Читать книгу Песнь ледяной сирены - Кармаль Герцен - Страница 1

Белая Невеста дышала стужей в лицо, рассыпая иней на пушистые ресницы. Танцевала рядом – беспечная, свободолюбивая. Ветер, ее дикий безымянный спутник, бросал в Сольвейг снежинки, словно шкодливый зверек. Она не замечала колких прикосновений зимы – явления на Крамарке незыблемого, вечного. Нерешительно топталась на месте, искоса поглядывая на сестру.

– Давай, у тебя получится! – ободряюще кивнула Летта, которая играла роль ее наставницы вот уже несколько зим, что плавно перетекали друг в друга.

Сольвейг с обреченным видом повернулась к воткнутой в пушистый снег вазе из тонкого стекла. Набрала в легкие воздуха с ароматом еловых иголок и спела короткую музыкальную фразу – энергичную, отрывистую, взрывную. Во всяком случае, таковой она подразумевалась. Вышло ужасно – приумноженный эхом вскрик девчонки, увидавшей здорового инеевого паука. Сольвейг вздохнула и послала Летте виноватый взгляд.

– Пой не голосом, не связками – сердцем! Сосредоточь всю силу, что в тебе скрыта, сплети ее в один большой клубок. – Сестра сжала ладонь в кулак и тут же резко разжала пальцы. – А затем выплесни наружу, высвободи ее! Пой!

Сольвейг зажмурилась и запела. Увы, она слишком старалась и слишком боялась снова подвести Летту: Песнь получилась чересчур громкой и резкой. Так пронзительно и фальшиво звучит скрипка в руках человека, который коснулся ее струн в первый раз. Снежнокрылки, что устроились на припорошенных инеем еловых ветвях, испуганно разлетелись в разные стороны, а вазе все было нипочем. Сольвейг в отчаянии помотала головой. Так стыдно!

– Попробуй еще раз, – мягко сказала Летта.

Сольвейг смотрела на вазу как на злейшего врага. Вгляделась в светлое стекло, словно пыталась проникнуть в само его естество, выискать его слабости – что отчасти и было правдой. Сосредоточилась и запела так, как учила Летта. На этот раз ее голос звучал иначе – сильнее, глубже. И песня стала иной, не человеческой. Раздался хруст, по упрямому стеклу зазмеилась тонкая трещина – серебристо-белая, словно иней.

Она вздохнула. Радоваться долгожданному успеху мешало понимание: ее способности все еще слишком скромны. Музыку, что обычно лилась с губ Сольвейг, тяжело назвать полноценной Песнью – уникальным даром ледяных сирен. У нее был идеальный слух, чистый голосок, приятный тембр, и по человеческим меркам пела она неплохо. Однако ее связки, призванные стать связующими нитями между ней и магией сирены, не восстановились до сих пор. Песнь Сольвейг потеряла былую мелодичность и звучала слишком неуверенно. На тихие вибрации ее голоса окружающий мир не реагировал вовсе. Они с Леттой пробовали разные ноты, разные тональности, но результат был всегда один. Сиренья магия пробуждалась лишь тогда, когда Сольвейг использовала более громкую, напористую грань своего голоса. Но и это получалось далеко не всегда.

К тому же, подобная Песнь – звучная, отрывистая, с резкими переходами от одной ноты к другой, излечивать не способна. Она способна только разрушать. Бросив взгляд на стену живого зеленого леса, за которой прятался Ледяной Венец, Сольвейг поежилась. Она – не Фрейдис, которая годами вынашивала планы обнаружить гнездо исчадий льда, добраться до него и уничтожить. Сольвейг с детства грезила мечтой стать целительницей. Но она была так же далека от этой мечты, как и восемь лет назад, когда случилась беда. С тех пор ее Песнь уже не звучала так, как раньше.

Они все никак не могли подобрать к ее родовым способностям заветный ключ. Никак не могли сделать из Сольвейг настоящую ледяную сирену.

– Ничего страшного, – улыбнулась Летта. – Теперь попробую я.

Могла бы сказать: «Смотри, как надо». Но чуткая и сострадательная сестра никогда такого не говорила.

