Читать книгу Бремя памяти - Иван Тринченко - Страница 11

Малая моя Родина. Невозможно говорить о детстве человека, не начав с его колыбели – среды формировавшей его внутренний мир и представление о внешнем. А это, прежде всего – сердечная доброта мира семьи и благодать окружающей Природы.

Хутор Субботин спрятался в Россошанской, широкой степи, в долине давно, ещё в доисторические времена, исчезнувшей речки, которая не одну тысячу лет протекала в этом месте с севера на юг, о чем говорит то, что правый, подмытый склон долины крутой, а левый пологий. В хуторе было всего два десятка домов, располагавшихся двумя порядками: один вдоль древнего мнимого русла, – низ, и другой поперёк к первому, вверх по пологому склону – гора. За правым крутым склоном, в степи стоял курган с названием Толстая Могила (Широкая Могила). С этого кургана видна ж-д станция, а за ней – город Россошь.

Крупицы памяти

Дома хутора, как и все другие постройки, белостенные, и каждый дом утопает в зелени вишнёвого сада, отчего весь хутор приобретает праздничный вид, когда он открывается взору путника, особенно с плато, на подходе из Россоши.

Крыши домов той поры обычно были соломенными. Самой ценной, красивой и долговечной считалась крыша из камыша. Наш же дом, первый в хуторе, имел жестяную, крашеную в красный цвет, крышу.

^{Рисунок моего брата Вити, в 13 лет.}

В безлесной степи редко строили дома из деревянных срубов. В основном они были из дубовых каркасов, а проёмы стен заполнялись матами из хвороста или камыша, которые шпаклевались с двух сторон крепким известковым раствором и белились. Иногда саман служил наполнителем стен.

Полы из досок были также невиданной роскошью. Поэтому, хотя они и назывались земляными, на самом деле таковыми не были. Они имели свою конструкцию: котлован в полметра глубиной, заполненный щебнем из мела с песком. Все это утрамбовывалось, а сверху укладывалась саманная стяжка, в которую добавлялся коровяк для связи и крепости. Весь пол устилался половиками-дорожками. Для освежающего аромата его посыпали чабрецом или седой полынью. Такие дома зимой были сухими и тёплыми, а жарким летом (в степи это уже зной) – ничего не было приятнее, чем распластаться на таком полу и ощутить спасительную прохладу родной земли.

Степь. Деревня, родные мне люди, друзья, дом, домашняя живность – это конечно мой первый и главный мир, но степь – для меня, мальчишки, начинающего познавать окружающее, – была таинственной калиткой в нечто большое, часть того огромного, манящего внешнего мира, в который входит взрослеющий человек.

Степь поражала моё детское воображение своей широтой – это необозримый простор, со всех сторон очерченный дымчатой кромкой горизонта, над которым вздымается огромный хрустальный купол голубого неба. Он хорош, а иногда и просто потрясающ, при восходе или закате солнца.

Особое впечатление оставляет рождение дня: освежающая прохлада, притихшая степь, светлеющее небо с изумительной сменой красок, – от тёмно-фиолетового, ярко-бирюзового, багряно-красного, до голубого. В широкой степи эта картина проявляется в полной чистоте без отвлекающих деталей – только земля, небо, горизонт, солнце. Эта завораживающая картина запечатлелась в моей памяти на всю жизнь.

Недавно меня глубоко поразили слова одного, довольно популярного сериального актёра, также родом из степного края, который не увидел красоты родного края и поэтому в одном из телеинтервью назвал степь… пустотой! – Бедный.

Конечно, вся наша Россия отличается богатством и разнообразием красоты природы. Слов нет, красив Среднерусский лесной край, с его берёзовыми рощами, сосновыми борами, холмами и живописными долинами рек, извилистыми голубыми лентами бегущих в берегах заливных лугов сквозь пушистое обрамление серебристых ив. А беспримерной красоты картины таёжных долин и ущелий и горных рек Алтая? А неотразимо притягательная строгая красота Урала и Кавказа, с белыми вершинами гор, их ущелий и долин. А пышность субтропиков Черноморского побережья?

Любой край нашей необъятной страны красив, однако особую любовь каждый человек несёт в своём сердце к родному краю, к месту его первых впечатлений, возбуждаемых окружающей природой. Для меня это степь. Пустой и безжизненной она кажется только на первый взгляд, а на самом деле наполнена особой красотой и богата самой разнообразной живностью.

Привожу здесь некоторые наблюдения и впечатления от встреч с миром степи в годы моего деревенского детства, в том виде, как они сохранились в моей памяти, без прикрас и вымысла.

Ковыль. Бесспорно неотделимая часть общей картины степи. Это высокая степная трава с длинным (до полуметра) шелковистым колосом, похожим на пушистую метёлку. Кормовая ценность этого злака невысокая из-за жёсткости листьев, зато красота травы неописуема. Как только ковыль выбросит свой колос, степь с весны и до самой осени преображается, это уже не просто некий край суши, а настоящее море, – море сверкающего серебристо-серого, а к осени и золотистого, цвета. Его волны одна за другой бегут, переливаясь по ветру, от края и до края, сколько глаз хватает.

Я рад, что эту чудесную, захватывающую картину мне довелось видеть в детстве своими глазами. Дело в том, что сквозь всю глубину веков ковыль был неотъемлемой составляющей и украшением девственной степи. Именно в основном его стараниями (простите за одушевление) был создан наш, на весь мир знаменитый чернозём, – золотая кладовая естественного плодородия, дарованная нам Природой.

Теперь же, в связи с почти полной распаханностью, к сожалению, этот древний житель степи находится на грани исчезновения и даже занесён в Красную Книгу, в связи с чем, учёные биологи организовали в Липецкой области, на знаменитом Куликовом Поле, особый заповедник по сохранению ковыля. Вместе с тем надо сказать, что красота зелёного покрывала степи не исчерпывается только этой царь-травой.

Рядом с ним прекрасно уживаются многие представители растительного мира, такие как: разнообразные злаки: полевица, мятлик, мышей, лисохвост, костёр, ежа и др.(слова-то какие – мягкие, ласковые!); красавец козлобородник (мы, мальчишки, называли его молочаем так как при сломе бутона, который мы съедали, из стебля выступало молочко). Это совсем не маленькое растение красиво своим цветком, а затем и пушистым «одуванчиком» – в два-три раза крупнее обычного.

Растёт там и дикий паслён со своими чёрными сладкими ягодами, из-за которых, в сезон их созревания, у всех деревенских пацанов руки, губы и языки все иссиня-чёрные. Много душистых трав: чабрец, седая полынь, розмарин и др. Всё это разнотравье придаёт аромат и вкус траве и сену. От этого и молоко деревенское такое вкусное и душистое. В ложбинах и по оврагам растут низкорослые кустарники: колючая дереза и не менее колючий шиповник.

Белая акация. Красивое дерево произрастающее в южных районах нашей страны. Оно среднерослое с компактной кудрявой кроной. Лист перистый, сборный: по обе стороны длинного черешка добрая дюжина пар листочков. Особенно хороша акация во время цветения. Несмотря на то, что отдельные белые цветки мелкие, но так как они собраны в пышные гроздья, длиннее чем у сирени, то придают дереву нарядный вид. Красота белой акации явилась главным мотивом знаменитого романса "Белой акации гроздья душистые". Его проникновенно исполняли самые популярные певцы двадцатого века.

Аромат цветов бесподобен – медовый с каким-то особым нежным оттенком, поэтому акация хороший медонос, причём мёд, собранный пчёлами с её цветов высоко ценится, так как обладает целебными свойствами и, единственный из всех наших медов, не засахаривается, так как содержит много фруктозы.

