трудно описать путешествия во сне, но одно из них, дорогу к твоему отцу, попытаюсь.

Я чётко видел, как добираюсь до Москвы, как в аэропорту пробираюсь к выходу на посадку в самолёт, как занимаю пустое кресло в салоне, как лечу над белыми полями и горами облаков и как оказываюсь на открытом всем ветрам загородном кладбище перед лакированным деревянным крестом, на котором закреплена выцветшая фотография. Не имея тела, я ощущаю, что стою, чувствую силу пронизывающего ветра, вижу огромное высокое небо и слушаю тишину совершенно безлюдного места. Я стою и жду ушедшую душу, которой не дождаться, потому что согласно преданию она уже облетела места, которые хотела, трижды предстала перед творцом и приняла неземной удел. И всё-таки я жду, потому что так и не удовлетворил редкого читателя, высоко оценившего мой труд, ответом на упрёк: зачем я благоразумно и раньше не останавливался в описаниях некоторых сцен и интимных переживаний?

Я жду, надеясь на чудо встречи, чтобы сказать: «Вот я перед вами, без тела, но с памятью о мыслях, источником которых был мозг. Но согласитесь, что природа мозга внутренне конфликтна: в самых человечных устремлениях присутствует толика отступления к инстинктам, из которых похотливые желания не самые безнравственные. Вас коробил интим. Вы спрашивали: „Зачем?“ Я перечитал всё и нашёл не много скабрезного: девчонку „в одних трусах“, „залез в трусы“, „боялся раздвинуть ноги“, „подглядывал в душевой“, „рука залезла в плавки“, „междуножье“, открытые широкими шортами „чёрные стринги“. Всё это мелочи, которые точны и понятны воображению, умеющему интимными переживаниями и фантазиями сгладить грубость инстинктов. Тут главное не переборщить, чтобы плохое понималось плохим, а хорошее – хорошим. И я не согласен, что переборщил. Вас зацепило, но как? Душа отозвалась добрыми чувствами, и „трусы“ этому не помешали».

А потом я попробовал бы пояснить сказанное на простом примере.

«К нам на дачу, – продолжил бы я, – уверенной хозяйской поступью приходит подкормиться постоянно беременная молодая кошка. У неё гладкая трёхцветная шерсть, больше рыжая, один глаз болен от рожденья, да и вся вытянутая мордочка не очень красива. Поев, она любит отдохнуть на зелёной травке и тут и там рассыпанном привозном песке. Там же случалась кошачья любовь, свидетелем которой я был. К кошке приходили крупные бело-пепельный и чёрный коты, такие же свободные дачные приживалы. Распушась во все стороны и напустив на себя самый важный и строгий вид, после недолгих ухаживаний они ловко наскакивали на кошку, прихватывая её за холку зубами и прижимая к земле. Короткая серия ритмичных движений под горловое урчание несколько раз прерывалась отмашкой кошкиной лапы с выпущенными когтями и угрожающим оскалом её морды. Переждав грозу, коты заново седлали кошку – до тех пор, пока она решительно не поднималась на лапы и разворачивалась к ним, выгибая спину и выказывая противными звуками готовность драться, невзирая на размеры противника. Коты, постояв перед ней, поднимая-опуская лапы и мяуча, вскоре тушевались, пятились и, достигнув безопасного расстояния, степенно уходили, сохраняя свою выдающуюся пушистую форму. А стройная кошка, выбрав самую нежную травку, принималась сладко кататься по ней, изгибаясь всеми возможными способами. Иногда, особенно изогнувшись, она замирала, щурилась на ласковое солнце, точно вспомнив миг наслажденья, и, казалось, оглядывалась на кустики малины с наливающимися зеленью листочками, на звонких пичуг, перелетающих с дерева на дерево, на нависший над ней высокий дуб, на красную сосну за колючим забором, на вольную улицу – на всю разлитую вокруг радость жизни, которая приняла её в свои объятья… Когда, брюхатая, она прибегала подкормиться, преданно притираясь к ногам и жадно поглощая всё, на что домашние кошки даже не смотрят, то жалость к ней непременно переплеталась во мне с воспоминанием дарованного ей короткого счастья, испытав которое, можно преодолевать самые долгие тяготы».