Она отошла на шаг от вазы, прикрыла глаза и разомкнула губы. То, что донеслось до ушей Сольвейг, разительно отличалось от ее бездарного пения. Звук шел изнутри, из души, из сердца Летты. Шел по нарастающей, становясь все громче, выше и звонче. Будто кто-то раскручивал спираль, конец которой с каждой секундой становился тоньше и острей. В какой-то момент почудилось, что Песнь Летты способна иглой проколоть набухшие облака, чтобы усеять землю белоснежным пухом.

Она могла варьировать силу своего голоса, настраивать его, как чрезвычайно хрупкий и капризный инструмент. И сейчас – как, впрочем, и всегда – настроила его идеально. Летта брала не громкостью голоса, а разрушительной точностью, филигранностью. Она роняла ноты, словно бритвенные лезвия, игольчатые шипы, острые льдинки. И когда ее Песнь преодолела порог, за которым для людей звук становится неслышим, ваза пошла трещинами и разлетелась на части.

Сольвейг понуро смотрела на блестящие в снегу осколки. Источник их дара был один, но воплощение разнилось. Летта была всего на пять лет старше Сольвейг, но уже изумительно владела искусством сиреньего пения. В ее вьющихся, темных с рождения волосах уже появилось несколько бело-серебристых, словно изморозь, прядок. Когда дар ледяной сирены раскроется в полную силу, локоны Летты станут прекрасным белоснежным полотном. Сольвейг не сомневалась, что это произойдет совсем скоро.

Ледяных сирен с абсолютно белыми волосами на Крамарке было не так много. Одной из них была Фрейдис, чей сын Риг проявил немалую настойчивость, ухаживая за Леттой. Другой – из тех, кого лично знала Сольвейг – была старая Магнхиль, лучшая целительница Атриви-Норд. Та самая, что лечила ее разорванное когтями исчадия льда горло. Та самая, что пыталась спасти и ее мать. Магнхиль умерла на сто сорок пятом году жизни – предел даже для ледяных сирен, которые словно замораживали время, благодаря чему жили дольше обычных людей.

Сольвейг же скоро исполнится семнадцать. К этому времени ледяные сирены уже вовсю постигают свой дар, но ее Песнь набиралась силы так медленно! Сольвейг упорно вставала за час до рассвета, на тренировки с Леттой шла с легкой надеждой, робким ожиданием чуда… и возвращалась домой разочарованной и полностью разбитой. Так повторялось изо дня в день. Каждый вечер Сольвейг по несколько минут стояла у зеркала. Не для того, чтобы вдоволь насмотреться на свое отражение – тщетно надеясь разглядеть хоть одну инеевую прядку в темно-русой копне. А видела только едва различимые белесые полосы на горле – вечное напоминание о причинах ее неудач.

Должно быть, все эмоции, что бушевали сейчас внутри, как в зеркале, отражались в ее глазах. Летта подошла ближе, мягко обняла за плечи.

– Сольвейг, я верю в тебя. И ты должна в себя верить! – Видя отчаяние сестры, Летта горячо воскликнула: – Сила ледяных сирен у тебя внутри. Быть может, ты – не обычная сирена. Но даже если твои связки повреждены… найди свой собственный способ говорить с миром на языке стихии.

Своей пламенной речью Летта подарила сестре частицу своих сил. Придала решимости, которую на долгом пути к постижению дара Сольвейг порой теряла. Не магия ледяных сирен, но та, что не уступала ей по силе. Магия иного рода – сестринская, граничащая с материнской, любовь.

Сольвейг не могла даже представить, какая ноша легла на плечи сестры, когда умерли их родители. Всю свою юность Летта растратила на Сольвейг. Пока ее ровесницы бегали на танцы и строили глазки симпатичным молодым людям, Летта оставалась с младшей сестрой. Учила ее, непутевую, наукам и магии холода.

Вся любовь Сольвейг, которая должна была делиться на троих, после смерти родителей досталась одной Летте. Да и ее – светлую, искреннюю, жизнерадостную – просто невозможно было не полюбить. Вот почему Сольвейг было так больно разочаровывать сестру. Достаточно того, что каждый день она разочаровывала саму себя.

– Думаю, ваза нам еще пригодится, – с улыбкой сказала Летта.