Нектара в цветках так много, что его хватало не только для пчёл, – доставалось и нам. Мы, пацаны, тоже любили им лакомиться. Возьмёшь всю гроздь в рот, отожмёшь языком несколько капель нектара – кайф, сладко! Но, вместе с тем, дерево это строгое, запросто на него не залезешь – ветви усыпаны большими, и очень острыми и шипами-колючками, уколы которых долго дают себя помнить. Однако нас, любителей полакомиться цветами, это не останавливало.

Три таких красавицы росли перед палисадником дедушкиного подворья. В их тени дедушка сделал широкую скамью, вокруг которой часто по вечерам, а часто и до утренней зари, собирались молодёжные посиделки – «Улица» с гармошкой или с балалайкой.

Очерет. Так называют у нас камыш, трубчатый тростник – наш северный «бамбук». Как материал он намного прочнее и долговечнее соломы, поэтому применялся в основном для кровли деревенских хат зажиточных мужиков, так как стоил несравненно дороже соломы. Использовали его также и для изготовления циновок, матов и изгороди.

Его привозили из села Меженка, и с пойм Дона и Чёрной Калитвы. У нас он рос в илистом хвосте пруда, и мы, мальчишки, делали из него стрелы для луков, свистульки и удочки-ловушки для сбора вишен. Для этого на последнем коленце длинного камышового стебля делали продольный разрез, расширяли его и распирали палочкой (спичкой) длиной чуть больше размера вишни. Получалась маленькая лодочка широкая в месте распорки и узкая к концу разреза. Такая удочка подводилась под дальнюю (как правило, самую вожделенную, сладкую) вишенку и слегка дёргалась на себя, вишенка отрывалась.

Мне запомнился очерет ещё тем, что он использовался дикими пчёлами в качестве гнёзд. Эти пчёлы, в отличие от обычных, одомашненных, живут не обществами (роями), а одиночно. Они так и называются одиночными. Я часто находил их гнёзда в торцах камыша крыш по зелёным запечаткам. Пчелы плотно закрывают заполненные соты кружочками листьев. Удивительно, что они вырезают их в листьях на дереве точно по диаметру сота. Немного вытащишь камышинку из крыши, отломишь часть с сотом, отпечатаешь: – мёд густой пастообразный, как помадка – вкусный!

Жаворонок. Пожалуй, один из самых известных жителей степи, её украшение – жаворонок с его знаменитой песней, которую этот певец поёт забравшись высоко в небо. Мальчишкой я часто убегал в степь послушать его и, если повезёт, полюбоваться этой всеми любимой птичкой. Большое удовольствие лежать, раскинув руки, на тёплой земле, смотреть в ясное небо и слушать его переливчатый, насыщенной полноты звучания голос, посвистывания и трели. А песня его длинная, заливистая и очень мелодичная.

Недаром она нашла отражение в мелодиях народных песен и многих известных композиторов (Глинка, Шуберт, Мориа и др.). Лежишь, слушаешь, долго пытаешься найти в небе этого певца глазами и, наконец, находишь, следишь за ним, а он, часто взмахивая крылышками, как будто завис на одном месте и льёт свою песню с высоты. Затем, вдруг закончив петь, он делает глубокое пике к земле и садится невдалеке на высокую былинку. Если это недалеко, лежишь тихо, не шелохнувшись, рассматриваешь его неброскую красоту: – немного больше воробья, буровато-серое с пестринкой оперение, на головке кокетливый хохолок.

Усевшись, жаворонок молчит, осторожно оглядывается вокруг, затем пересаживается на другую былинку, ещё оглянется по сторонам и вдруг куда-то падает, исчезает. Подождёшь немного, затем осторожно подходишь к месту, куда он упал. Жаворонок, а то и два, если самочка сидит на яичках, слетают, и ты любуешься аккуратно свитым из сухих травинок гнездом, в котором лежат или светло-серые веснушчатые яички, или птенчики, если они уже вылупились из скорлупок.

Эти пёстро-серые комочки, почуяв опасность, не пищат, а сидят, смирно сбившись в кучку, стараясь быть незаметными. Им в этом помогает их цвет, сливающийся с цветом сухой травы, из которой свито гнездо и земли вокруг него. Близко подходить, а тем более брать яичко или птенчиков руками нельзя, поверье говорит о том, что птичка учует вмешательство и оставит гнездо.

Перепел. Другой постоянный житель степи – перепел. Это маленькая курочка размером чуть меньше голубя. Тоже певец, но песня его особая, чёткая и звонкая, её так и называют – "бой". Услышав песню, обычно говорят: – "Перепел бьёт". А поёт он, словно зовёт: "с-Пать пойдём! с-Пать пойдём! с-Пать пойдём!"… Слышно его издалека, особенно тихим летним вечером. Перепелов в степи было очень много. Весной колхозники, работающие в поле, часто находили перепелиные гнезда и приносили домой целые шапки яичек. В те времена перепелов было много и он даже имел промысловое значение, так как и яички и мясо его – изысканный деликатес.

Дедушка Сергей однажды взял меня на перепелиную охоту. Орудиями лова были: натянутая на большую дугу сетка с крупными ячейками и маленький свисточек – манок, который дедушка называл пищиком. Охота заключалась в том, что, выйдя вечером в степь, дедушка сначала слушает бой перепелов, определяет который из них громче, а следовательно ближе к нам, и устанавливает сетку на сторожок (небольшой колышек с привязанным к нему длинным шнурком). Приподнятый на высоту колышка край сетки направлен в сторону к выбранному перепелу, а мы ложимся в траву метрах в пяти сзади сетки и затихаем.

Дедушка манком-пищиком, имитирующим голос самки, начинает подзывать певца. Последний, в предвкушении встречи с подружкой, небольшими перелётами, а ближе к цели и пешком, мчится на зов и, как только забегает под сетку, дедушка дёргает шнурок, сетка падает и накрывает перепела. Иногда под сетку забегают сразу два дурачка. В тот раз мы принесли домой пять штук.

Другая живность. В степи много других птиц. Например, коростель, которого в наших краях, за резкий скрипучий крик по вечерам, зовут дергачём. Интересен тем, что он значительную часть своих тысячекилометровых сезонных миграций совершает пешком, вернее – бегом. Особый интерес представляет дрофа – крупная, величиной с гуся, птица, раньше водившаяся в ковыльной степи в большом количестве, а в настоящее время почти вымершая, несмотря на то, что уже давно находится в Красной Книге. Мне же посчастливилось её видеть своими глазами. Мы встретили их небольшое стадо, когда шли с дедушкой на перепелиную охоту.

В степи интересно наблюдать за хищными птицами: коршунами, ястребами и орлами, парящими высоко в небе и зорко высматривающими добычу. А сова даже жила под крышей нашего сарая.

В деревнях, в каждом дворе гнездились ласточки – очень милые, невероятно аккуратно и элегантно сложенные, птички. Их полёт стремителен и точен, что позволяет ловить насекомых на лету. Для нас мальчишек они были своеобразным барометром: если летают низко над землёй – будет ненастье, так как насекомые, за которыми охотятся ласточки, к перемене погоды жмутся к земле. Они любимы и почитаемы деревенскими жителями. Считается, что ласточки приносят счастье в дом. Разорить гнездо ласточки – тяжкий грех и поверье гласит, что тому, кто это сделает, ласточка принесёт горящий уголёк под стреху соломенной крыши и дом сгорит. Этому верят мальчишки и, не в пример с воробьями, никогда не трогают ласточек и их гнезда. Здесь уместно вспомнить стихотворение А. Н. Майкова. Привожу отрывок:

В кручах оврагов во множестве селились похожие на ласточек стрижи, делая гнезда в норах крутых откосов.