Проговорив свои монологи окрестным ветрам, я отправляюсь в обратный путь, который получается таким коротким, что к его концу еле успеваю продумать, что буду говорить твоему отцу в следующей попытке.

Возможно, я начну с цитат, определяющих убогость нашего мозга от природы: «абстрагироваться от природы коры любви, которой мы думаем, крайне непросто», «эволюция посмеялась над нашим мышлением, заставив решать любые задачи через волшебную призму половых целей», «все наши предпочтения в одежде, пище, круге знакомств и профессиональных интересах проходят фильтр половой оценки».

То есть мозг, которым мы думаем, силён исключительно корой любви и энергией похотливых фантазий. Эффективно его использовать в иных целях без энергии любви весьма проблематично. Зато воспользовавшись этой энергией, можно решить многое. Например, продлить и украсить жизнь.

Я бы рассказал, что научился облегчать течение своих болезней игрой воображения, заставляя переделывать в уме самые неудачные мои романтические приключения в более, чем удачные. А чтобы воображаемый эффект был ярче, придумал ограничиться одной неудачей и переживать её неоднократно, всякий раз выбираясь из глупого положения по-новому и с непременным удовлетворением. И ещё я бы упомянул творчество, для которого нужна дополнительная энергия, которую взять нам, кроме как от коры любви, неоткуда.

С этими крайними мыслями о следующем разговоре я возвращаюсь в своё тело, оставляя в пелене надвигающегося забытья, на потом, прощальную слезу умирающей кошки, так похожую на слезу уходящего в одиночестве человека.

Это уже наша домашняя кошка, изжившая свой век и трижды в последний год готовая умереть, но поддержанная уколами. Она на границе света и тьмы. Как живая. Худющая, с опухолью на крестце, из-за которой на поворотах заплетались её задние лапы. Прячущаяся и вдруг противно кричащая, требуя то ли еды, то ли участия. До последнего пробующая запрыгивать на кровать и двигаться по квартире в поиске тёплых и тёмных углов. И этот взгляд уставших глаз с готовой пролиться прощальной слезой – я поймал его, когда нашёл спрятавшееся животное, пожалел словами и погладил. Еле поднятая в ответ мордочка, благодарное урчание и взгляд, отразивший кошачье погружение в небытие…

Наконец, полное забытье. Провал. За которым новый день. И новая ночь. И тьма. И сон по кругу с бестелесным путешествием. И желание всё это записать. И острое дневное разочарование от того, что записывать нечего…

Ну а теперь можно перейти к сегодняшнему дню и неинтересным мне, в силу рассказанного выше, поворотам судьбы одержимых героев «Моего пути». Впрочем, то, что о них знают многие, я готов пересказать.

Антонова год, как не преследуют фискальные и силовые службы. В конце ноября он прилетал из своей заграницы посмотреть на внучку от старшей дочери и проверить заодно оставшийся бизнес и некоторых недобросовестных своих управляющих наяву, а не по телефону и видеосвязи. Я пропустил его звонок и перезвонил на следующий день. «Я собирал всех в баню, – сказал он. – Жаль, что не дозвонился до тебя». «Вот, валю деревья на участке, – объяснил шум бензопилы. – Нравится мне это дело. Дома тоже этим балуюсь». «В Россию возвращаться не собираешься?» – спросил я. «Я буду приезжать, – ответил он. – Сразу после Нового года опять постараюсь прилететь. Скажи: старая наша городская баня работает? Отлично. Когда приеду, соберёмся там. А совсем переезжать обратно зачем? Девчонки мои от предыдущего брака живут самостоятельно. Сын учится в Московском университете, на каникулы прилетает к нам. Мы с женой там освоились. У нас двое маленьких детей, с которыми не соскучишься. Кружки, секции, языки». Слушая знакомый голос, я отметил, что Андрей не спешит закончить разговор и вообще не спешит, – как человек, которому спешить некуда. «Да он постарел», – подумал я, и, представив себе его стремительные движения, ухожено блестящие волосы, пышные усы и подсмеивающийся испытующий взгляд, какими запомнил их на полувековом юбилее, занялся редактированием: проредил и побелил его шевелюру, щедро посеребрил усы, добавил морщинок в уголки глаз, усталой мудрости взгляду и притормозил желания казаться первым во всём.