По снежному ковру полилась ее тихая Песнь. Окутанные призрачной синевой магии, осколки стекла потянулись друг к другу. Лед покрыл сложенную, словно головоломку, вазу тонкой хрустящей глазурью, сращивая, залечивая трещины-раны. Сольвейг с восторгом наблюдала за происходящим – лишь одним из проявлений магии сирен. Куда сильней ее восхищала другая грань дара сестры. Летта не крала ее мечту… но она все же умела исцелять.

Самый страшный и опасный жар – у маленького ребенка. Порой не помогает ни отвар целительниц из крепости огненных стражей, ни шаманские обряды, ни лучшие лекарства аптекарей. И дикие злые ветра пуще прежнего вьются вокруг дома, а за порогом таится буря. И Белая Невеста готова рядиться в черные одежды, чтобы унести чужую душу в снежную тьму. Тогда в дом, где в горячечном бреду мечется дитя, приходит Летта. Кладет руку на лоб и поет, тихой Песнью забирая жар. Как только за ней закрывается дверь, родители смотрят на спящее чадо и понимают: беда миновала. А Белая Невеста уходит, чтобы кого-то другого увести в вечную стужу за собой.

Ветер разметал волосы Сольвейг, в них запутались потревоженные снежинки. Небо недобро потемнело, хотя до ночи еще было далеко. Воздух пах зарождающейся бурей.

– Невеста злится, – вздохнула Летта. Добавила участливо: – Да и ты, наверное, устала. Идем домой.

Сольвейг молча кивнула и пошла в сторону дома. За то время, что они провели во дворе, падающий с неба снег и пронизывающий ветер успели замести тропинку. Ноги Сольвейг, обутые в отороченные мехом кожаные ботиночки, по щиколотку проваливались в снег. Летта негромко пропела, и призванный ею ветер разметал хлопья снега. Когда он поутих, между сестрами и домом пролегла узкая тропа.

Они жили в Застенье, что могли позволить себе только отчаянные смельчаки, с ног до головы увешанные оберегами защиты от духов зимы… и ледяные сирены. Обереги последним были не нужны – духи зимы будто избегали их, из-за чего сирен многие и недолюбливали, из-за чего распускали про них глупые слухи. А исчадия льда скитались по Ледяному Венцу и не рисковали приближаться к огненному плющу на городских стенах, к которым стройным рядком прилегали дома ледяных сирен.

Жизнь на острове вечной зимы никогда нельзя было назвать простой и безопасной. Крамарк представлял собой россыпь городов, между которыми расстилались бескрайние ледяные пустыни. И прежде люди знали: хочешь остаться живым и сохранить все конечности – просто держись поближе к городским стенам и как можно дальше от заснеженных пустырей.

Сольвейг плохо помнила день, когда все изменилось – слишком маленькой была тогда. Плохо помнила свою первую встречу с исчадием льда.

Стал ли всему виной гнев Белой Невесты или коварство ее супруга Хозяина Зимы… Причин они, смертные, не знали. Знали лишь, что исчадия льда покинули Ледяной Венец и разбрелись по всему острову, уничтожая на своем пути целые деревни. На далеком расстоянии от Ледяного Венца, лишенные его силы, многие исчадия не выжили. Их – ослабевших, вконец одичавших, убили огненные стражи из разных городов.

Тех, что попытались напасть на Атриви-Норд, городская и Огненная стража остановили. Но прежде исчадия льда ворвались в дома в Застенье. Большинство ледяных сирен сумели от них отбиться, то Туве Иверсен, их мама… Она стала щитом для двух своих дочерей, но себя и мужа защитить не смогла.

Сольвейг знала, что Летта не даст ее в обиду, и все же было страшновато жить так близко к еловому лесу, который таил в своих недрах стеклянное сердце – Ледяной Венец. Но другого дома у них попросту не было.

Войдя в дом, Летта подошла к камину и шепотом призвала саламандру. Сольвейг любила наблюдать за танцем искр и оттенков красного и золотого в камине, хотя не нуждалась в главном даре огня – тепле. Ледяные сирены не мерзли – стихия холода, льда и стужи жила в них, текла в их крови. Быть может, поэтому их кожа была такой светлой, почти прозрачной. Поэтому их глаза были всех оттенков льда и порой казались лишь осколками цветного хрусталя.

