Читать книгу Песнь ледяной сирены - Кармаль Герцен - Страница 7

Холод Сольвейг был не страшен – и пурга-пересмешница, поняв это, оставила ее наедине с лесом. Ей бы вздохнуть с облегчением, но так хотелось еще немного послушать голос Летты…

«Послушаешь, – строго сказал внутренний голос, – когда ее найдешь».

О том, как отыскать сестру немой потеряшке в опасном, диком лесу, она старалась не думать. Сердце заныло, разум опалила злость – на себя и на коварных духов зимы. Одна надежда – на патрули огненных стражей. Сольвейг часто видела, как они проходят мимо ее дома по пути в лес. В белой коже и белых, подбитых мехом плащах – чтобы затеряться на фоне снега и покрывающего хвою инея.

Чтобы подать им знак, ей нужно пламя. Сольвейг оборвала еловые веточки с нижней части ствола. Надежно прикрытые от снега пушистой кроной, они были совершенно сухими. Сольвейг на мгновение прижала тонкие пальцы к ноздрям. Пропитавшиеся запахом ели, они пахли… мамой.

Умельцы-парфюмеры вытягивали из хвои эфирные масла, создавая «хвойные духи» – с запахами сосны, ели, лиственницы, кедра. Более тяжелые, специфические ароматы по сравнению с духами с запахом снежных лилий, крокусов, подснежников и анемонов – цветов, что распускались под снегом. Но и те, и другие пользовались популярностью – у тех, кто был недостаточно богат, чтобы позволить себе купить духи, эфирные масла в которых вытягивали из цветов, выращенных в оранжереях и зимних садах.

Первые еловые духи Сольвейг подарила мама.

Со временем семейное дело начало процветать – уже без нее, к сожалению. После одного большого заказа, когда во влиятельную семью Нордфолла, столицы Крамарка, отправилась сразу дюжина платьев сестер Иверсен, Летта подарила младшей сестре духи с ароматом роз – капризного и редко выживающего в их зимних краях цветка. Сольвейг помнила, как восторгалась подарком, как представляла себя одной из дам на балу в Зимнем Дворце.

У них с сестрой даже была такая игра: они представляли, как Сольвейг на свое восемнадцатилетие наденет сшитый ею наряд из кружева и шелка, который ни в чем не уступит нарядам великосветских дам, окутает обнаженные плечи и шею шлейфом розовых духов и будет до рассвета кружиться в танце со статными кавалерами. Неузнанная ледяная сирена, обыкновенная швея, что на один лишь незабываемый вечер притворилась благородной леди.

Сольвейг с детства хранила в шкатулочке самые милые ее сердцу вещи: письма отца, которые он писал, находясь в патруле вдалеке от дома, первый камушек, который ей удалось заморозить даром ледяных сирен, первая инеевая прядка Летты, с которой та рассталась без особого энтузиазма. В этой маленькой резной сокровищнице Сольвейг прятала от чужих глаз не аромат роз, запечатанный в стеклянном флаконе с причудливым колпачком в виде хрустального цветка, а дешевый бутылек с запахом ели. Память год за годом стирала все больше связанных с мамой моментов, как бы ни хотела Сольвейг их, ускользающих, удержать… но с ней всегда был флакончик духов и драгоценное воспоминание: улыбка матери и протянутая к малышке Сольвейг ладонь с подарком на ней.

Отныне и навсегда для Сольвейг мысли о матери, словно призрачная дымка, окружал еловый аромат.

Словно призванная ее памятью, мама появилась в нескольких шагах от нее. Дыхание перехватило – не от удивления, от боли, вызванной пониманием, что ее мамы быть здесь не могло. Хотелось зло закричать, но кричать было нечем. Ее связки больше не способны рождать ни шепот, ни Песнь, ни крик. Сольвейг сморгнула слезы, которые тут же превратились в ледяной бисер, и написала на снегу: «Уйди». Пурга-пересмешница не послушалась, но и ближе подходить не стала. Не стала, как ее сестра, что притворилась Леттой, хохотать и танцевать. Пряталась за пушистым одеянием ели, словно стесняясь своего обличья.

Сольвейг зло тряхнула головой и сосредоточила внимание на том, чтобы собрать как можно больше сухой хвои. Она легко загоралась – то, что нужно для хорошего, яркого костра.

– Больно, – прошептал за ее спиной дух зимы. Маминым голосом, от которого Сольвейг пробрала дрожь. Это слово Туве Иверсен шептала, умирая от оставленных Хладным ран. – Тебе. Да?

Потревоженные воспоминания заставили Сольвейг оцепенеть. Не сразу она поняла, что пересмешница задала вопрос. Просто сделала это так неумело, будто только-только училась говорить.

– Какая. Я.