О генерале расскажу с чужих слов, институтских разговоров и жадных до остренького журналистских расследований. Беседовать с ним не мой уровень, хотя в обеденный перерыв на набережной мы частенько пересекались и здоровались. Я гулял, он шёл в ближайший ресторан, что на берегу и над речкой. От института до ресторана пар двести шагов. Василий Сергеевич до заморозков, даже когда все вокруг были в куртках, преодолевал это расстояние бодрым шагом и в одном костюме. Иногда он вёл за собой компанию столь же прилично одетых гостей. Он любил и съедал много мяса – над этим посмеивались в институте и должны были ценить официанты, особенно новые кавказские ребята, сменившие женщин после покупки ресторана азербайджанцами.

За Василием Сергеевичем пришли прямо в институт, на следующий день после приезда его московских приятелей, предупредивших под ресторанный коньячок о принятом Следственным комитетом решении. Поскольку предупреждений за последние полгода было несколько, отставной генерал им не внял, надеясь, видимо, на свои знакомства, – в том числе, с важным чиновником из комитета, должного помнить его по беседе в самолёте на пути из Китая и короткому застолью в микроавтобусе, встречавшем начальника нашего института в аэропорту.

Генерала арестовали за мошенничество. Взяли его вместе с тремя руководителями организованного им для кормления предприятия. Все трое пошли на сделку со следствием и были отпущены под домашний арест. Василий Сергеевич виновным себя не признал и, отказавшись вернуть миллионы, сидел больше года, пока его адвокату после неоднократно отклоняемых ходатайств удалось-таки уговорить отпустить подследственного дожидаться нескорого суда в загородном доме на берегу реки – с браслетом на ноге и обязательством не покидать дом ночью, не посещать институт и не общаться с его сотрудниками.

В вину генералу и его окружению вменялась типичная схема отмывания бюджетных денег: организованное им предприятие выполнило заказанные государством работы «мёртвыми душами» сотрудников института, а причитающиеся за это деньги получил Василий Сергеевич со своей камарильей. Фиктивно оформленных на работу сотрудников института было много, опросить надо было каждого, поэтому следствие затягивалось. Меня опрашивали одним из последних, когда нужные для самосохранения ответы были давно отработаны. «Вас кто-то готовил к опросу?» – «Нет». «Вы работали по такой-то теме?» – «Работал». «Что делали?» – «То-то и то-то». «Где работали? Кому передавали результаты?» – «Там-то. Тому-то». «Сколько заработали?» – «Столько-то». «Деньги получали?» – «Да». «Каким образом получали деньги?» – «С зарплатной карты». «Вы их должны были кому-то отдать?» – «Нет». Опрашивала прикомандированная следственная молодёжь, не удивляющаяся одинаковым, как под копирку, ответам. Ответы вбивались в шаблоны на компьютере. Опрашиваемые расписывались на каждом листе распечатанных показаний и отпускались. Общение со следователем длилось менее часа, было весьма вольным, без цели получить обвиняющие показания, которых, судя по всему, уже было предостаточно. Всё это подтверждало не раз слышимое: попав под каток следственно-судебной машины, вывернуться не получится. Медлительная и неповоротливая, она в любом случае упакует заказанного клиента.