Распахнутые, будто в постоянном удивлении, глаза сестер Иверсен были светло-светло-голубыми. Они унаследовали от матери миловидную внешность и тонкие черты лица, и друг на друга – как и на нее саму – были очень похожи. Их роднила и веточка серебристого инея на коже, что опускалась от уголка глаза на скулу. Словно сама зима их пометила. Вот только Сольвейг была ниже сестры на целую голову – а саму Летту высокой никак не назовешь.

Среди сложенных в камине поленьев мелькнул огненный хвост. Ящерка скользила по дереву, оставляя за собой слепящий след и воспламеняя поленья. Летта и Сольвейг сели в кресла у камина: старшая сестра с книгой на коленях, младшая – с беспокойными мыслями в голове.

Ее тревожило, что очередная тренировка ни к чему не привела. Печалило, что она не могла защитить сестру, не могла защитить даже саму себя. Хоть и звалась ледяной сиреной.

Сольвейг коснулась рукой горла – жест неосознанный, безотчетный. На ощупь кожа казалась идеально гладкой. Шрамы были там, внутри. На внутренней стороне горла, на связках – драгоценных эластичных нитях, дающих живущему в ледяных сиренах дару физическое воплощение.

Летта, помрачнев, отвела взгляд. Они избегали говорить на эту тему – зачем осевшее пеплом прошлое ворошить? Но думали сестры Иверсен об одном и том же – шрамы на связках могут помешать Сольвейг овладеть искусством сиреньего пения. И не помогут ни целители, ни целебная сила самой вселенной – время.

Сольвейг содрогнулась, вспомнив тянущуюся к ней белую руку с ледяными жилами. А затем – капли крови на снежно-белом насте. Боли от леденящего прикосновения Хладного не было, но боль в горле – ослепительная, затмевающая все… была. Она до сих пор приходит к Сольвейг во сне – не морда твари, а именно эта жуткая рука. Иногда за спиной Хладного стояла мама. Безучастная, но красивая, как всегда. Сольвейг была рада видеть ее. Даже в кошмарах.

Ей заново пришлось учиться говорить. Шептать, преодолевая боль в сшитых нитями чар связках. Она выжила и даже сохранила свое ледяное наследие, не расплескав ни капли. Это важно: зима Крамарка опасна. Ее надо уметь укрощать. Все, что ей нужно теперь – вернуть голос сирены.

Она шла, отмечая пройденный путь крохотными шажками. И как бы ни был силен встречный ветер, ты не можешь вечно оставаться на месте, если упрямо идешь вперед.

Мелодичный голос сестры распугал мысли Сольвейг.

– Ты мне сыграешь?

Сольвейг с улыбкой кивнула. Если и существовало на свете что-то, способное заставить ее позабыть обо всем, так это музыка. Она зашла к себе в комнату, открыла футляр – будто увеличенных размеров шкатулку. Взяла в руки скрипку – благоговейно, деликатно, словно неосознанно боялась разбить.

В гостиной терпеливо ждала Летта. Скрипка легла на плечо, и ее тяжесть казалась чем-то привычным, единственно правильным. Смычок коснулся струн, чтобы они пели так, как неспособен ни человеческий голос, ни голос ледяных сирен. Сольвейг играла на струнах собственной души. Она не видела Летту, больше не помнила сегодняшних разочарований. Все ушло на второй план – даже скрипка в ее руках, сплетение дерева и металла.

Осталась только музыка.

– Ты прекрасна, – выдохнула Летта, когда мелодия смолкла. – Не теряй этого, ладно?

– Не терять чего?

– Внутреннего огня.

Вечер, полный тревожных воспоминаний и чарующей музыки скрипки медленно подошел к концу. Сольвейг с неохотой вернулась в спальню.

С каждым днем засыпать становилось все сложней: госпожа бессонница словно поджидала ее где-то за порогом. Прежде новое утро не сулило ничего, кроме очередной горсти разочарований. Но сегодня все иначе: она предвкушала завтрашний день. Он ознаменует начало нового года, нового витка ее борьбы. Без нескольких часов семнадцать лет Сольвейг сражалась за право называться истинной ледяной сиреной, и каждый день – она верила в это всем сердцем – приближал ее к цели.

Порой страх сильней надежды, а порой она вопреки всему побеждает сомнения и страх. Сегодня было время надежды. И пока за окном ярилась Белая Невеста, стуча крыльями-ветрами в оконное стекло, юная сирена спала и видела снежные сны.