Воробьев тоже много, но дружбы с ними у селян нет, за их вороватый характер, ведь они зерноядные, воруют зерно, выращенное крестьянами. Отсюда-то, как я думаю, и пошло название: – вора бей. Кроме того, они устраивают свои гнёзда в соломенных крышах домов и сараев, буквально испещряя их глубокими ходами.

Помимо птиц степь населена множеством других животных. Это змеи (у нас встречаются только гадюки, и то довольно редко). Юркие серые и зелёные ящерицы, (красивые и шустрые создания, а стоит попытаться ящерицу схватить за хвост – она его сбросит. Потом он у неё отрастает). Мыши-полевки, суслики, тушканчики (похожие на маленьких зайчиков), жирные сурки – байбаки. Зайцы, лисы и волки. Летом надоедают слепни и оводы – настоящий бич скота и лошадей.

В траве постоянно что-то копошится. Жуки: красивые золотисто-зелёные скарабеи, хрущи (майские жуки) плавунцы, и притворяшки (в случае опасности – притворяются мёртвыми), щелкуны (со щёлком высоко подпрыгивают, будучи перевёрнутыми на спинку), божьи коровки. Интересно наблюдать, как жуки-навозники лепят свои «ароматные пирожки» – шарики из коровьих лепёшек – и катят их по дороге далеко (и без цифрового навигатора!), в заранее приготовленные норки, причём катят шары вдвоём, задними ножками смешно перебирая ними, а шагают передними, головой вниз. А большие и маленькие бархатные шмели, гудящие над цветками, как и пчёлы, добывающие себе пропитание, а растениям опыление. Интересны большие и маленькие голенастые, зелёные, серые и рыжие прыгуны кузнечики, а также стрекозы и прочая мелочь, копошащаяся в густом пологе травы.

Домашние животные. Клохчущие куры-наседки, расхаживающие с цыплятами по двору под неусыпным оком большого красивого петуха, один предостерегающий возглас которого об опасности, в основном о появлении коршуна, заставляет цыплят опрометью мчаться к матери и забиваться под её крылья.

В курином стаде своя азбука речи. Петух поёт часто, а ночью "по часам". Пение его не столько красивое, сколько громкое и, как мне кажется, лишено функции обольщения и призыва самок, как у многих других птиц. Скорее это заявка на власть над своим гаремом и предупреждение возможным супостатам. В адрес громкого и неутомимого петуха часто говорят: – "горло дерёт", а в басне И. А. Крылова соловей «улетел за тридевять земель», из-за совета осла поучиться пению у петуха.

Курицы общаются обычно повторяя: – "коооо-коко, коооо-коко"…., а когда какая из них снесёт яичко, слетит с гнезда, выскочит во двор и громко оповещает: "куд-куда, куд-куда!", наседка же совсем на другом языке общается с цыплятами, курлыкает короткими звуками.

Козлёнок (всегда Яшка), которого дедушка каждую весну покупает перед нашим приездом, для наших игр. Сестрёнка моя наряжала козлёнка в разные платьица, а он такой весёлый, прыгучий и, хоть ещё и с только ещё пробивающимися рожками, но забавно бодучий. Удивлялись, как он легко запрыгивал на плетень(!), а оттуда – на соломенную крышу сарая! И это с его маленькими копытцами!

А котята, щенята, козлята, ягнята, телята, поросята! Каждый раз, когда бабушка идёт доить корову, её сопровождает кошка с высоко поднятым хвостом. Подоив, бабушка непременно наполнит её блюдечко душистым парным молоком. Идиллия!

Не могу не отметить, что в силу какого-то высшего смысла наша мудрая Природа наделяет детёнышей всех животных привлекательностью и красотой, особенно их мордашек (к слову: то, что мы называем у животных мордой, некоторые народы, например англичане, называют лицом). Вероятно именно тогда в деревне, от постоянного контакта с милыми братьями нашими меньшими, у меня возникло и навсегда укрепилось к ним тёплое отношение.

Экология. Такого слова тогда на селе, да и в городах, "слыхом не слыхивали" по простой причине – полного отсутствия отходов. Даже та убогая, в то время, упаковка продуктов и товаров до деревни не доходила, редкая газета шла курильщикам на цыгарки-самокрутки, а пластиковых материалов ещё не было вовсе. Все отходы сельской жизнедеятельности людей и их животных утилизировались в хозяйстве на подстилку, удобрение огорода или, в наших безлесных краях, даже на топливо.

Старьё: лом металла, стекла, старая одежда. обувь и прочее уже совсем негодное тряпьё собиралось и сразу сортировалось старьёвщиками регулярно объезжавшими деревни. Своё прибытие они оповещали звоном колокольчиков и громкими криками: "Старьё берём!". Их приезд дети встречали с радостью, а готовясь к нему запасали что-либо сдать, чтобы в обмен получить или сладкий леденец в виде петушка на палочке, либо свисток из гончарной глины.

Проблема мусора и прочего загрязнения среды практически отсутствовала. Мы дышали чистым воздухом, и ели здоровую пищу. Полагаю, что, сработанный тогда Природой у детей гормональный комплекс, и явился своеобразным удостоверением на право хорошего здоровья и многих лет жизни.

* * *

Окружающая природа, утопающая в садах деревушка, уютный дом и тепло любящих сердец до сих пор составляют глубокое ощущение моей Родины, которое прочно сидит во мне, и я сохраню его на всю жизнь. Всё это создаёт особый настрой, душевное спокойствие и радость жизни, формирует в характере любовь и доброе отношение к природе, да и к людям.

И скажу по секрету: это не "высокий штиль", это моя правда, правда моей души. И как горько мне стало, когда совсем недавно на ярмарке мёда в Москве из разговора с одним из россошанских пчеловодов я узнал, что моего родного хутора уже не существует, люди ушли в поисках работы, а бывшие подворья заросли бурьяном. Теперь она застраивается как одна из улиц Россоши, а микрорайон называется – Субботино. Спасибо!

Повторюсь. Исчезновение понятия малой родины и близкого к природе сельского образа жизни – это лишь малая частица огромной российской беды. Небрежение, да и неспособность сохранить их, как стыд и срам теперешнего общества и его поводырей, кощунственно прикрывающихся фиговыми листками: индустриализации, постиндустриализации, урбанизации, либерализма, демократии и прочей словесной эквилибристики.

Раннее детство.

Родился я в суровую стужу февраля 1929 года на хуторе (деревне) Субботин. Накануне осенью отец был призван в Красную Армию и служил под Ленинградом, после чего поступил в Военно-медицинскую академию. Ему, выделили комнату в общежитии, и он перевёз семью из деревни.

О детстве в Ленинграде, с трёх до пяти лет, почти ничего не помню. Сохранились только отдельные, смутные воспоминания, скорее на уровне ощущений. Например: захватывающее дух ощущение, когда, гостивший у нас, дедушка подбрасывал меня вверх, приговаривая: – «Чук-Чук». или тепло матери, когда она брала меня на руки, одевала меня дома и в детском саду; пристёгивала чулки к лифчику. Тогда все и мальчики и девочки носили лифчики – широкие нагрудные пояса на лямочках, к которым на резинках пристёгивались чулки.

Помню отдельные картинки:

– Противный до ужаса вид и вкус лука в супе. – Круглое зеркало с дырочкой в центре, укреплённое на лбу врача, который сделал мне очень больно в моем горле (уже потом отец говорил, что операцию по резекции моих гланд делал знаменитый профессор с чудной фамилией Воячек).

– Удивительно приятная музыка цоканья копыт лошадей по деревянной торцовой мостовой нашей Клинической улицы, особенно ранними утрами, когда город ещё только просыпается.