Вникая в суть конфликта Василия Сергеевича с законом, следует признать, что генерал действовал в точном соответствии со своим девизом: «Мне система не нравится, но раз я ей служу и не могу переделать, то вправе играть по её негласным правилам в свою пользу». И не выходил за рамки того, на что раньше государство закрывало глаза: закрыл работу никому не нужными отчётами большого объёма, которые собрали ручные учёные за удвоенную зарплатную пайку, а для разбора фонда оплаты труда огромного размера разбавил исполнителей сотрудниками института. Падение его стало следствием редкого соединения нескольких обстоятельств: отказа освободить своё место, слишком большого проглоченного куска, жалоб обманутых пустой бумагой заказчиков и показной борьбы государства с коррупционерами. Но и попав под уголовное преследование, можно было Василию Сергеевичу обойтись малым, если бы не чрезмерный круг непосвящённых, наличие записей с видеокамер банкоматов, откуда генерал снимал деньги с чужих зарплатных карт, да трусость и жадность его ближнего круга, спасающего себя ценой предательства хозяина.

В общем, окормление генерала с присными приказало долго жить, что нетрудно было предсказать в 14-ом году, но столь разрушительных для самого генерала последствий вряд ли кто ожидал.

С камнем того же года, брошенным в огород Михал Михалыча, я тоже угадал не всё. Учёному начальнику я предрекал удел ненужного, когда «уйдут» генерала. На деле получилось сложнее.

«Жэкатешные» боли и «релюкс», которые ему лечили в санаториях, оказались вестниками опухолей. Он, конечно, собрал информацию о столичных клиниках и врачевателях его болячек и пробился к лучшим хирургам, которые успешно удалили бесполостным методом злокачественные образования вместе с изрядными долями здоровых тканей. Восстанавливался он после операции долго и на работу явился живым трупом, напомнив пришествие изведённого им Александра Петровича: вешалка с одетым будто с чужого плеча костюмом. Естественная волна жалости и прощенья оградила бедолагу от вероятного падения по служебной лестнице. «Берегите Михалыча», – выразил, увольняясь, общий настрой заместитель генерала, передавая болящего следующим за ним начальникам. Михалыча отпустили в свободное плавание, оставив за ним секретарство в учёном совете, и не трогают до сих пор, хотя он оброс мясом, выглядит сносно, стелет мягко и здоровье ставит выше дел. Однажды даже сорвался по старой памяти, явив неистребимую одержимость, но быстро опомнился и предложил мировую – невероятное событие применительно к нему до болезни. В общем, теперь он ограничен в некоторых житейских радостях, включая вкусную еду и банные посиделки, и не опасен по службе. Последнее, между прочим, позволило сложиться взаимовыгодному симбиозу «нового» Михалыча с оставшимися «рабочими лошадками» отдела. Кто-то больше работает головой, кто-то руками, Михалыч – учёными регалиями, связями и бодливой привычкой не пасовать перед бюрократами. И каждый в результате имеет необходимые научные труды, свободное время на более полезные занятия и частичную компенсацию недоплачиваемых науке денег. В части денег, например, мы освоили трёхлетний грант фонда прикладных исследований и готовы получить президентскую стипендию «за выдающиеся достижения», которых нет. И главная заслуга в этом, как ни крути, Михалыча. Почему? Каждый, кто крутится вокруг премий и стипендий, знает, как их получают. Для выбора победителей важны не достижения, разбираться в которых у членов комиссий нет ни времени, ни нужного кругозора, а грамотно составленные представления на кандидатов, подкреплённые личным знакомством или просьбой уважаемого человека. Михалыч тут вне конкуренции: он не стесняется самым естественным и не обидным образом напомнить о себе нужным людям, стартовавшим через наш диссертационный совет к своим руководящим постам.

Ну и хватит про одержимых. Наверное, я бы мог быть доволен тем, что мои предвиденья в их отношении определённым образом воплотились в жизни. Но счастливее от этого – ни тогда, когда предсказывал, ни тем более теперь – не стал. Напротив, больше прежнего щемит грудь от бессмысленного ползания по земле тех, кому наречено было быть лучшими среди нас, и больно за души, разучившиеся летать».