Все тот же мамин голос, но интонации разные – как у слов, произнесенных в разные моменты жизни, с разными оттенками эмоций. Сольвейг обернулась, недоуменная.

– Как я выгляжу? – голос веселый, но пурга-пересмешница не улыбалась. И тут же полустон-полушепот: – Больно. – А после нейтрально-равнодушное: – Да?

Из осколков разрозненных слов, которые Сольвейг собрала терпеливо, удалось уловить их смысл, что едва от нее не ускользнул. «Тебе больно от того, как я выгляжу?» Глядя в льдистые глаза пересмешницы, что выдавали в ней духа зимы, она медленно кивнула.

Пурга поспешила сменить свое обличье, сбросить его, как надоевший наряд. Снежинки, что составляли ее тело, разлетелись в разные стороны вспугнутыми вьюжницами. Несколько мгновений Сольвейг видела лишь пустоту, которая вскоре сменилась лицом едва ей знакомым. Кажется, одна из клиенток ателье, которой Летта недавно продала сшитое Сольвейг платье.

– Прости. – Пурга обернулась человеком совсем уже чужим. – Не могу. – Снежинки разлетелись и слетелись снова, вылепили другое лицо. – Иначе.

У них, пересмешниц, не было ни лица, ни даже собственного голоса. Вот и приходилось красть их у других.

Сольвейг не должна была разговаривать с духом зимы – ведь они, по определению, коварны и враждебны. Один из них завел ее в лес, другой обманул, притворившись Леттой. Но любопытство и что-то более глубинное, личное, быть может – сочувствие к одинокой скиталице, которая вынуждена притворяться другими людьми, побудило ее написать на снегу: «Как ты выглядишь на самом деле?»

Пурга робко приблизилась, чтобы взглянуть на оставленное ей послание. Ответила словами человека, что захлопнул отворившиеся ставни или выглянул в потревоженное веткой окно:

– Просто ветер.

Сольвейг со вздохом закрыла глаза. Она сейчас не в той ситуации, чтобы сочувствовать духу зимы, и все же… Разозлившись на свою мягкотелость, она резко отвернулась. Однако успела увидеть, как пересмешница делает еще один робкий шаг к ней.

– Мне одиноко, – пожаловалась пурга голосом человека, чьи слова она подслушала в лесу. Или украла из чужого подсознания. – Сестры. Не понимают.

Голос ее изменился дважды, но Сольвейг не стала оборачиваться, чтобы убедиться, что переменилась и сама пурга. Собирала хвою, старательно не обращая внимания на духа зимы. Не выдержала и с мучительным стоном оставила новое послание на снегу. «Не понимает чего?»

– Люди. Тянет. Не такие, как я.

Пурга-пересмешница была мозаикой, собранной из тысяч отголосков, тысяч чужих лиц.

«Тебе интересны люди?»

– Другие. Странные.

С губ Сольвейг сорвался беззвучный смех. Дух зимы считал людей странными…

– Но ты… похожа. Мы с тобой. Похожи.

Сольвейг вспыхнула. Снова это сравнение ледяных сирен с духами зимы и их то ли слугами, то ли младшими братьями, то ли дикими, неразумными дальними родственниками – исчадиями льда.

«Мы ничем с тобой не похожи!» От вспыхнувшего внутри гнева ее руки дрожали, когда она выводила слова на снегу.

Сольвейг отвернулась, ставя точку в разговоре. Руками раскидала в стороны снег в поисках игольника – опавшей хвои. Мелькнуло горькое: она справилась бы с задачей куда быстрей, если бы с ней был голос сирены. Вспомнилось, как Летта с легкостью разворошила снег, прокладывая в сугробе тропинку к дому.

А еще сестра умела лепить из снега всевозможные фигурки птиц и зверей. Сотворенные ее Песней, они выглядели как живые – вьюжницы, северные олени, совы, снежногривы, белые волки…

Пурга-пересмешница потерянно прошептала:

– Летта…

Сольвейг обломала нижние ветви сухой, лишенной иголок, ели. Разложила их на прямо на снегу, не сумев оголить землю.

– Не надо. Огня. Не надо.

«Разве вы не страдаете от недостатка тепла?»

– Человеческое… греет. Живое… ранит.

Сольвейг сердито мотнула головой. Она не станет жалеть духа зимы – если пересмешнице не нравится огонь, пусть уходит. А ей нужно отыскать сестру.

Трением сухих веток она выжгла искру – Летта когда-то научила. Ледяные сирены прекрасно управлялись с родной стихией, а вот огонь им приходилось черпать из Фениксова моря, чтобы наполнить чаши Феникса во время ежегодной церемонии памяти, или добывать огнивом, которого у Сольвейг сейчас не оказалось под рукой.