– Огромные бесконечные штабели дров во дворе медицинских корпуса, в лабиринтах которых мы играли в прятки. Штабели иногда осыпались, и, во избежание травм, взрослые постоянно выгоняли нас оттуда, Но там играть, особенно в прятки, было интереснее и мы часто туда опять пробирались. Почти исключительно дровами тогда отапливались даже большие города. В каждой большой комнате или в коридоре красовалась облицованная керамической плиткой, а иногда и красивыми изразцами.

Крупицы памяти

Игра. Один случай врезался мне в память на всю жизнь. Кто-то из моих дружков зазвал меня к себе. Помню большую полупустую комнату, в углу которой у входной двери стоял большой шкаф. Во что-то мы играли вначале, но затем мальчик с таинственным видом поманил меня к шкафу, открыл дверцу и сказал: – «гляди!». Там, рядом с военной одеждой его отца, на длинном ремне висела рыжая кожаная кобура с револьвером. Он вытащил револьвер, мы сели на пол и стали его разглядывать. Револьвер был тяжёлый, блестящий, весь железный, а рукоятка деревянная. Из дырочек круглого барабана выглядывали блестящие жёлтые горошины.

Мы сидели друг против друга, он начал целиться в меня и нажимать курок, а я смотрел, как боёк потихоньку отходит назад и возвращается (для полного спуска курка, а, следовательно, и выстрела у него не хватало силёнок). Он пыхтит, а мне интересно то, что он нажимает одну часть револьвера, а двигается другая. Тут за спиной мальчишки открылась дверь, и… я увидел фигуру высокого военного, а затем лицо, искажённое страшной гримасой, – это был отец мальчика. Он в один прыжок ринулся к нам, выбил револьвер, схватил своего пацана за шкирку и отшвырнул в угол, я вскочил и в испуге дал дёру. Это наполненное ужасом лицо я помню до сих пор. Позже я часто думал: – «А если бы у пацана хватило силёнок?»

Прошлую зиму провёл в Ленинграде, помню, что ходил в детский сад, был слабым ребёнком, часто болел, и даже лежал в больнице с ангиной и воспалением лёгких. После выздоровления меня отправили в деревню на поправку. Хотели до школы, а прожили там до второго класса.

* * *

Живу у дедушки с бабушкой в деревне, моём родном хуторе Субботине. Мои детские воспоминания этой поры, хотя и отрывочные, но очень тёплые и светлые. Меня окружал мир добра, любви, и домашнего уюта. Оставалось только радоваться жизни, что я и делал. С большим интересом встречал каждый день. Интересно было всё.

Печь. Мне не надоедало смотреть, как моя бабушка Анна Павловна колдует, а вернее, священнодействует у печи. Орудует кочергой, рогачами-ухватами для чугунков, чугунов и сковородок; особой деревянной лопатой для посадки и вытаскивания хлебов, гусиным пёрышком для смазывания пирожков маслом, крылышком-смёткой и т. д.

Печь была большая, настоящая русская. Сложена посредине дома, и обогревала сразу все четыре комнаты. Этому способствовало устройство в ней сложной сети дымоходов и ходов для тёплого воздуха. В ней было две лежанки, одна, непосредственно на печи, – моя любимая, а другая низенькая, с отдельной топкой в спаленке.

Зимними вечерами мне нравилось лежать на печи и сверху наблюдать за хлопотами бабушки, или как дедушка после вечери (так называли у нас ужин) степенно, не торопясь, доставал свои очки, сажал их на кончик носа, затем, налаживал ярче огонь керосиновой лампы и принимался читать. Чтение, особенно газет, он обязательно сопровождал своими замечаниями и суждениями. Я внимательно его слушал, хотя многого ещё не понимал. Иногда подсаживался к нему, и он мне что нибудь рассказывал, или мы сидели у лампы и оба читали – он газету, а я – рядом – книжку.

Хлеб – одно из главных нравственных начал крестьянской психологии. (И – не только в России. В Англии, например, дурным тоном считается оставление на тарелке недоеденной пищи. Даже на приёме или в гостях англичанин не постесняется вытереть кусочком хлеба остатки пищи с тарелки и отправить их в рот. Он знает каким трудом добывается пища и ценит это). Не случайно на Руси поля, засеянные зерновыми, уважительно называют – Хлеба, а рожь – Жито, то есть – жизнь!

А когда бабушка печёт пироги или выпекает хлебы!? – Это уже целая симфония движений, звуков и, особенных ароматов. Восхитительный запах свежеиспечённого хлеба не может быть сравним ни с чем! Бабушка накануне затворяет опару. Утром – затапливает печь и готовит тесто: просеивает муку, вымешивает, раскатывает, опять месит тесто, скатывает его в шары, накрывает их чистым полотенцем и ставит на подход. Затем она тщательно вычищает жарко протопленную печь, ловко деревянной лопатой ставит хлебы прямо на кирпичный под, и закрывает вход в печь заслонкой.

Через часок-другой – хлеб готов. Весь дом наполнен духом только что испечённого, ещё горячего хлеба. Право же нарезать свежий хлеб перед едой принадлежало дедушке. Это был торжественный момент. Он прижимал каравай к груди и большим ножом, с подобающей случаю серьёзностью, отрезал нужные куски. Никакие разговоры, тем более шутки, при этом были неуместны.

Ничего на свете нет вкуснее ароматной, с хрустящей корочкой, краюшки свежего хлеба!

Баня. В нашей безлесной и засушливой местности не строили бань, однако каждую субботу устраивался банный день. Не могу сказать, как мылись взрослые, не видел. В те времена в деревне не принято было при детях не только показывать наготу, но и проявлять чувства интимного характера, например, обниматься или целоваться. Знаю только, что они загодя готовились к этому дню: запасали воду и щёлок, промывали или запаривали корыта, широкие чаны и кадки, готовили чистое бельё.

А вот о моей бане у меня сохранились самые тёплые воспоминания. В этот день дом хорошо протапливался, бабушка наливала горячую воду в предварительно ошпаренную широкую кадушку, вливала туда чашку щёлока. Если вода была недостаточно горяча, она кидала в кадку сильно нагретый, а то и раскалённый в печи крупный камень-голыш, который вначале бурно бушевал, затем кипел, сипел и замолкал. После этого сажала туда меня и накрывала кадку простынёй.

Под нею было тепло и достаточно светло. Я сижу в воде по шейку, плескаюсь, играю с зелёной резиновой жабой (не знаю, где её достал дедушка). Пар пробирает меня. После этого бабушка моет меня мочалкой с мылом, ополаскивает, принимает в тёплую чистую простыню и отправляет на жаркую печь. Через некоторое время – в постель. Всё. Дедушка с удовольствием смотрит на меня чистенького и говорит: – «Как новый целковый!». Денег я тогда ещё не знал, но понимал, что это что-то хорошее, красивое.

Форточка. Как-то поздней осенью, нагулявшись и раскрасневшись, прибегаю с улицы. Настроение приподнятое, радостное: «Дедушка! Я пришёл!». У порога стал скидывать галошу с ботинка, а она не снимается. Я со всей силы тряхнул ногой, галоша соскочила и…, ударила в закрытую форточку окна, пробила стекло. Жуть! Я ни жив, ни мёртв.

Дедушка спокойно встаёт из-за стола, собирает осколки стекла, выбирает его остатки из рамы форточки, затыкает её подушкой и, не глядя на меня, строго говорит бабушке: «Отправляй мальчишку спать, а я завтра утром вставлю его голой попой в форточку, а чтобы не дул ветер, щели вокруг неё заделаю замазкой».

С испугу я долго не мог заснуть. Мне было страшно – каково будет мне, ведь за окном мороз! Особенно убедительным доказательством намерения дедушки казались мне его слова о замазке. Утром я вбежал на кухню глянул на форточку, а там вместо подушки уже было вставлено новое стекло.

Коньки. Ударили крепкие морозы. Лёд сковал наш деревенский пруд. Как-то вечером дедушка говорит мне:

– Хочешь кататься на коньках?

– А что это за коньки, маленькие кони? – спрашиваю я.

– Нет, это маленькие салазки на каждую ногу, на них катаются по льду – отвечает дедушка.

– Хочу, хочу! – радостно закричал я.

– Тогда ложись спать, а завтра мы их сделаем».

Здесь следует сказать, что в те далёкие времена практически невозможно было купить настоящие коньки по многим причинам. Во всей округе, включая и город Россошь, просто не было магазинов по продаже спортивных товаров, да и денег у крестьян на такие, по их мнению, «забавы» тоже не было. Даже покупка детской одежды и обуви в магазине считалась у крестьян непозволительной роскошью. В основном, родители почти всю одежду, для детей и не только, шили сами, или покупали у местных мастеров, и на рынке. При покупке у местных, особенно своих деревенских мастеров и мастериц, расплачивались не деньгами, а либо продуктами, либо соответствующими услугами.

В деревенской жизни издревле действовал закон взаимовыручки – основа стабильности и живучести общины. Сообща строили дома для молодых или новых семей, вдов или погорельцев. Соседским долгом считалась помощь в починке крыши, сарая, ограды, колодца и других работах, требующих усилий нескольких человек. При этом не предполагалось ни какой платы, кроме угощения и могарыча – бутылки самодельной водки). Сообща строили и поддерживали в исправном состоянии все общественные объекты, такие как дороги, пруды, колодцы, водопой для лошадей и скотины и др.

Утром я проснулся от какого-то стука. Выскочил в переднюю комнату и увидел, что дедушка сидит на маленькой скамеечке и стамеской обтёсывает деревянный чурбачок, похожий на лодочку, а на полу уже лежит одна готовая. Затем дедушка нарезал две полоски из жести и аккуратно прибил их маленькими гвоздиками вдоль киля каждой лодочки. Сверху, на передней части платформы (палубы) лодочки он укрепил петлю из ремня, а на её корме два тонких ремешка. «Готово – сказал дедушка – пошли, попробуем как они побегут».

Пришли на пруд. Лёд был чистый, не занесённый снегом. Привязав коньки к моим валенкам, дедушка сказал: «Ну, пошёл!», и, не успев сделать и шагу, я больно шлёпнулся на лёд. Тогда он взял меня за руку, и мы прошли с ним несколько кругов. До сих пор помню неожиданное и восхитительное ощущение от скольжения по льду – ноги стоят, а сам еду!

Потом я уже смело катался с другими ребятами. Конечно, скольжение самодельных коньков было плохим, но мы другого не знали и были рады и этому. Первые, и единственные в моей жизни, настоящие коньки снегурочки я надел только лет в 14–15 уже в Бирюлёве. И то, тогда во время войны, мы с мальчишками не знали что такое каток, а гоняли по накатанным автомобилями мостовым улиц. При этом, верхом удовольствия и шика было на виду у всех промчаться, зацепившись проволочным крюком за борт грузовика.

Прорубь. Однажды той же зимой, мы с Петькой, моим соседом и лучшим дружком, и Ванькой по прозвищу Кипий, так как он копейку называл кипийкой, катались на пруду. Был сильный мороз, лёд был запорошён снегом, кататься было трудно и мы быстро разогрелись. Я снял коньки и мы просто так гонялись друг за дружкой.

Петька подбежал к проруби позвал нас посмотреть, как она замёрзла. Вода в проруби и впрямь заледенела. Прорубь выглядела огромной ямой с высокими, в полколена, гладкими стенами основного льда, а дном её была ледяная корка, которая казалась очень толстой и крепкой. Петька опустил одну ногу и постучал по льду валенком. Лёд не поддавался. Тогда он прыгнул на корку обеими ногами и… сразу исчез в проруби, провалившись в воду.

Я ничего не успел сообразить, только вижу в этой чёрной дыре его лицо, мокрую шапку и красные руки, судорожно хватающиеся за округлый скользкий край проруби. Я схватил эти руки и стал вытаскивать Петьку на лёд, завалился на спину и падая увидел, что Петька был уже животом на льду. Быстро поднявшись, я оттянул его от проруби. Он вскочил на ноги, и я увидел, что вся его одежда сразу покрылась прозрачной плёнкой льда.

– «Побежали домой» – закричал я.

– «Не пойду – мамка прибьёт» – отвечал он, а у самого уже губы синие. Тут Ванька Кипий говорит:

– «Мы его разогреем», достал спички и стал чиркать, а они на ветру не зажигаются, а Петьку уже колотит, одежда – колом. В это время подбежал к нам мужчина, из двора напротив пруда, схватил Петьку в охапку и бегом к его дому.

Я же удрал к себе домой, разделся, залез на печную лежанку и молчу. Дома была только бабушка. Вскоре врывается в дом дедушка с криком: «Где Ванька!» – схватил с лавки мою одежду, и убедившись что она почти сухая, пригрозил мне ремнём и приказал никогда не ходить на пруд без взрослых. Бабушке он рассказал, что работал в хлеву, когда же услышал крик в соседнем дворе, побежал туда и узнал о происшествии на пруду.

Я весь остаток дня просидел на печке, боясь гнева дедушки и думал, что мне-то ещё повезло, а вот Петьке…: «Как ему там? Небось отколотили здорово и больно, «Бедный Петька». На следующий день я долго выглядывал в окно, в надежде увидеть Петьку, но его на улице все не было. «Наверно его так наказали, что гулять его теперь не скоро пустят».

И вот, наконец, уже после обеда, я увидел его на улице, быстро оделся и выскочил на встречу. Смотрю, а он никак не похож на битого. Весь сияет и, довольно улыбаясь, даже с хвастовством, уплетает душистый пирожок. Тепло одет, поверх одежды и шапки повязан шерстяным платком, а на ногах новенькие бурки, не валенки, а именно бурки!

Следует пояснить, что бурки – что-то вроде тёплых сапог из фетра или плотного тонкого войлока. о тем временам – предел мечтаний и не только для мальчишки. Признаюсь, я был поражён увиденным. Думал: – «Как Петьке повезло, что он провалился в прорубь, его задарили, а меня вот только отругали».

Маслобойка. У нас всегда были свои свежие сливки и сливочное масло. Его приготовление, точнее, взбивание в маслобойке было моим любимым занятием. Маслобойка это небольшой деревянный бочонок, с плотно сидящей крышкой и отверстием посредине её. Из этого отверстия торчит ручка пестика, на конце которого внутри бочонка укреплён деревянный кружок с дырочками (технически, вся маслобойка это цилиндр и поршень с дырочками).

Процесс приготовления масла заключался в следующем. Бабушка достаёт из погреба сливки или сметану, загружает ею хорошо ошпаренный бочонок на две трети его объёма, ставит пестик, продевает ручку пестика в отверстие крышки и плотно насаживает её на бочонок. Всё. Дальше моя работа. Я сажусь поудобнее на скамеечку, зажимаю в кулак ручку и начинаю двигать пестик вверх и вниз.

Сначала хлюпать сметану тяжеловато, но я стараюсь, пыхчу. Затем она размягчается и работа идёт веселее. Не проходит и четверти часа, как на крышке у отверстия вместо сметаны появляется водичка – сыворотка, двигать пестик опять становится тяжело, но ещё несколько ударов и… масло готово.

Я горд работой. Похвалив меня, бабушка открывает бочонок, а там, вместо сметаны в водянистой сыворотке плавают куски масла. Бабушка собирает их, окатывает в крупный колобок, кладёт в посуду, накрывает салфеткой и относит в погреб.

При этом, она всегда оставляет на пробу кусок свежего и необыкновенно вкусного, ароматного масла. А если это ещё совпадает с выпечкой свежего хлеба или пирогов!.. Ломтик ещё тёплого, с хрустящей корочкой, хлеба смазанного таким маслом, это не просто вкусно, – это уже верх блаженства!

Зингер. У бабушки была швейная машина «Зингер» с ножным приводом. Я любовался совершенством её ажурной чугунной станины, красотой и изяществом чёрного с позолотой корпуса. Он представлялся мне чёрной, застывшей в прыжке, кошкой. Я зачарованно смотрел, как эта «кошка» под управлением бабушки оживает – внутри её что-то урчит и стучит, вращаются колёса, приходят в движение штырьки, рычажки, крючки, катушка, иголка и лапка, из-под которой быстро и весело выползает ткань соединённая крепкой строчкой нити.

Бабушка, будучи совсем неграмотной, всегда сама налаживала её работу, разбирала, чистила, смазывала, а при необходимости справлялась с небольшими неисправностями. Так же ловко она управлялась и с сепаратором молока, довольно сложной машиной, и ткацким станком. Может быть, эти детские наблюдения и явились причиной того, что потом мне легко давалось изучение и понимание техники.

Ткацкий стан. У нас дома были все принадлежности для процессов обработки льна, изготовления пряжи и выделки полотна: самопряха (самопрялка), веретена, гребни, пяльцы, ткацкий стан, шпули, челноки, рубели, вальки и т. д. Все это я с интересом несколько раз разглядывал и перебирал, забравшись на чердак.

А однажды, бабушка попросила дедушку снять с чердака ткацкий станок, чтобы сделать лежаки. Так у нас назывались коврики-дорожки. Дедушка принёс охапку каких-то гладких досок, дощечек, гребёнок, крючков и ещё много разных деталей Я видел, как ловко бабушка из этого вороха начала собирать и налаживать станок, сначала станину, затем подвижные агрегаты и другие детали. Был счастлив, если она просила меня подать или принести ей ту или иную деталь.

Затем бабушка снарядила станок пряжей и стала работать, перемежая ряды основы, ловко пробрасывая между ними челнок и уплотняя уток. Всё это сопровождалось мелодичным стуком деревянных деталей. Я зачарованно наблюдал, как, начиная с одной узкой полоски, стал прирастать коврик. За несколько дней она наткала ковриков-лежаков на весь дом.

Кузня. Низкое помещение, стены и потолок чёрные от копоти. Посреди кузни, на толстом дубовом пне, стоит большая наковальня с узким носом на одном краю. Слева – огромные меха, длинная, отполированная руками молотобойца рукоятка поднята к потолку. За мехами, позади наковальни – горн с раскалёнными углями. Справа, у подслеповатого окошка – верстак, заваленный инструментом. Запах горящего угля, раскалённого железа и машинного масла, завлекают своей необычностью. Дверь в кузню всё время открыта.

Я стою, подпираю косяк двери плечом и зачарованно смотрю на то, как кузнец, худощавый мускулистый мужик в большом кожаном фартуке, большими грубыми клещами достаёт из горна раскалённый до-бела кусок железа и кидает его на наковальню. Поворачивая заготовку клещами на разные стороны, подставляет её под удары молота, при этом он и сам орудует молотком. Молотобойцем был молодой мускулистый парень из нашей деревни.

Удары молота и молотка звучат по-разному, производя почти музыкальный перезвон. Тяжёлый молот определяет ритм и тон музыки, а мелодию ведёт молоток кузнеца более частыми ударами разной силы по заготовке и по наковальне. Этот перезвон ещё издали очаровывает и влечёт меня к кузнице.

От ударов по раскалённому металлу летят в разные стороны искры, заготовка поддаётся, начинает менять форму и уже проступает контур будущей детали, но она остывает и требует повторного разогрева, после которого ковка продолжается. Готовое изделие либо бросается на земляной пол, либо с шипением окунается в бочку с водой.

Картина всего процесса захватывает моё детское воображение, и мне хочется самому хотя бы разок стукнуть молотком, но нельзя – я ещё мал, молот не то чтобы поднять – даже сдвинуть не могу, да и кузнец строгий.

Володька. В один из весенних вечеров дедушка держит в руках мои ботинки, критически осматривает их со всех сторон, качает головой и говорит бабушке: «Как просохнет, надо идти в Поповку к Володьке, шить мальчишке сапоги». После я часто слышал от него упоминание о новых сапогах и о Володьке. Я был очень рад предстоящему событию и мысленно представлял наше путешествие в Поповку, в которой я ещё ни разу не был.

И, конечно же, мне не терпелось встретиться с Володькой. С каждым разом его образ становился всё реальнее. В моём воображении он представлялся молодым красавцем с кудрявой шевелюрой, весёлым и очень добрым – ведь это он сделает мне новые сапоги! Для меня это была своеобразная игра, я мысленно разговаривал с ним, что-то ему показывал, чем-то хвалился. Одним словом, Володька занозой сидел у меня в голове.

И вот долгожданный день наступил. Подняли меня рано утром. Дедушка сложил в сумку, купленные заранее на рынке, куски кожи на верха, подошвы, стельки и каблуки и мы пошли. Путь был неблизкий – километров 5–6, так что выходить надо было пораньше. Солнце только что встало, и было ещё свежо. Мы прошли соседнюю деревню Вершину, затем пересекли шлях, так у нас называли шоссе, а затем пришли в деревню Ясная Поляна, где жил мой второй дедушка Иван Савельевич. Дом его был непохож на наш в Субботине, более традиционен, – под одной соломенной крышей с сараем и хлевом. На чердаке дедушка Иван устроил голубятню. За домом были сад и довольно большая пасека. Нас угостили завтраком, а меня ещё и мёдом.

Дедушки ещё о чем-то беседовали, а я забрался в голубятню на чердаке и любовался голубями. Они были крупные и необыкновенно красивые: большая выпуклая грудка буро-красного цвета, крылья – чуть потемнее, с белыми поперечными полосами. Шея с ярким золотисто-зелёным отливом. Голова – чудо. Небольшая, над клювом белый нарост, на затылке хохолок.

Мне нравилось наблюдать, как голубь резко и в то же время грациозно двигает головой в такт своим шагам и как при этом – всеми цветами радуги играет оперение его шеи. Одним словом – красавцы.

(К слову. Скорость, с которой голубь делает эти движения привлекла внимание не только биологов и любителей, но и техников. Одно время этих птиц даже использовали на зерновых фабриках в качестве сортировщиков гороха. Они выталкивали клювом все тёмные примеси из падающего перед их глазами, светлого потока гороха).

Попрощавшись с дедушкой Иваном, продолжили наш путь. Подошли к слободе Поповка. Она показалась мне очень большой, так как мы долго шли по главной улице.

– Вот мы и прибыли, – сказал дедушка, подходя к калитке, за которой виднелась небольшая хатёнка. Дедушка постучал. Щёлкнула щеколда, и на пороге появился тощий старик с бледно-серым лицом, украшенным жидкой сивой бородкой. На кончике мясистого носа еле держались очки, одна дужка которых привязана ниткой. Портрет добавлял помятый картуз с поломанным козырьком и до блеска засусленный холщовый фартук поверх длинной полотняной рубахи. На ногах – растоптанные опорки, с торчащими из них пальцами и костяшками щиколоток.

– Здравствуй Володя! – сказал мой дедушка, протягивая руку. Я вдруг оцепенел при этих словах. Что-то провалилось у меня в груди, и я чуть не заплакал. Как будто кто-то убил моего Володьку, а вместо него мне показывают какое-то несуразное чучело. Я был обескуражен и подавлен, помню только как в низкой, полутёмной и пропахшей сыромятиной комнате, я сидел на высоком табурете, а этот дед корявыми пальцами противно-щёкотно касался моих ног, снимая мерку. Они долго разговаривали о коже и ещё о чем-то. Я вздохнул свободно только когда мы вышли на улицу. Всю долгую дорогу домой я молчал, переживая это событие.

Недели через две, дедушка принёс пару очень хороших сапожек и когда я их надел, залюбовался – такие они были красивые. Да они ещё и приятно поскрипывали при ходьбе. Я тут же простил измену моему «Володьке».

Кино. Впервые я посмотрел кино в возрасте шести-семи лет (1935–1936 г. г.). Кино привозили раза три-четыре за лето и показывали его в соседней деревне Анновке, в которой был наш сельсовет. Кинотеатром служила большая рига – молотильный сарай, у нас она называлась – клуня. Сеанс начинался вечером, и не столько из-за того, что днём люди ещё в поле на работе, а ещё и потому, что помещение «кинотеатра» было как решето – свет пробивался через многочисленные дыры и щели в стенах и крыше, вследствие чего картинка на экране, сшитом из двух простыней, была плохо видна.

Электричества в деревне не было, а единственная лампочка в вышине клуни и лампа в проекторе горели от динамо-машины, установленной в грузовике киномеханика (по-нашему – киношник). С большим интересом я наблюдал, как он заправляет ленту в киноаппарат, гасит свет в «зале» и начинает в прямом смысле «крутить» кино, т. е. весь механизм аппарата приводился в работу рукояткой.

Фильмы были немые, из которых я запомнил картины Чарли Чаплина. Читал титры и комментировал фильм сам киномеханик. На следующий год клуню подремонтировали и вместо допотопного аппарата с ручным приводом стала приезжать настоящая кинопередвижка с показом даже первых звуковых фильмов.

Эффект кино, произвёл на меня сильное впечатление достаточно полной иллюзией настоящей чужой жизни, которая как бы происходит здесь же в клуне на полотне. Я умирал от смеха глядя на кривляния и гримасы Чарли Чаплина в «Огнях большого города», или Игоря Ильинского в «Празднике святого Иоргена». А в «Весёлых ребятах» – первом мною увиденном звуковом фильме, во время сцены, в которой пьяный поросёнок шатаясь брёл по столу, упал и уснул, а столь же пьяный гость, с ножом и вилкой в руках, хотел отрезать от него кусочек, я упал с лавки на землю и, извините, описался от смеха.

Обычно в кино я ходил с группой молодых людей, а однажды увязался за парочкой. Не в восторге от моего присутствия, они пытались меня прогнать, но я отстал метров на пятьдесят и всё же прошёл следом за ними до Анновки. После фильма они от меня постарались скрыться, и мне пришлось идти домой одному.

Вот было страху: темнело быстро, небо из тёмно-синего становилось чёрным, на нём, как живые, ярко сверкали звёзды. Слева дороги, слегка возвышается ещё более чёрная лесная «стена-полоса», а вокруг – зловещая тишина степи. Я один. Слышно как стучит сердечко. А путь – два или три километра. Чтобы побороть страх, иду быстро, кое-где даже вприпрыжку, подбадриваю себя громкими фразами из фильма и даже песнями. Особенно страшно было проходить мимо заброшенного дома раскулаченных и выселенных Жуков.

Казус. Не знаю, к месту это будет или нет, но в памяти моей тех лет остался один курьёзный случай.

Я был ещё ангельски чист и безгрешен. И вот однажды, во время игры в чурки с мальчишками на улице, к нам подошёл какой-то взрослый парень из соседней деревни и стал играть вместе с нами. Игра состояла в следующем. Чурка – это кроткая, сантиметров десять-двенадцать, палка-чурбачок, заострённая с обоих концов как карандаш. Бита – длинная палка или прут в форме сабельки. На земле проводится черта, поперёк черты кладётся чурка. Битой ударяют по кончику чурки так, чтобы она подпрыгнула повыше и в этот момент её надо подхватить ударом биты, чтобы она полетела далеко. Кто из играющих забросит чурку дальше всех – тот и выиграл.

Естественно парень этот нас обыграл. Он всегда одним ударом поднимал чурку на необходимую высоту, ловко подцеплял её битой, и она летела очень далеко. Мы с восхищением наблюдали игру мастера. Потом мы сидели на лавочке, и он нам что-то рассказывал. Когда стали расходиться, он отвёл меня в сторонку и сказал:

– «У меня к тебе просьба, выполнишь?

– Да, – ответил я.

– Тогда слушай. Сегодня вечером во время ужина, когда уже все соберутся за столом, ты спроси дедушку: «Дедусь, а откуда дети берутся?».

И вот вечером, когда все уселись за стол и приготовились было есть, я и спросил. Последовала немая сцена, тётя Галя прыснула от смеха, а дедушка строго спросил меня: – «Какой негодяй научил тебя?». Я вдруг остро ощутил, что коснулся чего-то нехорошего, непонятного для меня и понятного другим. Я покраснел и выскочил из-за стола.

Мой первый заработок. Как-то председатель колхоза попросил колхозников прислать к 6 часам утра к правлению ребятишек от восьми до одиннадцати лет, с кружками и банками, для сбора жука-кузьки, которого в том году было очень много.

Жук этот с виду небольшой и кургузый, а на самом деле – очень опасный вредитель. В период налива зерна, когда оно ещё мягкое и внутри наполнено молочком, жук прилетает, садится на колос, хоботком прокалывает зерно и выпивает содержимое. Зерно становится щуплым и никуда уже не годится. Жук выпивает несколько зёрен и перелетает на другой колос. При большом его количестве можно лишиться половины урожая. Рано утром его собирать руками легче потому, что он, будучи потревоженным, не так охотно слетает с колоса, как днём.

После краткого рассказа о вредителе, нас повели в поле, разделили на две группы. и мы пошли шеренгами его собирать. Мы с большой охотой кинулись собирать жука, быстро наполняли кружки и банки и ссыпали их в вёдра, а две женщины относили их в большую бочку с водой.

По окончании работы, часов в 10–11 нас повели к правлению, у которого были расставлены столы с ломтями свежего белого хлеба и тарелками полными мёда. Пир был на славу. В последующие дни, в качестве оплаты нашего труда нам уже просто выдавали мёд. С какой же радостью и гордостью я приносил домой полную кружку этой сладкой «зарплаты»!

Пчёлы. Оба мои дедушки, среди многих других занятий, были и пчеловодами. У дедушки Ивана на хуторе Ясная поляна, было 15–20 ульев (семей, как тогда говорили). Мои гостевые визиты к нему всегда «до краёв» были «сладкими», от самых разнообразных сортов мёда и разговоров дедушек об особенностях разведения пчёл, а также восхитительным вкусом пирожков, тут же испечённых моей второй бабушкой.

У дедушки Сергея Давыдовича – только шесть ульев. Тем не менее, он очень внимательно и тщательно подходил к этому, довольно сложному занятию. Следил за здоровьем пчёл в семье, состоянием и работой матки, сроками готовности мёда к выкачке. Особое внимание уделял определению начала роения и возможному бесконтрольному вылету роя, с возможной его потерей и т. д. Для этого, довольно сложного дела, он обзавёлся всеми необходимыми материалами и оборудованием. А это, корме самих домиков – ульев, были специальные скребки и мастерки, дымарь, несколько защитных сеток, сетка для ловли роёв и центрифуга (медогонка). Два улья он купил, а остальные смастерил сам. Кропотливо выпиливал необходимые детали, сам делал рамки для сотов. Я любил наблюдать за столь кропотливой работой дедушки, и рад был его мелким поручениям.

Запомнился случай неожиданного вылета роя, и как его сняли со спины и плеча моей тёти Маруси, куда он сел. Дедушка быстро снял его и водворил в свободный улей. Хорошо, что голова тёти была повязана платком.

Жеребёнок. Все детёныши животных красивы и забавны, Но жеребята бесподобны своей грациозностью и чёткими линиями фигуры, лёгкостью и стремительностью движений. Забавно наблюдать, как весело со звонким ржанием бегают они на своих тонких высоких ножках, с игриво поднятыми головой и ещё пушистым хвостиком. Прыгают, становятся на дыбки, перебирая передними ножками и взбрыкивают, высоко вскидывая задние. И всё это с весёлым, звонким, ещё «детским», ржанием.

Невозможно передать словами ощущение теплоты и радости, пронизывающее тебя всего, когда обнимаешь, гладишь и ласково щиплешь широкую шёлковую шею жеребёнка, а он благодарно принимая игру, в ответ старается слегка ущипнуть и тебя своими упругими бархатными губами.

Жучка. У дедушки долго жила небольшая собака Жучка. Имя она получила за то, что была вся чёрная (как чёрный жучок), кроме грудки и "носочков" на передних лапах, которые были белого цвета. Мордочка гладкая, небольшая, лоб крутой, глаза карие, выпуклые, живые. Шерсть длинная пушистая, уши стоячие, хвост колечком и, что особенно забавно, – великолепные "штаны" задних ног, с серым отливом. Собака была дворняжкой, но внешне напоминала шпица.

Ума она была необыкновенного. Мы её научили давать лапу, сидеть, лежать, прыгать, служить. Она смешно пела (подвывала), когда кто-нибудь визжал на одной ноте, или пел, или тренькал струной гитары или балалайки. Она постоянно участвовала в наших играх. Сестра Тося наряжала её в юбочки и платья.

Жучка была отменной сторожихой. Лаяла и не пускала никого чужого во двор, а если кто пытался пройти, то могла и укусить. Бывало, бабушка увидит в огороде кур, кликнет Жучку, та быстро выгонит их с грядок и со двора, подбегает к бабушке и заглядывает ей в глаза, как будто докладывает об исполнении поручения. Но, выгонит-то она с грядок и со двора, только чужих кур – своих же оставит. Прогонит и их только по второму приказу. Как она их отличала? Загадка.

Известно, что собаки обладают разнообразными полезными и благоприятными для человека чертами характера, такими как: преданность, храбрость, самоотверженность, любовь к хозяину и многие другие. Я же хочу отметить одно свойство, не отмеченное другими. Как ни странно, это стеснительность, – казалось бы чисто человеческое чувство. Доказательством этому послужил случай.

Выше я уже упоминал о её наряде и, в частности, о её шикарных "штанах". Так вот однажды, после линьки, когда вся её чёрная шубка полностью сменилась и празднично лоснилась, на "штанах" оставались большие пучки старой серо-бурой шерсти. Мы, дедушка дети и стояли во дворе и обсуждали то ли красоту, то ли какой поступок Жучки. Её глаза и весь её вид говорили о том, что она понимает, что разговор идёт о ней, и она рада этому.

Дедушка же, стараясь выставить при нас Жучку в лучшем свете, нагнулся и убрал некрасивые пучки на её «штанах». Что стало с собакой! Она, с каким-то извинительным взглядом и выражением морды, стыдливо прикрывая изменившие свой вид "штаны" хвостом, на полусогнутых попятилась из нашего круга и убежала.

И ещё. Однажды, когда в очередной раз у неё отняли щенков, она очень тосковала. Лежала, положив голову на передние лапы, смотрела на нас печальными глазами и тоненько скулила. Вечером я заглянул в сарай, где она обычно лежала на охапке сена, и вижу, что под нею копошатся какие-то шары. Подошёл поближе и увидел, что это котята впились в её соски и уже насосались так, что животики их вздулись. Жучка облизывает их и смотрит на меня умоляюще, мол: не трогай нас, не видишь что ли, что это дети?

Оказывается, ещё накануне чья-то кошка родила котят, их выбросили в овраг, а Жучка нашла и перетащила к себе. Конечно, котята все равно умерли, или от чужеродного молока, или чрезмерно насосались, но Жучка! Ведь она же пожалела беспомощных малышей, пыталась их спасти. Это ли не поступок!

Волки. Впервые я познакомился с волками мальчишкой лет 8-9-ти. Вечером, когда уже темнело, я под какой-то тревожный лай собак, подошёл к колодцу набрать воды и уже собрался нацепить ведро на карабин цепи, как увидел впереди, метрах в пяти за колодцем, два движущихся силуэта. Какое-то неопределённое чувство страха охватило меня. Пытаясь подбодрить себя, я подумал что это собаки, но в то же время понимал, что для наших деревенских собак они какие-то крупные. Пара остановилась, они сели рядом и повернулись в мою сторону.

Холодная дрожь пробежала по моей спине, – на меня смотрели две пары горящих красных угольков. Я от испуга крикнул, уронил ведро, оно загрохотало вниз колодца, волки как бы нехотя затрусили прочь. Когда я рассказал об этом дома, дедушка сказал, что он уже слышал о появлении волков около деревни и пропаже нескольких собак и попросил меня не выходить вечером за пределы двора.

Ваньки. Я уже рассказывал, что во время подъёма и освоения Россошанской целины, нашим хуторянам было не до детей – дома ещё не построили. Мальчишек старших возрастов в деревне было только двое: наш Колька, с 1925 года и сосед справа Витька Исаенко, с 26 года. Зато потом, в 28, 29 и 30 годах дети посыпались как горох – десятка полтора, и, что удивительно, почти сплошь одни мальчишки, девчонок было только две: моя сестра Тоня и соседка Нина, полуслепая с рождения.

Самым удивительным было то, что кроме моего лучшего друга соседа Петьки Шахворостова и Кольки Дреева, остальных пацанов (Иванченко, Шахворостов, я, Черноляхов, Дреев, Демченко и др.) назвали Иванами, так что нам приходилось в основном обходиться не именами, а кличками. Моей кличкой была: «Трин», кстати так же меня кликали и позже во всех городах и весях армейского скитания нашей семьи и в Бирюлёве и даже в Тимирязевке.

Детвора. В деревне – раздолье и полная свобода. Все мальчишки и девчонки были босоногими и простоволосыми, из одежды у мальчишек только самострочные штаны на лямках через плечи и никаких нижних, редко у кого рубашка. До 8–9 лет носили штаны с ширинками спереди и сзади без пуговиц, чтобы c необходимыми отправлениями никаких проблем не возникало.

Помогали по хозяйству, купались в пруду сами и купали лошадей, катали обручи, играли в лапту и чурки. Особым удовольствием было гонять босиком по пыльной дороге, пыль – чернозёмная, взбитая копытами животных и железными обручами тележных колёс, глубокая по щиколотку, мягкая, тёплая. А по лугу любили бегать под летним дождём, приговаривая:

Почему «капусти» и что это за Арастань – никто не знал, но нас это не смущало – было бы весело.

От постоянной беготни босиком подошвы ступней были твёрдые – особенно на пятках. Мозоль набивалась такой толщины, что зажжённая и сразу прижатая к пятке спичка пришкваривалась стоя, а боль не ощущалась. Мы даже устраивали соревнования: кто больше пришкварит спичек в свою пятку. Я смуглокож (от матери), поэтому мой загар был сильнее чем других пацанов, поэтому я выглядел как уголёк.